В доме воцарилось хрупкое перемирие, хрупкое, как первый ледок на луже. Сергей принёс с фронта не только ордена и тишину в глазах, но и живую, дышащую боль — чумазого мальчишку с глазами, как два осколка чужого горя. А теперь его дочь, его маленькая Катя, молча протягивала этому «дикарю» краюху хлеба, намазанную последним мёдом, и в этом простом жесте было больше милосердия, чем во всех его солдатских мыслях о долге.
Болезнь Мити стала тем суровым испытанием, которое переплавило домашние отношения в горниле общей беды. Детский организм, истощенный месяцами полуголодного существования на холоде, не смог справиться с простудой — к вечеру жар вернулся, стал выше, а сухой кашель сменился влажным, клокочущим в груди. Мальчик бредил, звал маму, плакал без слез — только судорожные всхлипывания.
Мать, Анна Петровна, взяла командование на себя с тихим, но непререкаемым авторитетом. Война отточила в ней эту способность — действовать в кризис без паники.
— Воспаление пошло, — без обиняков сказала она, приложив ухо к спине Мити. — В деревне от такого горчичники ставили, банки. Но это рискованно, дитятко слабое. Будем парить ноги в горчице, дышать над паром с ромашкой. И каждые два часа — отвар мать-и-мачехи с медом, если мед найдется.
Лидия стояла у печи, варила скудный обед — картофельную похлебку с крупой. Она молчала, но ее спина, напряженная и прямая, выдавала внутреннюю борьбу. Бросить все и уйти в обиде? Или помогать? Ведь это все равно что признать поражение, согласиться с решением Сергея. Но оставить умирающего ребенка без помощи она не могла — это противоречило какой-то глубокой, дремучей, крестьянской правде в ее душе.
— Мед остался в погребе, — наконец проговорила она, не оборачиваясь. — Пол-литровая баночка, с прошлого лета. Для Кати на случай болезни припасла.
— Лидуня, — тихо сказала Анна Петровна. — Дай медку. Ребенок в жару, ему сил нужны.
— Я знаю, — резко бросила Лидия. — Я не бессердечная. — Она сняла с полки ключ от погреба и вышла во двор. Вернулась с маленькой жестяной банкой. Поставила ее на стол рядом с топчаном, но не подала, словно это была последняя цитадель ее сопротивления.
Но когда Митя в бреду начал метаться и скинул с себя одеяло, именно Лидия первой подошла и поправила его, прикрыла, ее руки на мгновение легли на его горячий лоб. Она отдернула их, как от огня, но жест был сделан.
Ночь превратилась в бесконечный цикл дежурств. Анна Петровна, несмотря на возраст, взяла первую смену. Сергей сидел рядом, чувствуя себя беспомощным и виноватым одновременно. Он принес эту беду. Он разрушил хрупкий мир семьи. И теперь наблюдал, как две самые важные женщины в его жизни, каждая со своей болью и обидой, вынуждены объединяться вокруг чужого ребенка.
Под утро, когда Сергей дремал, сидя на стуле, его разбудил тихий звук. Он открыл глаза и увидел Лидию. Она сидела на краю топчана и поила Миту с чайной ложечки отваром. Делала это с суровым, сосредоточенным лицом, без нежности, но и без отвращения. Чисто технически, как задачу, которую необходимо выполнить.
— Дай, я помогу, — прошептал Сергей.
— Сиди, — отрезала она. — Ты его так напоить не сумеешь, всюду разольешь.
Он подчинился. Смотрел, как его жена, чьи глаза все еще хранили ледяную обиду, аккуратно, с профессиональной сноровкой, вливает в ребенка лекарство. Она сделала это потому, что он сам был неспособен на такую внимательную точность? Или потому, что даже в гневе не могла допустить, чтобы рядом страдал ребенок?
Когда Митя снова заснул, она встала, не глядя на Сергея.
— У тебя на рубахе кровь, — сухо заметила она. — С тех пор еще не отстирала?
Он посмотрел на манжет — действительно, бурые пятна, память о последних днях на фронте.
— Забыл.
— Сними. Замочу. А то Катя пугается.
Это было не примирение. Это было установление правил ведения домашней войны. Можно быть в ссоре, но быт должен продолжаться. Грязь — стирать. Больных — лечить. И даже в самом сердце бури — соблюдать порядок, потому что хаос и разруха уже были снаружи, за стенами дома, и нельзя было позволить им проникнуть внутрь.
Утром Митя проснулся в ясном сознании. Слабость была страшной, он не мог даже поднять голову, но жар спал.
— Спасибо, — прохрипел он, глядя на Анну Петровну, которая поправляла ему подушку.
— За что, родной? — удивилась старуха.
— Что не выгнали. Что лечите.
Эти простые слова, сказанные тихим, искренним голосом, повисли в воздухе. Лидия, замешивавшая тесто у стола, на секунду замерла. Потом снова начала работать руками, но движения стали чуть резче.
В тот день произошло два важных события. Первое — Катя окончательно потеряла страх перед новым обитателем дома. Она принесла ему свою самую потрепанную книжку с картинками — «Теремок» — и, усевшись на табуретке в двух метрах от топчана, начала «читать», пересказывая сказку по памяти и показывая картинки. Митя смотрел, не отрываясь. Для него, вероятно, это был первый раз, когда с ним просто играли, не требуя ничего, не гоняясь за ним с криками.
Второе событие случилось вечером. Сергей, пытаясь как-то восстановить мосты, взялся чинить протекавшую крышу над сенями. Работа была адской — старый шифер крошился в руках, гвозди ржавые, не вытаскивались. Он ругался себе под нос, срывался, порезал палец. И тут рядом возникла Лидия. Без слов она подала ему плоскогубцы, которые он искал последние десять минут, и держала лестницу, пока он залезал повыше. Когда он спустился, весь в грязи и известковой пыли, она молча протянула ему кружку с водой.
— Спасибо, — сказал он.
— Крыша-то вся худая, — ответила она, глядя куда-то поверх его плеча. — Этой заплаткой до зимы, может, и дотянет. А там — видно будет.
В ее словах не было надежды на совместное будущее. Но было трезвое признание факта: зима придет. И готовиться к ней придется всем вместе, вне зависимости от личных обид. Это был стратегический союз, заключенный на поле быта. Не любовь, не прощение, но договор о взаимном выживании.
Ночью, когда все стихло, Сергей вышел в сени проверить Миту. Мальчик спал, ровно дышал. Рядом, на своем топчане, сидела, поджав ноги, Катя. Она не спала и смотрела в темноту.
— Что не спишь, дочка? — тихо спросил Сергей.
— Он теперь с нами жить будет? — так же тихо ответила Катя.
— Да. Будет.
Она помолчала.
— А он мой брат?
Вопрос застал Сергея врасплох. Он сел на край топчана.
— Нет. Он… он просто Митя. Друг.
— У Ленки с улицы есть брат, — сказала Катя. — Он ее обижает. Отнимает куклу. Митя не будет меня обижать?
— Нет, — твердо сказал Сергей. — Он будет тебя защищать.
Она кивнула, как будто этого было достаточно, свернулась калачиком рядом со спящим мальчиком и закрыла глаза.
Сергей сидел еще долго, слушая их ровное дыхание. В этой тесной, темной прихожей, пахнущей лекарственными травами и старым деревом, зарождалось что-то новое. Не семья в привычном смысле. Не родство по крови. А что-то вроде отряда выживших, случайно заброшенных в одну землянку под названием «дом». У каждого была своя рана, своя обида, свой страх. Но под одной крышей они учились делить не только горе, но и простые моменты покоя. И, возможно, именно из этого грубого, спаянного необходимостью союза могло когда-нибудь вырасти что-то настоящее. Но путь к этому был долог. И следующий шаг нужно было делать завтра — шаг в мир, который не ждал ни их, ни еще одного лишнего рта. Шаг к оформлению этой новой, хрупкой реальности.
***
Теплые дни окончательно вступили в свои права, отогрев землю и высушив крышу над их головами. Митя пошел на поправку. Слабый румянец появился на его щеках, и тело, еще недавно легкое как перышко, стало обретать детскую округлость благодаря регулярной, хоть и скудной, пище. Но вместе с физическим выздоровлением проступали иные, более глубокие раны.
Он почти не говорил о прошлом. Если его спрашивали, отводил глаза и замолкал. Ночью его по-прежнему мучили кошмары — он вскрикивал, бормотал о огне, иногда плакал во сне беззвучно, только плечи вздрагивали. Катя, спавшая теперь в горнице с родителями, иногда просыпалась от этих звуков и спрашивала шепотом: «Папа, ему опять страшно?». Сергей только кивал, и это «папа», произнесенное вслух, каждый раз отзывалось в нем незнакомым, теплым эхом.
Лидия соблюдала перемирие. Она кормила Митю, стирала его единственную рубашку (ту самую, сергееву), но делала это с отстраненной эффективностью машины. Разговоров с ним она не заводила, ласковых слов не находила. Их общение ограничивалось бытовыми указаниями: «Помой руки», «Подмети сени». Митя побаивался ее и старался не попадаться на глаза.
Все изменилось в один из дней, когда Сергей уехал на несколько часов в город — пытаться устроиться на восстановление речного порта. Дома оставались женщины, дети и тишина, которую нарушил резкий стук в калитку.
На пороге стоял незнакомый мужчина в поношенной, но аккуратной милицейской гимнастерке, с планшеткой под мышкой. Лицо у него было усталое, внимательное.
— Здравствуйте. Участковый уполномоченный, Семенов. Проверка по домовой книге. Хозяин дома?
— Муж на работе, — ответила Лидия, чувствуя, как у нее холодеют пальцы. — Я жена.
— Анна Петровна и Лидия Сергеевна Крутиковы, прописаны, — милиционер пробежался глазами по списку в книге. — Дочь Екатерина, 1939 года рождения. Это все?
— Все, — чуть слышно сказала Лидия.
В этот момент из1с сеней, привлеченный голосами, выглянул Митя. Увидев милиционера, он остолбенел, а затем исчез, как мышь в нору. Но Семенов уже заметил движение.
— А это кто? Сынок? Племянник?
Лидия замерла. Сердце колотилось где-то в горле. Признаться — значит, вызвать поток вопросов, проверок, возможно, изъятие ребенка. Соврать — значит, взять на себя ответственность, которой она так боялась.
— Это… сирота. Временнопроживающий, — выдавила она.
— Без документов? Без оформления? — брови участкового поползли вверх. — Лидия Сергеевна, вы понимаете, что это нарушение? Паспортного режима? Ребенок должен быть учтен. Если он сирота — направлен в детский приемник-распределитель, а оттуда в детдом.
Из горницы вышла Анна Петровна. Ее старые глаза мгновенно оценили ситуацию.
— Товарищ милиционер, войдите в положение. Ребенок с фронтовой полосы, родители погибли, один в лесу мыкался. Зять мой, фронтовик, сердцем не выдержал, привез. Выздоравливает пока. Куда ж его в детдом в таком состоянии? Совсем загубите.
— Правила есть правила, — сказал Семенов, но в его голосе появилась неуверенность. Фронтовик, сирота… Эти слова имели в послевоенное время особый вес. — Нужно оформлять. Установить личность, разыскать возможных родственников. Или оформлять опеку. Иначе я не могу закрыть на это глаза.
Он попросил чаю, сел за стол, достал блокнот. Лидия, с белым от напряжения лицом, наливала кипяток в заварочный чайник. Ей нужно было решить, что говорить. Прятать Митю было бесполезно. Нужно было вписать его в эту реальность, дать ему законное право находиться под этой крышей, хотя бы временно.
— Мальчика зовут Дмитрий, — неожиданно для себя сказала она. Голос звучал ровно, почти официально. — Фамилию не знаем. Год рождения предположительно 1938-й. Родители, со слов ребенка, погибли при пожаре в деревне под Пригорьем зимой 1944 года. Других родственников не имеется. Мой муж, Сергей Иванович Крутиков, гвардии старший сержант, нашел его в лесу в полуразрушенном доме в апреле сего года, в тяжелом состоянии, и из гуманных соображений привез для оказания помощи.
Она говорила, глядя куда-то в стену, как будто зачитывала доклад. Анна Петровна смотрела на нее с тихим изумлением. Лидия не называла Митю «мальчишкой» или «оборванцем». Она говорила «ребенок», «мальчик». И в этой сухой констатации фактов было странное достоинство и — защита.
Семенов что-то записывал.
— Нужно будет подать заявление в органы опеки при райисполкоме. Приложить характеристику с места работы мужа, ходатайство. Процесс небыстрый. До решения вопроса ребенок может находиться здесь, но он будет на особом учете. Регулярные проверки. Вы готовы к этому?
— А какой выбор? — вдруг спросила Лидия, глядя ему прямо в глаза. — Выбор между бюрократической волокитой и тем, чтобы выбросить ребенка на улицу? Такого выбора нет.
Участковый задержал на ней взгляд, потом кивнул, доел свой кусок сахара.
— Заявление принесите в течение недели. Я, со своей стороны, запишу как «временно проживающего на основании оказания гуманитарной помощи». Но это ненадолго тянет. Оформляйтесь.
Когда он ушел, в доме повисла тишина. Лидия стояла у стола, сжимая край столешницы так, что костяшки пальцев побелели. Она только что совершила решающий шаг. Она вступила в сговор с реальностью, которую ненавидела. Она стала соучастницей.
Из сеней, крадучись, вышла Катя. Она подошла к матери и молча обняла ее за ноги, прижавшись щекой к платью. Потом, отпустив, она пошла в сени, откуда доносились приглушенные всхлипы. Через минуту она вернулась, ведя за руку перепуганного, заплаканного Митию.
— Не бойся, — сказала Катя ему, как взрослая. — Мама все уладила. Тебя не заберут.
Лидия смотрела на мальчика. На его дрожащие губы, полные ужаса глаза. И вдруг, неожиданно для самой себя, она сказала:
— Никто тебя не заберет. Пока я не разрешу.
Она не сказала «мы». Она сказала «я». В этом одном слове было принятие невероятной ответственности. Не из любви. Не из жалости. А из того самого, крестьянского понимания справедливости: раз уж ввязалась — веди до конца.
Вечером, когда Сергей вернулся, Лидия холодно и четко, без эмоций, изложила ему ситуацию.
— Вот так. Теперь нам нужно идти в райисполком, собирать бумаги, искать свидетелей, которые подтвердят, что ты нашел его именно там и тогда. У Андрея нужно взять письменное показание. Возможно, у того деда на станции. Это адская работа. И всю ее придется делать тебе. Потому что я не могу. У меня на это нет ни сил, ни душевных ресурсов. Ты его привез. Ты и оформляй.
Сергей слушал, и чувство вины перед ней снова накрыло его с головой. Но в ее словах была не только укор, но и… план. Стратегия. Она не предлагала сдаться. Она предлагала войну с бюрократией, и вручала ему оружие и карту.
— Я все сделаю, — сказал он.
— Конечно, сделаешь, — она повернулась к плите. — А пока — он будет есть с нами за одним столом. Как человек. Не как щенок под дверью. И спать будет не в сенях. Мы перенесем его раскладушку в угол горницы. Чтобы не простудился опять. И чтобы участковый, когда придет, видел, что мы его не в чулане держим.
Это была не забота. Это была демонстрация. Правильная, законная, безупречная с бытовой точки зрения демонстрация того, что ребенок находится на полном пансионе. Лидия мыслила категориями выживания и стратегии. И в этой стратегии Митя из «проблемы» превращался в «объект заботы», что было гораздо безопаснее.
Ночью, когда дети заснули (Митя — на своей раскладушке в углу, Катя — за занавеской на кровати), а мать ушла к себе, Лидия сказала в темноту:
— Я не прощаю тебя, Сергей. Ты поступил как эгоист. Но этот мальчик… он теперь здесь. И я не позволю, чтобы из-за твоего эгоизма или из-за бумажной волокиты с ним случилась еще одна беда. Потому что тогда это будет и на моей совести. Понял?
— Понял, — прошептал он.
— И еще. Катя… она к нему привязалась. Называет его «мой Митя». Так что теперь это не только твоя война. Это наша общая позиция. Ты будешь действовать, а я буду обеспечивать тыл. И так — до победного конца.
Она повернулась к стене. Диалог был окончен. Но в ее словах прозвучало то, чего Сергей не слышал раньше: слово «наш». «Наша общая позиция». Она все еще злилась, все еще была ранена. Но она встала в окоп рядом с ним. Не как любящая жена, а как союзник. В этой страшной, послевоенной жизни, может быть, это было даже больше, чем любовь. Это было доверие командира к солдату в одной атаке. Атака за жизнь маленького, никому не нужного мальчишки, который теперь незримыми нитями привязал к своей судьбе целую семью, сделав из чужих людей — странную, новую, но единую общность. Их домашняя война только что перешла в новую фазу — из внутренней склоки в официальную кампанию по выживанию в системе. И у них не было права на поражение.
***
Путь к законности оказался похож на штурм хорошо укрепленной высоты: каждый шаг требовал подготовки, каждое действие — преодоления невидимых, но прочных барьеров бюрократии. Сергей погрузился в этот мир бумажных сражений с той же сосредоточенностью, с какой раньше вел разведку боем. Разница была лишь в том, что противник здесь был безликим, а правила — запутанными и меняющимися на ходу.
Первым делом нужно было съездить в Пригорье за свидетельскими показаниями. Андрей, выслушав, хмыкнул и вывел на обороте какой-то справки корявые, но важные строки: «Сим удостоверяю, что в апреле 1945 года мой товарищ, гвардии старший сержант Сергей Крутиков, обнаружил в лесу близ села Пригорье несовершеннолетнего мальчика по имени Митя, находившегося без присмотра и в истощенном состоянии, и оказал ему помощь. Личность ребенка установить не удалось, близкие родственники отсутствуют». Дядя Степан, как уважаемый в селе человек, заверил эту «бумагу» печатью сельсовета, поставив рядом с ней три жирные чернильные точки — большего от него добиться было нельзя.
Старик на станции, который когда-то вспомнил про семью Гавриловых, оказался еще жив. Он, щурясь на Сергея, пробормотал: «А, тот сиротка… все еще при тебе? Ну и ладно», — и тоже поставил крестик под показаниями, которые за него написал Андрей. Эти листки, пахнущие махоркой и деревом, стали первым, самым ценным капиталом в предстоящей битве.
Следующей высотой была справка с места работы. Сергей устроился грузчиком в речной порт — тяжелая, изнурительная работа, но дававшая хоть какие-то деньги и, главное, статус трудоустроенного. Начальник участка, хмурый ветеран с шрамом через всю щеку, выслушал его скудный рассказ и без лишних слов выдал справку: «Крутиков С.И. работает с 20 мая 1945 г., характеризуется положительно». Большего в тех условиях ждать не приходилось.
С этим нехитрым арсеналом — двумя свидетельствами, справкой о работе и своим удостоверением фронтовика — Сергей впервые переступил порог райисполкома. Здание, дореволюционной постройки, поражало не величием, а убогой, полуразрушенной торжественностью. Штукатурка осыпалась, из окон на некоторых этажах были вырваны рамы, но на дверях висели строгие таблички с названиями отделов. В коридорах стоял густой запах дешевых махорочных папирос, мокрых шинелей и пыли.
Очередь в отдел опеки тянулась через весь коридор. В основном женщины — изможденные, с потухшими глазами, держащие за руки таких же изможденных детей или сжимающие в руках папки с бумагами. Некоторые тихо плакали. Сергей пристроился в хвост, чувствуя себя чужим и неуместным в этой женской, полной тихого отчаяния, толпе. Рядом с ним стояла худая женщина в черном платке, державшая за руку девочку лет восьми с огромными, испуганными глазами.
— За кого хлопочете? — тихо спросила она, не глядя на него.
— За мальчика-сироту, — ответил Сергей.
— А… У меня — за племянницу. Сестра с мужем в блокаде погибли. Сама-то еле тяну, а тут еще одна… Но куда деваться-то?
Разговор не клеился. Все были слишком поглощены собственным горем и усталостью. Сергей простоял три часа. Когда наконец подошла его очередь и он вошел в кабинет, его встретила женщина лет пятидесяти с острым, усталым лицом и в очках с тонкой оправой. На табличке на столе значилось: «Зав. отделом опеки и попечительства М.П. Орлова».
Она молча взяла у него бумаги, долго изучала, изредка покряхтывая.
— Фронтовик?
— Да.
— Ранения есть?
— Легкое, в плечо.
— А мальчик этот… он родственник вам?
— Нет. Чужой.
Орлова подняла на него глаза. Взгляд был испытующим, лишенным эмоций.
— Мотивы какие? Жилье есть своё? Достаток какой? Зарплата?
Он отвечал честно: дом старый, но свой, работает грузчиком, жена домохозяйка, есть престарелая мать и своя дочь. Достаток — выживаем. Орлова что-то записывала в толстую, потрепанную книгу.
— Понимаете, товарищ Крутиков, ситуация нестандартная, — наконец сказала она, снимая очки. — Обычно оформляют опеку над родственниками. Или берут детей из детдома по направлению. А вы привезли с собой бесхозного ребенка, так сказать, с поля боя. Установить его личность практически невозможно. Документов нет, свидетелей гибели родителей — тоже. Это создает сложности.
— Но он же жив, — тихо сказал Сергей. — Он есть. И он не может быть никем.
— В правовом поле — может, — сухо парировала Орлова. — Но… учитывая ваше фронтовое прошлое и наличие жилья, мы можем рассмотреть вариант временной опеки. На полгода. За это время органы МВД по вашему заявлению должны провести проверку, нет ли где родни, не числится ли он как пропавший. Если ничего не обнаружится — можно будет ставить вопрос о постоянной опеке или даже усыновлении. Но для этого нужны будут дополнительные справки: от участкового, о санитарном состоянии жилья, о характеристике с места работы жены… то есть вашей супруги. Она согласна?
«Она не согласна, — хотелось сказать Сергею. — Она делает это из чувства долга и потому что я втянул ее в эту историю». Но вслух он произнес:
— Согласна. Она подпишет все необходимые бумаги.
— Приведите ее. Лично. Без нее заявление не примем, — Орлова вернула ему документы, оставив себе только копии свидетельских показаний. — И принесите справку о составе семьи из домовой книги, заверенную участковым. И медицинское заключение на ребенка. Чтобы мы знали, в каком состоянии его принимаем под ответственность государства. Следующий!
Он вышел из кабинета, чувствуя себя так, будто прошел через минное поле. Казалось, цель близка — но каждый новый пункт в списке требований был как отдельная, хорошо укрепленная огневая точка. Медицинское заключение. Значит, нужно вести Митю в поликлинику, что само по себе было испытанием — и для мальчика, который панически боялся любых казенных учреждений, и для их бюджета. Характеристика на Лидию… У нее не было официальной работы. Придется идти в домоуправление, просить, чтобы председатель месткома что-то написал. Согласие жены, заверенное нотариусом…
Домой он возвращался поздно, с тяжелой, но четкой схемой действий в голове. Лидия ждала его ужином. Дети уже спали.
— Ну? — спросила она одним словом, поставив перед ним миску с похлебкой.
Он все рассказал. Про очередь, про Орлову, про список требований. Лидия слушала, не перебивая, лицо ее было непроницаемым.
— То есть мне теперь тоже в эту контору идти? — уточнила она, когда он закончил.
— Да. Подписать согласие. И… характеристику тебе нужно. От домоуправления.
Лидия коротко, беззвучно рассмеялась.
— Характеристику? На что? «Хорошо моет полы и не ворует картошки у соседей»?
— Лид, без этого нельзя.
— Я знаю, что нельзя! — она резко встала, начала ходить по кухне. — Я просто… я устала, Сергей. Я устала от этой войны за каждую бумажку, за каждую справку. Устала доказывать, что мы люди, что мы имеем право на что-то. Сначала за хлеб по карточкам доказывала, потом за дрова, теперь за этого мальчишку… А он ведь даже не наш!
— Он стал нашим, — тихо сказал Сергей. — Когда участковый пришел, ты вступилась за него. Ты сказала «я». Ты взяла на себя ответственность.
Она остановилась, сжала виски пальцами.
— Боюсь, я пожалела об этом. Каждый день. Но назад пути нет, я знаю.
— Нет, — подтвердил он.
На следующий день они пошли в поликлинику вдвоем, с Митей. Мальчик цеплялся за Сергееву руку, его колотила дрожь. Очередь в детское отделение была не такой длинной, как в исполкоме, но атмосфера — столь же гнетущей. Плач детей, запах карболки, строгие лица медсестер. Когда наконец вызвали Митю, он замер у двери, не в силах переступить порог.
— Не надо, — прошептал он, и в его глазах стоял тот самый, животный ужас, который Сергей видел в лесу.
— Надо, Митя, — сказала Лидия, и ее голос, обычно такой резкий, прозвучал неожиданно мягко. Она взяла его за руку. — Это не больно. Доктор просто посмотрит и скажет, какой ты уже сильный и здоровый. Мы с тобой. Вместе.
И она вошла в кабинет, ведя его за собой. Сергей остался в коридоре, пораженный. Лидия не просто пошла с ним. Она взяла на себя главную роль в этот момент — роль защитницы, проводника в этом пугающем мире. Она, которая еще вчера едва смотрела на мальчика.
Врач, пожилая женщина с добрыми глазами за стеками очков, осмотрела Митю, послушала, постукала.
— Истощение, последствия воспаления легких, рахит в легкой форме, — диктовала она медсестре. — Но жизненные силы хорошие. Сердце чистое. При хорошем уходе и питании поправится полностью. Возраст… предположительно семь лет.
Она выписала справку — официальный документ на бланке с печатью, констатирующий состояние ребенка и необходимость «домашнего ухода и усиленного питания». Эта бумага стала еще одним кирпичиком в их бумажной крепости.
Вечером, когда дети играли в уголке (Катя учила Митю складывать из спичек домик), Лидия сказала, глядя на них:
— Завтра пойду в домоуправление. За характеристикой. А потом… в ту вашу Орлову. Подпишу, что надо.
— Спасибо, — сказал Сергей.
— Не за что, — отрезала она. — Я делаю это не для тебя. Я делаю это потому, что если уж начала, то нужно доводить до конца. И потому что… — она запнулась, как будто не решаясь произнести следующую мысль вслух. — Потому что он теперь часть этого дома. Как дыра в крыше или скрипучая половица. С этим надо жить. И лучше жить законно, чем прятаться по углам.
Она произнесла это со своей обычной, сухой практичностью. Но в словах «часть этого дома» Сергей услышал нечто большее, чем просто констатацию факта. Это было признание. Пусть вынужденное, неохотное, но — признание. Их бумажная война за чужого ребенка по кирпичику возводила не только юридические стены вокруг него. Она строила что-то новое и внутри их собственного дома. Что-то, что пока не имело названия, но уже нельзя было игнорировать. Они вместе штурмовали одну высоту. И на этой общей высоте, под огнем бюрократических сложностей, поневоле учились доверять друг другу спину. Это было далеко от счастья. Но это было прочнее, чем хрупкий мир, царивший здесь до приезда Мити. Это был союз.
***
Кабинет заведующей отделом опеки поразил Лидию своей убогой казенностью. Голые стены, выцветшая географическая карта на одной из них, простой деревянный стол, заваленный папками, и два стула для посетителей. Ничего лишнего, ничего уютного. Как будто сама комната говорила: «Здесь нет места чувствам, только факты».
Марфа Петровна Орлова, та самая женщина в очках, встретила ее оценивающим взглядом. Не враждебным, но и не дружелюбным. Взглядом профессионала, видевшего сотни изможденных женщин с подобными просьбами.
— Лидия Сергеевна Крутикова? Садитесь. Ваш муж подал документы на оформление временной опеки над несовершеннолетним Дмитрием, имя и фамилия неустановлены. Вы подтверждаете свое согласие?
Лидия кивнула, села на краешек стула, держа спину неестественно прямо.
— Подтверждаю.
— Мотивы ваши? — Орлова откинулась на спинку стула, сложив руки на столе. — Ребенок не родственник. Лишний рот в и без того трудное время. Напряжение в семье, как я понимаю, имело место. Почему соглашаетесь?
Вопрос был задан спокойно, но ощущался как удар под дых. Лидия приготовилась к формальностям, к подписанию бумаг, а не к исповеди.
— Муж считает своим долгом, — начала она осторожно. — Он фронтовик. Он не мог оставить ребенка в лесу.
— Это мотивы вашего мужа. Я спрашиваю про ваши, — не отступала Орлова. Ее глаза за стеклами очков казались неумолимыми.
Лидия замолчала. Что она могла сказать? Что согласилась из-за чувства вины перед Сергеем? Из-за страха перед участковым? Из-за того, что Катя уже привязалась к мальчишке? Все это было правдой, но звучало мелко и недостойно в этой официальной обстановке.
— Он… ребенок. Ему негде больше быть, — наконец выдохнула она.
— Детский дом есть, — холодно констатировала Орлова. — Государственное учреждение. Там накормят, оденут, дадут образование.
— Он боится детдома, — быстро сказала Лидия. — Говорит, там бьют.
— Дети много чего говорят, — парировала заведующая, но в ее голосе впервые прозвучала еле уловимая усталость. — И часто это правда. Но система есть система. Она не идеальна, но она есть. Вы готовы взвалить на себя эту ношу? Не на месяц, не на год. До его совершеннолетия. Это ответственность. Юридическая, материальная, моральная.
Лидия смотрела на свои руки, лежащие на коленях. Руки, исчерченные прожилками от тяжелой работы, с обломанными ногтями. Эти руки таскали мешки с картошкой, мыли бесконечные полы, стирали, готовили. И теперь им предстояло тянуть еще одну лямку.
— Я не знаю, готова ли, — честно призналась она, поднимая глаза. И в этот момент в ее голосе прорвалось что-то настоящее, сокровенное, что она тщательно прятала даже от себя. — Но я уже не могу представить, что его нет. Что он вернется в тот лес или попадет в казенный дом, где его будут бояться, как он боится всех. У меня… у меня своя дочь. Она научила его играть в куклы. Она делится с ним хлебом. Она называет его «мой Митя». Если мы его отдадим… что я скажу ей? Что иногда нужно быть жестокой, чтобы быть правильной? Я уже не верю в эту правильность.
Она замолчала, испуганная собственной откровенностью. Орлова молчала, наблюдая за ней. Потом медленно сняла очки, протерла их уголком платка.
— У меня брат погиб под Ржевом, — неожиданно сказала она, и ее голос потерял официальную твердость. — Осталась невестка с двумя девочками. Я забрала их к себе. Работаю здесь дотемна, дома — еще одна работа. Иногда кажется, что сойду с ума от усталости. И иногда я думаю: зачем? Почему я должна? — Она снова надела очки, и ее взгляд снова стал профессиональным, но в нем появилась капля тепла. — Потому что иначе нельзя. Потому что если мы, пережившие это, не протянем руку тем, кто слабее, то какой смысл был во всей этой жертве? Ваш муж, наверное, чувствует то же самое. Только мужчины они… более прямолинейные. Броситься спасать — это они могут. А потом годами разгребать последствия — это уже наша, женская доля.
Лидия слушала, не веря своим ушам. Эта сухая, строгая женщина говорила с ней не как чиновник с просительницей, а как одна уставшая, израненная жизнь — с другой.
— Так что вы напишете в характеристике? — тихо спросила Лидия.
— Что вы — ответственный человек, способный обеспечить уход и воспитание. Что жилищные условия удовлетворительные, материальное положение — стабильное для текущего времени. И что моральные качества позволяют взять под опеку ребенка, — Орлова достала из стола бланк и начала быстро заполнять его размашистым почерком. — Потому что это правда. Вы пришли сюда. Не он вас притащил за руку. Вы пришли сами. И сказали то, что сказали. Для нашей работы это важнее всех справок вместе взятых.
Она поставила печать, с силой прижав ее к бумаге, и протянула бланк Лидии.
— Временная опека на шесть месяцев будет оформлена. Через полгода — приходите, оформим постоянную. Если, конечно, не передумаете.
— Не передумаю, — тихо, но четко сказала Лидия, и поняла, что это правда.
Возвращалась она домой не по улицам, а какими-то задворками, стараясь осмыслить произошедшее. Она только что официально, перед лицом государства, взяла на себя ответственность за чужого ребенка. Не Сергей. Она. В ее паспорте теперь будет отметка, в домовой книге — запись. Митя из «временнопроживающего» превращался в подопечного. Почти в сына.
Дома ее ждала тишина. Сергей еще не вернулся с работы, мать отдыхала в своей комнате. В горнице, на полу, сидели Катя и Митя. Они что-то строили из палочек и веревочек — не то шалаш, не то плот. Катя что-то оживленно объясняла, Митя слушал, кивая, его лицо было сосредоточено и спокойно. Он уже не выглядел тем диким, испуганным зверьком. Он выглядел… как обычный мальчишка.
Увидев Лидию, он немного напрягся, как всегда. Но Катя радостно крикнула:
— Мама! Смотри, мы плот делаем! Митя говорит, у них река была, и на плотах дрова сплавляли!
— Красиво получается, — сказала Лидия, и ее собственный голос показался ей непривычно мягким.
Она прошла на кухню, начала готовить ужин. Через некоторое время почувствовала чей-то взгляд. В дверях стоял Митя.
— Лидия Сергеевна… — начал он, запинаясь.
— Да?
— Спасибо.
Она перестала мешать похлебку.
— За что?
— Я слышал, вы сегодня ходили… туда. За меня. Чтобы я мог остаться.
Он сказал это так просто, так прямо, что у Лидии перехватило дыхание. Она кивнула, не в силах подобрать слов.
— Я буду стараться, — торопливо добавил он, как будто боясь, что момент уйдет. — Дрова колоть, воду носить. Что скажете.
— Учись сначала хорошо, — сказала она, и снова этот непривычный мягкий тон. — За дровами успеется.
Вечером, когда дети уснули, а мать ушла к себе, Лидия и Сергей остались одни на кухне. Он молча смотрел на нее, ожидая.
— Оформили, — сказала она. — Временную опеку. На полгода.
Он выдохнул, как будто сбросил с плеч огромный груз.
— Спасибо, Лид. Я знаю, как тебе тяжело…
— Не благодари, — перебила она, но без былой резкости. — Я сделала это не для тебя. Я… я сделала это для дома. Чтобы все было законно. Четко. Чтобы никто не мог прийти и забрать его. Потому что он теперь… — она запнулась, подбирая слово.
— Часть дома? — тихо подсказал Сергей.
— Да. Часть дома. Как этот скрипучий пол. Никуда уже не денешься. Приходится мириться.
Она встала, чтобы погасить свет, но перед этим остановилась у двери в горницу, за которой спали дети. Прислушалась к их ровному дыханию. Два разных ритма. Две разные судьбы. Связанные теперь под этой крышей не кровью, не законом даже, а чем-то более хрупким и прочным одновременно. Обычным человеческим милосердием, которое, как оказалось, способно разрастаться, заполняя собой пустоты, оставленные войной. Оно не заживляло раны полностью — шрамы оставались. Но оно давало силы жить с ними. И жить не в одиночку.
Она потушила свет. В доме воцарилась тьма, привычная и уже не такая враждебная. Где-то за стеной мирно посапывала Катя. Рядом, на раскладушке, спал Митя — мальчик, которого они спасли и который, сама того не замечая, начал спасать их. Возвращая им способность быть не просто выжившими, а семьей. Пусть странной, пусть собранной из осколков, но — семьей. Их долг тишины был еще не выплачен. Но теперь они отдавали его вместе.
Отдельно благодарю всех, кто поддерживает канал, спасибо Вам большое!
Рекомендую вам почитать также рассказ: