И началось это, можно сказать, с легкого бриза, даже не с бури. Как-то вечером, когда Василий Петрович, довольный, развалился на диване с планшетом, Гуля подошла к нему и тихо, тем самым мелодичным голоском, молвила:
– Вася, золотой мой, к нам сестра моя старшая, Зухра, приедет ненадолго, из Ферганы, с ребятишками.
Василий Петрович даже газету опустил, глаза загорелись.
– Сестра? Из Ферганы? – воскликнул он с искренним интересом. – Ну что ж, прекрасно, пусть приезжает. Гости с Востока – это же честь для дома. Сколько же ей, бедной, ехать-то придётся? И с детьми… Героическая женщина!
– Трое, – еще тише сказала Гуля. – Мал-мала меньше, и муж у нее, Сагдык, в командировке на Урале. А тут у них, понимаешь, жилищный перевал, ненадолго, Вася, пока устроится.
– Да пусть хоть месяц живет, – великодушно разрешил Василий. – Мы в спальне, а они тут, в гостиной, места много. Детей, говоришь, трое? Весело будет, жизнь закипит.
Так и вышло, что жизнь закипела, но не в том смысле, о котором мечтал Василий Петрович.
Сестра Зухра оказалась женщиной не томной, а весьма солидной, с грозным взором и двумя узлами, в которых, как выяснилось, помещался весь нехитрый скарб ее семьи. Трое детей – не «крошки», как их романтично представила Гуля, а три сорванца с неистощимым запасом энергии и громкости. Гостиная мгновенно превратилась в лагерь беженцев. Диван стал поселком городского типа для Зухры, три стула – крепостями для детей, а подоконник – складом деталей от какого-то трактора «Беларусь», который мальчишки собирали прямо на ковре.
Василий Петрович первое время старался сохранять гостеприимство.
– Ну как, сестрица, устраиваетесь? – спрашивал он, пробираясь утром на кухню через завалы игрушек.
– С милым рай и в шалаше, – мрачно отвечала Зухра, помешивая на плите какой-то коричневый чай. – Только шалаш тесноват. И плита эта ваша жару дает мало. У нас в Фергане кизяком топят – вот это жар.
По вечерам Василий уже не мог развалиться с планшетом на диване, там спала Зухра. Он тихонько сидел на кухне и слушал, как из-за двери гостиной доносится странная, гортанная речь, смех детей и плач самого младшего.
– Они о чем говорят? – спросил он как-то Гулю.
– О жизни, – уклончиво ответила та. – Зухра жалуется, что Сагдык, муж ее, один там, на Урале, без присмотра. Боится, как бы не простудился.
А через неделю случилось новое явление. Василий Петрович, возвратившись с работы, обнаружил на своей кухне незнакомого смуглого мужчину в тельняшке, который уверенно орудовал его же ножом, нарезая лук.
– Здравствуйте, – сказал мужчина, не прекращая работы. – Я Сагдык, муж Зухры, навестить их заехал.
– Так вы ж на Урале, – изумился Василий.
– Командировка кончилась, – просто ответил Сагдык. – Решил к семье вернуться, вы уж извините, что без предупреждения. Гуля сказала, вы человек понимающий.
Василий Петрович не знал, что и сказать, а Сагдык, между тем, «просочился» в его дом основательно. Он не то, чтобы поселился, а как-то растворился в пространстве квартиры. Ночью он спал в гостиной на полу рядом с диваном, днем ходил по квартире в домашних тапочках Василия, читал его планшет и глубокомысленно комментировал международное положение.
А дня через три, когда Василий уже начал привыкать к Сагдыку, в дверь постучался еще один визитер: молодой, черноволосый, с усами и громадным арбузом в сетке.
– Салом алейкум, – бодро сказал он. – Я Рустам, брат Гули, заглянул на пять минут, передать гостинец от матери.
Эти «пять минут» растянулись на три дня. Рустам оказался парнем общительным. Он спал в прихожей на паласе, громко пел под гармошку песни, которых Василий не знал, и все пытался вовлечь хозяина в разговор о преимуществах ферганских абрикосов перед крымскими.
И, наконец, нагрянула ещё одна сестра Гули – Айгуль. Примчалась на два дня, с двумя девицами школьного возраста. Поселилась, естественно, в ванной комнате, вернее, в ней был организован временный женский лагерь. Айгуль все куда-то бегала, хлопотала, а девочки оставались с Зухрой.
А потом Айгуль собралась.
– Вася, родной, – сказала она, уже стоя в дверях. – Я вынуждена уехать по срочному делу. Девочек моих, Лауру и Малику, оставлю тут на недельку, максимум две. Ты уж не обижайся, помоги Гуле, они тихие.
И уехала, оставив двух «тихих» девочек, которые с первого же дня вступили в жестокую конкурентную борьбу с тремя мальчишками Зухры за пространство, игрушки и внимание.
Дом наполнился чужими голосами, чужим бытом, чужими запахами. Вместо тонкого аромата духов Гули в воздухе витали запахи плова, жареного лука, детских пеленок и ма.хо.р.ки, которую ку.р.ил Сагдык на балконе. Вместо тишины – гомон, споры на непонятном языке, детский плач, гармошка Рустама и гулкий бас Сагдыка, рассуждающего о кизяках.
Василий Петрович приходил с работы и не мог понять, чей это дом. В его кресле спал чужой ребенок, завернутый в его же плед. На его чертежной доске сушился чужой бельевой носок. А из-под дивана доносился писк не то мыши, не то очередного незапланированного младенца.
Он пытался поймать Гулю для приватного разговора, но она была вечно занята: то помогала Зухре, то уговаривала детей, то готовила на всех гигантский казан плова.
– Гулечка, – говорил он, загоняя ее в угол на кухне. – Это же, понимаешь, сколько уже времени они тут живут? Когда они планируют уехать?
– Ой, Вася, – вздыхала Гуля, глядя на него теми самыми глазами-маслинами. – Они же родня, не могу же я их на улицу выставить. Восток, Вася, дело тонкое, тут семья – это все. Терпение, золотой мой, терпение.
И Василий Петрович терпел, потому что культурный человек, потому что восточная сказка. Но в душе его уже начало потихоньку закипать некое недоумение, как же так: он женился на Шамаханской царице, а получил, простите за выражение, целый колхоз имени Восточного Гостеприимства с детсадом и клубом самодеятельности.
Но самое интересное, как вы понимаете, было еще впереди. Ибо родня, как выяснилось, имела еще и старших членов семьи, которые были, что называется, на подходе.
И вот наступил в жизни нашего Василия Петровича такой момент, когда нервы его, и без того натянутые, как струны у контрабаса, начали издавать подозрительный дребезжащий звук.
Дело в том, что великое переселение родни на этом не остановилось. Оно, можно сказать, перешло в завершающую, стратегическую фазу – фазу закрепления на плацдарме.
Как-то раз, вернувшись со сверхурочных работ (а он теперь все чаще задерживался на работе, находя там тихое пристанище), Василий Петрович обнаружил в прихожей две новые пары обуви. Одни – стоптанные мужские сапоги внушительных размеров, другие – женские ичиги, расшитые узором.
– Это чьи? – устало спросил он у Рустама, который как раз настраивал свою гармошку, сидя на тумбочке.
– Родители приехали, – бодро отрапортовал Рустам. – А с ними троюродная тетушка Халима, из Карши.
Василий даже не удивился, можно сказать, смирился. Его сознание, как губка, впитало весь этот бытовой потоп и перестало выдавать адекватные реакции. Он просто кивнул и поплелся на кухню, по пути заметив, что в гостиной, среди уже привычного лагеря Зухры и Сагдыка, разместились еще две монументальные фигуры. Пожилой мужчина с седой бородой и пронзительным взглядом сидел на его, Васином, любимом венском стуле и молча кур.ил ка.ль.ян, сооруженный, как выяснилось, из графина для воды и резинового шланга. Рядом, на табуретке, примостилась дородная женщина в цветном халате – тетушка Халима, которая тут же принялась расспрашивать Василия о его окладе, стаже и наличии хронических болезней.
Родители Гули, Абдулла-ака и Ойдин-опа, были тихими, но от этого не менее внушительными. Они заняли угол на кухне, где сидели неподвижно, как два идола, наблюдая за суетой вокруг и изредка обмениваясь фразами на своем языке. Василий машинально поздоровался, кивнул и пошел мыть руки. Он уже почти не замечал этого, его мир сузился до маршрута «работа – кухня – спальня», и последняя оставалась его Ноевым ковчегом, последним оплотом личной жизни.
И вот настал роковой день, когда чаша терпения не то, что переполнилась – она лопнула, разлетелась вдребезги, обдав всех осколками ледяного отчаяния.
Василий Петрович, измотанный, вернулся домой под вечер. В квартире царил привычный многоязычный гомон. Дети носились по коридору, Сагдык спорил с Рустамом о сортах хлопка, тетушка Халима наставляла Гулю, как правильно готовить баклажаны. Василий, не глядя ни на кого, как зомби, потянулся к ручке двери в свою спальню. Он мечтал только об одном: скинуть пиджак, рухнуть на кровать и, накрывшись с головой одеялом, на двадцать минут забыть о существовании Большой Ферганской семьи.
Но дверь не поддавалась. Из-за нее доносилось раскатистое, басистое храпение, напоминающее работу дизельного двигателя. Василий толкнул сильнее. Дверь поддалась на пару сантиметров, упершись во что-то мягкое. Он сунул голову в щель.
И увидел то, что отняло у него дар речи.
Его супружеская кровать была занята. На его половине, аккуратненько повесив свой халат на спинку стула, расположился Абдулла-ака, отец Гули. Он спал, величественно раскинув руки, и храпел, как говорится, на всю Ивановскую. На половине Гули, пристроившись калачиком, дремала Ойдин-опа, накрывшись тем самым пледом с оленями, который Василию подарили на тридцатилетие. На полу, на сложенном в несколько раз ковре, сладко посапывала тетушка Халима. Воздух в комнате был густым, теплым и спертым от дыхания трех человек.
Личное пространство, последний символ его жизни, его семьи, его «восточной сказки» на двоих, было уничтожено, оккупировано, превращено в общежитие.