Я думала, он играет в онлайн-казино. Серьёзно. В голове прокручивала, как буду ставить ультиматум: «Или лечимся, или я с дочкой к маме». А оказалось, мы просто перестали разговаривать.
Всё началось с ерунды. Вернее, с трёх тысяч рублей.
Я зашла на кухню, а Галка, моя свекровь, быстро-быстро суёт что-то в карман халата. Глаза бегают.
— Что там? — спросила я, открывая холодильник.
— Да так… Счёт за свет, — она закашлялась. — Заплатить надо.
— Давайте, я мимо почты заеду.
— Не-не! Я сама! — она так резко вскочила, что чашка звякнула. — Я на воздух выйду, мне и надо…
Дверь в прихожую скрипнула, и я услышала приглушённый голос моего Саши:
— Ма, есть?
Шёпот в ответ. Шуршание купюр.
Я застыла с пакетом молока в руке. В голове чётко и холодно: третья неделя подряд.
Вечером я не выдержала.
— Саш, а мама у тебя деньги не занимает? — старалась говорить нейтрально, будто про погоду.
Он не оторвался от ноутбука, где скучал над чертежом.
— Нет. А что?
— Да так. Кажется, ей на лекарства не хватает. Может, помочь?
— Разберётся, — он щёлкнул мышкой. — У неё пенсия есть.
Вот этот «разберётся» меня и добил. Раньше он последнюю тысячу отдал бы, если б мать на таблетки попросила. А тут… Будто подменили.
На следующий день я устроила засаду. Когда Саша уехал на работу, я постучала к Галке.
— Заходи, Катюш, — она гладила уже выглаженную простыню.
— Галина Петровна, давайте честно. Саша у вас деньги берёт?
Утюг завис в воздухе. Потом она медленно поставила его на подставку.
— Он… он взаймы. На работу ему, проект какой-то срочный. Вернёт.
— Какой проект? — я села на табурет. — У него зарплата белая, премии. Зачем ему ваши три тысячи?
Она отвернулась к окну, взявшись за подоконник.
— Не знаю, Катя. Спрашивать боюсь. Вдруг беда какая? Лучше я дам, чем буду думать плохое.
И тут во мне что-то переломилось. Не страх. Злость. На его слабость, на её слепоту.
«Ладно, — подумала я. — Раз боишься спрашивать, я сама всё узнаю».
В пятницу он сказал: «Задержимся, с бригадиром нужно кое-что обсудить». Взял не портфель, а старый рюкзак, набитый чем-то мягким.
Я надела кроссовки.
Он пешком дошёл до рынка, купил три пакета апельсинов, огромную бутылку «Боржоми» и пачку каких-то дорогих печенек. Потом сел на автобус. Я — в хвост толпы.
Мы ехали полчаса. Он вышел в районе, который у нас в городе ласково зовут «Черемушки-2: Спящий квартал». Панельные пятиэтажки, облупившаяся краска. Он зашёл в подъезд с выбитыми стеклами.
Я ждала пять минут. Потом, набравшись наглости, поднялась на третий этаж. Дверь в квартиру 32 была приоткрыта. И я услышала его голос. Совсем не тот — мягкий, усталый, какой-то детский.
— …Вот, принёс. Говорят, эти апельсины с красной мякотью против тошноты помогают. Попробуем?
Хриплый, старческий кашель в ответ.
— Опять ты тратишься… Я ж тебе говорил…
— Дядь Костя, да бросьте, — перебил Саша. — Помните, как вы мне в девяносто восьмом кроссовки купили? «Adidas», самых навороченных? Мама тогда на шиномонтаже сутками пахала, а вы…
— Так то ж… тогда… — голос старика оборвался.
— А сейчас — сейчас я, — сказал Саша твёрдо. — Всё. Споров не принимаю. Завтра привезу того массажиста, он на дому работает.
Я осторожно заглянула в щель. В голой комнате с облезлыми обоями на кровати сидел мужчина. Лицо серое, ввалившееся, но глаза — яркие, живые. И мой Саша, мой солидный прораб, сидел на краешке этой кровати, чистил апельсин и что-то бодро рассказывал про работу. А сам смотрел на дядю Костю так, как смотрит на меня наша дочь, когда ей страшно.
Я спустилась вниз. Села на лавочку у подъезда и смотрела, как тень от тополя ползёт по асфальту. Казино. Измена. Долги. Какая же я была дура.
Он вышел через сорок минут, пустой рюкзак болтался за спиной. Увидел меня — и не удивился. Словно ждал.
Мы молча дошли до машины.
— Это дядь Костя, — сказал он, завёздя двигатель. — У папы друг. Тот самый, что меня от военкомата отмазал в девяносто девятом, понимаешь? Сказал, что я у него на стройке единственный кормилец. А теперь у него самого… Рак. Четвёртая.
— Почему молчал? — спросила я, глядя в окно.
— Сначала думал, сам потяну. Потом… не потянул. У мамы стал занимать. Стыдно было сказать. Думал, ты взвоёшь: «Мы свои планы откладываем, а ты какому-то…» — он сжал руль.
— Какому-то «дядь Косте», который тебе жизнь спас? — закончила я за него.
Он кивнул, не отрывая взгляда от дороги.
Дома я собрала всех на кухне. Галка, наша дочь Лера.
— Значит так, — сказала я, ставя на стол чайник. — У Саши есть дядь Костя. Он болен. Очень. Живёт один в Черемушках. Саша ему помогает. Теперь будем помогать все.
Лера, жующая бутерброд, перестала жевать.
— Это который на фото с папой на рыбалке? С усами?
— Он самый, — сказал Саша.
— Классный дядька, — заявила Лера. — Он мне в шесть лет паука из проволоки сделал. Он тут?
— Нет. Но будет, — я посмотрела на свекровь. — Галина Петровна, вы не против, если он поживёт у нас? В гостиной.
Она смотрела на сына широко раскрытыми глазами. Потом её лицо сморщилось.
— Идиот ты, Санёк! — выдохнула она, и по её щекам поползли слёзы. — Я же думала… Бог знает, что я думала! Ведро с болтами! Конечно, вези! Сию минуту вези!
Саша опустил голову на стол и заплакал. Тихо, без звука. Просто плечи тряслись.
Дядь Костя переехал к нам через два дня. Мы поставили ему кровать в гостиной. Он был страшно худой и всё время извинялся.
— Кать, простите ради Бога… Лер, ты уж тут со своими подружками не стесняйся…
— Дядь Костя, — перебила его Лера, устанавливая ему на телефон игру-головоломку. — Вы тут главный больной. Ваше дело — болеть. Наше — вас доставать. Договорились?
Жить стало тесно, шумно и… по-другому. Утром не будильник, а звук небулайзера. По вечерам не сериалы, а Сашины рассказы с работы, которые дядь Костя комментировал хриплым смешком: «А я б ему, прохвосту, не два процента надбавил, а дырку в смете нашёл бы!». Галка колдовала на кухне над диетическими супами, ворча: «Костя, в моём-то бульоне ты хоть ложку съешь, а?».
Он не съедал. Ему было всё хуже. Однажды ночью Саша сидел с ним, потому что тому было больно и страшно. Я принесла чай.
— Катя, — хрипло сказал дядь Костя. — Гоните вы его спать. Он же завтра на объекте мостик считает, голова должна работать.
— Да заткнись ты, — беззлобно буркнул Саша, поправляя ему подушку. — Без моих мостов мир не рухнет. А вот ты…
Он не договорил. Но все всё поняли.
Он умер у нас через четыре месяца. Тихо, во сне. Мы похоронили его, собрали его скромные вещи: пару флаконов духов, старый компас, ту самую проволочную фигурку паука.
И вот, спустя месяц после этого, я поймала себя на мысли. Я ищу в интернете рецепты диетических котлет. Я просыпаюсь ночью и на автомате прислушиваюсь — не шумит ли небулайзер. И мне не хватает этого хриплого смешка из гостиной.
Мы с Сашей как-то вечером пили чай на кухне.
— Знаешь, — сказал он, — я до сих пор жду, что он выйдет и скажет: «Сашка, а у тебя тут в смете косяк».
Я кивнула.
— А я жду, что он скажет про мой суп: «Ты соль вообще в глаза не видела?».
Мы помолчали.
— Прости, что не сказал сразу, — тихо произнёс он.
— А ты прости, что не спросила нормально, — ответила я.
Больше мы об этом не говорили. Незачем. Просто теперь, если вижу, как Саша о чём-то молчит, я не строю догадки. Я ставлю перед ним чашку чая и говорю:
«Давай по порядку. Сначала выпей. Потом расскажешь, что случилось. Или не расскажешь. Но я рядом».
Вот и вся история. Без высокой морали. Просто оказалось, что самые страшные тайны иногда пахнут аптекой, апельсинами и старым домом. И самое сложное — не раскрыть их, а просто сесть рядом и молча почистить этот самый апельсин для человека, которому больно.
А вам случалось «помогать» человеку, даже не разобравшись? Или, наоборот, молча нести свою ношу, боясь обременить других? Что, по-вашему, хуже?