Часы на стене в кухне тикали слишком громко. Казалось, каждый щелчок секундной стрелки отбивал маленький кусочек от гранитной плиты, которую Анастасия несла на своих плечах последние тридцать лет.
Игорь не смотрел на нее. Он изучал узор на клеенчатой скатерти. Его пальцы нервно теребили край салфетки, скручивая ее в тугую трубочку. Настя знала этот жест. Так он делал, когда разбил ее любимую вазу в девяносто пятом. Так он делал, когда признавался, что потерял деньги в финансовой пирамиде. Сейчас он готовился разбить что-то более существенное, чем ваза.
— Насть, нам надо поговорить, — наконец выдавил он, и голос его предательски дрогнул.
Анастасия медленно подняла глаза. В них не было страха, только безграничная усталость. Она знала. Женщины всегда знают. Это знание приходит не с уликами, не с чеками из ресторанов. Оно приходит с холодком в постели и с тем, как муж вдруг начинает прятать телефон экраном вниз.
— Говори, Игорь. Чай совсем остыл.
Он глубоко вздохнул, словно перед прыжком в ледяную воду.
— Я встретил женщину.
Настя кивнула. Просто кивнула, как будто он сказал, что купил хлеба. Это спокойствие сбило Игоря с толку. Он ожидал бури. Готовился к скандалу, к слезам. Но его жена сидела прямо и смотрела на него с каким-то странным, почти материнским выражением.
— Ее зовут Лена, — продолжил он, заполняя тишину. — Она... она другая. С ней я чувствую себя живым. Молодым. Мы с тобой... ну, мы как привычка. Старая, удобная мебель. А там — искра. Я не хотел тебя обижать, но я не могу больше врать.
Игорь говорил, выплескивая на нее поток заготовленных слов. Жаловался на рутину, на разговоры о даче, на то, что Настя перестала следить за модой.
Анастасия слушала. Каждое слово было иголкой, но боль была терпимой. Она смотрела на мужа и видела не предателя, а уставшего человека, который в пятьдесят пять лет решил, что упустил что-то важное, и теперь судорожно пытается наверстать упущенное, хватаясь за первый попавшийся яркий фантик.
Она вспомнила, как тридцать лет назад они спали на матрасе на полу. Как она отказалась от консерватории, потому что Игорь хотел «настоящий домашний уют». Пианино, старое, немецкое, так и осталось стоять в гостиной больше как предмет интерьера.
— Ты молчишь? — Игорь наконец выдохся. — Накричи на меня, что ли. Скажи, что я подлец.
Анастасия мягко улыбнулась. Она встала, подошла к нему и, к его огромному удивлению, взяла его за руку.
— Я рада, что ты наконец-то нашёл того, кого искал.
Игорь замер. Он искал подвох, но в ее голосе звучала лишь печальная нежность.
— И я освобождаю тебя, — продолжила она ровным голосом. — Иди к ней. Не мучай ни себя, ни меня. Я не держу зла. Правда. Потому что люблю тебя. Люблю настолько, что хочу, чтобы ты был счастлив. Даже если это счастье не со мной.
Муж опешил. То самое чувство вины, которое грызло его последние полгода, вдруг растворилось. Она отпускала его! Без боя, без дележки имущества.
— Ты... ты серьезно? — пробормотал он. — Спасибо, Настя. Ты святая женщина. Мы ведь останемся друзьями? Я буду помогать...
— Не нужно, Игорь, — она убрала руку. — Уходи сейчас. Вещи соберешь потом.
Он вскочил, суетливо забегал по кухне. Ему хотелось поскорее вырваться к Лене, в новую жизнь. Но что-то в спокойствии жены его задело.
Он остановился в дверях и обернулся.
— А что ты будешь делать? — спросил он. Ему вдруг стало важно знать, что она будет страдать. Это подтвердило бы его значимость.
Настя повернулась. В полумраке кухни ее лицо казалось удивительно молодым.
— Любить другого, — просто ответила Настя.
Игоря словно током ударило. Ревность, острая и горячая, вспыхнула в нем мгновенно, несмотря на то, что пять минут назад он сам признавался в измене. Другого? У нее кто-то есть? У этой тихой домашней Насти? Когда?!
Ее взгляд скользнул мимо него, в сторону гостиной, и упал на старое пианино. Там, на крышке, стояла рамка с фотографией.
Муж резко обернулся, ожидая увидеть фото какого-нибудь мужчины. Сердце колотилось. Если она изменяла ему, то они квиты!
Но на пианино стоял снимок, сделанный в прошлом месяце. На нем была их дочь Маша с годовалым внуком на руках.
Игорь моргнул, ничего не понимая.
— Кого... другого? — переспросил он растерянно.
Настя прошла в гостиную и провела пальцем по клавишам.
— Я 30 лет делила любовь между тобой, домом и работой, — начала она тихо. — Я любила тебя больше, чем себя. Я растворилась в тебе, Игорь. И знаешь, что самое страшное? Я думала, что это и есть женское счастье.
Она прижала фотографию к груди.
— А теперь я буду любить другого. Я буду любить себя. Ту Настю, которая хотела играть Шопена, а не жарить котлеты. Ту, которая мечтала увидеть Париж. Я буду любить нашу дочь, которой не хватало моего внимания, потому что я была занята обслуживанием твоего эго.
Игорь стоял в прихожей и чувствовал себя невероятно маленьким. Квартира, которая всегда казалась ему крепостью, вдруг стала чужой.
— Настя, ну зачем ты так... Было же и хорошее.
— Было, — согласилась она. — Но сейчас я отдаю свою любовь целиком себе, нашим детям и миру. Я не буду одинокой, Игорь. Я буду свободной. Понимаешь разницу?
Он не понимал. Или боялся понять. Ему вдруг стало страшно выходить за порог к «понимающей» Лене, которая через год тоже может стать «удобной мебелью». А здесь оставалась женщина, которую он, как оказалось, совсем не знал.
— Прощай, Игорь. Ключи оставь на тумбочке.
Звяканье металла прозвучало как финальный аккорд. Дверь закрылась.
Анастасия не плакала. Она прошла к пианино. Подняла крышку. Пальцы помнили. Сначала робко, потом увереннее она нажала на клавиши. Музыка поплыла по квартире, вытесняя запах мужского одеколона и страх одиночества.
Зазвонил телефон. Настя улыбнулась — звонила дочь.
— Привет, родная. Нет, папы нет дома. И не будет. Приезжайте завтра? Я пирог испеку. И... я хочу вам кое-что сыграть.
Она положила трубку. Жизнь не заканчивалась. Жизнь, настоящая, ее собственная, только начиналась. Настя посмотрела на свое отражение в темном лаке инструмента и подмигнула себе.
— Ну здравствуй, Анастасия, — сказала она вслух. — Давно не виделись.
Юлия Вернер ©