Телефон завибрировал и пополз по столу, угрожая свалиться прямо в остывший кофе. На экране пульсировало: «Мама». Интуиция, отточенная годами жизни с Валентиной Ивановной, подсказала: этот звонок в разгар рабочего дня не предвещает ничего хорошего.
— Да, мам, привет, я тут...
— Ты что натворила, бестыжая?! — голос матери не просто звенел, он вибрировал от негодования, срываясь на визг. — Ты что, совсем стыд потеряла? На весь мир опозорить мать! На весь белый свет!
Лена отодвинула трубку от уха. Сердце ухнуло куда-то в пятки.
— Мам, успокойся. Что случилось?
— Ты еще и прикидываешься! Мне Люська с третьего этажа звонит, захлебывается от «радости». Говорит: «Валька, там твоя Ленка такое видео выложила, я плачу сижу». Я попросила соседского внука найти мне этот твой... блог. И что я вижу? Что я вижу, я тебя спрашиваю?!
Лена прикрыла глаза рукой. Она поняла. Вчера вечером она выложила видеоролик из рубрики «Моя история». Искренний рассказ о выживании в девяностые.
— Мама, это видео про мое детство. Про то, как мы...
— Про то, как мы голодали?! — перебила мать. — Ты там на всю страну рассказываешь, как я суп из куриных шкурок варила! Как ты ботинки мои донашивала! Ты зачем сор из избы выносишь? Люди же смотрят! У меня давление двести, я сейчас скорую вызову!
— Мамочка, не говори ерунды, какое давление? Я сейчас приеду.
— Не приезжай! Пока не удалишь этот позор, знать тебя не хочу! Люди подумают, что мы нищие, что я тебя не обеспечила. Ох, сердце...
В трубке раздались гудки.
Через сорок минут Лена уже парковалась у знакомой пятиэтажки. В старом дворе пахло мокрой листвой и жареной рыбой. Дверь была не заперта, но цепочка накинута — верный знак, что оборона занята всерьез.
— Мам, открой! Это я.
Дверь приоткрылась. В щели показалось лицо Валентины Ивановны — красное, отекшее от слез. В квартире пахло корвалолом так сильно, что хоть топор вешай.
— Удалила? — вместо приветствия спросила мать.
— Мам, давай поговорим. Пусти меня.
Они прошли на кухню. Валентина Ивановна тяжело опустилась на табурет, демонстративно держась за левую сторону груди.
— Я тебя, Лена, растила, ночей не спала, — начала она тихо, и этот тихий тон был страшнее крика. — Я себе во всем отказывала. Помнишь пальто мое драповое? Я его десять лет носила, перелицовывала, чтобы ты не видела дыр. А ты теперь на весь интернет... «Мы ели одну картошку». Зачем? Чтобы меня пожалели?
— Мам, никто тебя не жалеет в плохом смысле! — Лена села напротив. — Я рассказала это, потому что горжусь тобой.
— Гордишься? — Валентина Ивановна горько усмехнулась. — Тем, что я котлеты из хлеба лепила? Мяса там — кот наплакал, один мякиш да лук! Стыдоба!
— А для меня это были самые вкусные котлеты в мире! — горячо возразила Лена. — Я думала, это твой секретный рецепт, а не от бедности! Мам, люди ценят искренность.
— Правда — она для дома. А на людях надо выглядеть достойно. Вон у тети Зины дочка — шубы выкладывает, курорты. А моя? «Мама жарила оладьи из гущи от морковного сока». Господи, какой позор... Мне соседка звонит и говорит: «Валь, а я и не знала, что вы так бедствовали, ты ж всегда с иголочки ходила». Она жалеет меня, понимаешь? А я жалости не просила!
Лена видела, как дрожат руки матери. Это был крах её жизненной философии: «умри, но держи фасад».
— Мам, послушай...
— Нет, это ты послушай! — голос матери стал стальным. — Я терпела твои блоги. Но если ты выставляешь меня нищебродкой, которая ребенка прокормить не могла... Я сегодня же иду к нотариусу.
Лена опешила.
— К какому нотариусу? Зачем?
— Завещание переписывать. Квартира эта — всё, что я нажила. Раз ты такая неблагодарная, раз позоришь мать ради лайков — отпишу квартиру фонду или церкви. А ты живи как знаешь.
В кухне повисла звенящая тишина. Лена смотрела на мать и видела женщину, которая в девяностые мыла полы в подъездах по ночам, лишь бы никто не узнал, лишь бы у дочери были новые колготки.
— Ты серьезно? Из-за видео лишишь меня наследства?
— Серьезно. Или удаляешь сейчас же и пишешь опровержение. Или знать тебя не хочу.
Лена вздохнула. Ей ничего не стоило удалить видео. Но это было бы предательством той правды, которая сделала их сильными.
— Хорошо, — сказала Лена, доставая планшет. — Я удалю. Но сначала я хочу, чтобы ты кое-что увидела. Только обещай, что досмотришь до конца.
— Нечего мне там смотреть, на срам этот, — отмахнулась Валентина Ивановна, но глаз не отвела.
Лена открыла видео. На экране она сама рассказывала:
«Я никогда не забуду девяносто шестой год. Папе не платили зарплату. В доме была только мука. И моя мама пекла лепешки на воде, называя их "королевскими хрустиками". Она улыбалась, накладывая мне полную тарелку, а сама пила пустой чай, говоря, что не голодна. Только став взрослой, я поняла: она просто отдавала мне свой последний кусок...»
Валентина Ивановна поджала губы. Она помнила тот год. Помнила, как темнело в глазах от голода.
— Ну и зачем это всем знать? — буркнула она, но уже тише.
— Не слушай меня. Почитай, что люди пишут. Лена пролистала вниз. — Читай, мам. Вслух.
Валентина Ивановна неохотно надела очки.
— «Ольга Петрова», — прочитала она с запинкой. — Пишет: «Елена, я плачу. Моя мама делала точно так же. В девяностые она шила мне платья из штор, и я была самой модной. Спасибо, что напомнили. Пойду позвоню маме, скажу, как люблю её».
Валентина Ивановна замолчала.
— «Наталья К.»: «Ваша мама — настоящая героиня. Железная леди. Вытянуть ребенка в такое время и не сломаться — это подвиг. Низкий ей поклон».
Голос матери дрогнул.
— Героиня? — переспросила она растерянно. — Какая ж я героиня... Выживали как могли.
— Читай дальше. Вот, мужчина пишет.
— «Сергей Волков»: «Смотрю на вашу маму на фото — красивая, статная женщина. И не скажешь, что прошла через такой ад. У наших женщин стержень внутри стальной. Берегите её».
Она читала комментарий за комментарием.
«Сколько же силы в вашей маме!»
«Это не про бедность, это про великую материнскую любовь».
«Я думала, мне одной было стыдно за наше безденежье, а теперь понимаю — гордиться надо».
С каждым отзывом с лица Валентины Ивановны сходила маска обиды. Плечи опустились. Она больше не видела осуждения. Никто не писал: «Фу, нищеброды». Люди писали о любви.
— Они... они правда так думают? — прошептала она, и по щеке покатилась слеза. — А Люська сказала: «Все узнают, как ты концы с концами сводила».
— Тетя Люда завидует. Смотри, здесь пятьдесят тысяч человек поставили «сердечко». Пятьдесят тысяч человек восхищаются тобой. Не мной, мам. Тобой.
Валентина Ивановна сняла очки и вытерла глаза уголком платка. Она вдруг посмотрела на свою кухню не как на место, где прятала бедность, а как на поле битвы, где одержала победу.
— Я думала, позор... — всхлипнула она. — Думала, ты жалуешься.
— Мам, ты была волшебницей. Я записала это, чтобы сказать спасибо.
Лена обняла мать. Валентина Ивановна, всегда сдержанная, прижалась к дочери и заплакала — от облегчения. Напряжение, державшее её тридцать лет, лопнуло.
Спустя десять минут они уже пили чай с яблочным пирогом. Угроза лишения наследства растаяла, как дым. Валентина Ивановна вдруг пододвинула к себе планшет.
— А как тут... это... ответить? — спросила она. — Неудобно же, люди добра желают, а мы молчим. Не по-людски.
Лена быстро создала ей аккаунт. Валентина Ивановна, с серьезным видом, давя пальцем на экран с усилием, будто пробивала кнопки на калькуляторе, начала набирать текст. Она хмурилась, искала буквы, но не позволяла помогать.
«Здравствуйте, дорогие. Это мама Лены. Спасибо вам за добрые слова. Я читаю и плачу. Время было тяжелое, но мы любили наших детей. Дай вам Бог здоровья всем».
Она нажала «Отправить» и посмотрела на дочь с гордостью.
— Ну вот. Теперь порядок. А видео... пусть висит. Только ты, Ленка, в следующий раз предупреждай. Я хоть прическу сделаю. А то показываешь меня вечно в халате.
— Лен, — вдруг спросила она, откусывая пирог. — А этот... Сергей Волков... он там ничего больше не писал? Фотография у него вроде интеллигентная.
Лена рассмеялась, и этот смех окончательно изгнал из кухни призраков голодного прошлого.