В квартире пахло валерьянкой и старой пылью — той самой, которая, кажется, въедается не в ковры, а в саму душу жильцов. Жить с Элеонорой Андреевной было всё равно что жить в музее, где главным экспонатом и одновременно строгим смотрителем была она сама. Мы с мужем Игорем и нашим пятилетним сыном Антошкой занимали маленькую комнату, бывшую детскую, в то время как свекровь царствовала в гостиной и спальне, охраняя каждый сантиметр вверенной ей территории.
Утро началось, как обычно, с ревизии. Я еще не успела допить кофе, как Элеонора Андреевна, шурша халатом, словно сухая осенняя листва, вошла в кухню. Она провела пальцем по подоконнику, демонстративно посмотрела на подушечку пальца, затем на меня. Пыли там не было, но свекровь умела находить грязь даже там, где её не существовало физически.
— Опять разводы на стекле, Лена, — вздохнула она с таким видом, будто я не окно плохо помыла, а предала родину. — Я же говорила: газета нужна. Тряпки ваши современные — это всё химия и размазня. Стекло любит уважение.
— Доброе утро, Элеонора Андреевна. Я перемыла окна вчера вечером. Там чисто.
— Тебе кажется, что чисто, а я вижу муть, — отрезала она, наливая кипяток в свою личную чашку с золотой каемкой, трогать которую нам запрещалось под страхом расстрела. — Вот так и жизнь у вас: вроде живёте, а всё как-то мутно, без фундамента. Игорю рубашку погладила? Мужчина должен выходить из дома королём, а не помятым вахлаком.
Я промолчала. Игорь, мой муж, был человеком мягким. Он любил мать, боялся её и вечно находился между двух огней. «Лен, ну потерпи, у неё давление, возраст», — шептал он мне по ночам.
Но дело было не только в характере. У Элеоноры Андреевны был козырь, которым она била любую карту — квартира. Трехкомнатная «сталинка» с высокими потолками в центре.
— Вы здесь никто, — любила повторять она. — Это стены моего отца, академика. Здесь каждый паркет помнит историю. А вы... приживалы. Будете вести себя неподобающе — завтра же пойду к нотариусу. У меня Виталик есть.
Виталик был племянником, жил где-то в Сургуте и, по слухам, имел проблемы с алкоголем. Но для свекрови он был идеальным «запасным аэродромом».
— Виталик, по крайней мере, кровь родная, — говорила она, поджимая губы. — А вы ждете, пока я помру, чтобы мебель мою антикварную выкинуть и свои пластиковые коробки поставить. Не дождетесь. Напишу завещание на Виталика, будете знать. Пусть пропьет, зато не достанется варварам.
Конфликт обострился в субботу. Антошка, играя, случайно задел мячом старинную вазу. Я успела подхватить её в последний момент, но свекровь вскочила так резво, будто ей было не семьдесят, а двадцать.
— Вон! — взвизгнула она. — Уберите ребенка! Он же варвар! Это ваза девятнадцатого века! Вы что, специально меня в гроб загоняете? Завтра же вызываю нотариуса! Всё Виталику отпишу! Ноги вашей здесь не будет!
Она хлопнула дверью так, что с потолка посыпалась штукатурка.
Вечер прошел в гробовой тишине.
— Лен, может, съедем? — глухо спросил Игорь. — Снимем «однушку» на окраине...
— На твою зарплату инженера и мои копейки с подработки? — я села рядом. — Мы не потянем, Игорек. И ипотеку нам не дадут сейчас.
Я смотрела на мужа и вдруг поняла простую вещь. Элеонора Андреевна воевала не с нами. Она воевала со своим страхом стать ненужной, забытой, превратиться в пустое место в собственной квартире. Её угрозы завещанием — это был крик о том, что она всё еще здесь, что она существует.
Я не спала всю ночь. В голове крутилась мысль: зло нельзя победить злом. Она ждет от нас войны, потому что на войне она генерал. А если отказаться воевать? Если сломать сценарий?
Рано утром, пока все спали, я полезла на антресоли. Потом сходила в магазин.
Элеонора Андреевна сидела в гостиной, наряженная, в черном строгом платье. Она ждала. Ждала, что мы придем ползать в ногах.
Я вошла в комнату. В руках у меня была большая красивая книга в бархатном переплете и коробка.
— Элеонора Андреевна, нам нужно поговорить.
— Говорить будем у юриста.
— Успеете к юристу, — я положила перед ней книгу. Это был дорогой пустой фотоальбом. Рядом выложила клей и стопку старых фотографий, которые я достала с антресолей.
— Что это? — она брезгливо посмотрела на стол. — Очередной мусор?
— Нет. Это история. Вы вчера сказали, что мы хотим всё забыть и выкинуть. Знаете, я подумала... Вы правы. Мы действительно мало знаем об этой квартире. И если мы не сохраним это сейчас, то Антошка никогда не узнает, кто такой был его прадед-академик.
Свекровь замерла. Её рука, тянувшаяся к телефону, застыла в воздухе.
— Я предлагаю сделку. Пишите завещание на кого хотите, это ваше право. Но пока мы здесь, давайте заполним этот альбом. Вместе. Вы расскажете про каждую фотографию. Чтобы память была не в бумажке у нотариуса, которую Виталик даже читать не станет перед тем, как продать квартиру, а здесь. В семье.
Свекровь молчала. Она смотрела на верхний снимок: молодой мужчина в форме и девушка с косами.
— Это... это папа, — прошептала она, и голос её дрогнул. — Пятьдесят третий год.
— Расскажите, — мягко попросила я.
Элеонора Андреевна медленно коснулась бархатной обложки. Её ледяная маска, которую она носила годами, дала трещину.
— А этот буфет? — я указала на шкаф.
— Его делал мастер, который реставрировал Эрмитаж... Мама отдала за него все украшения. Вот здесь царапина — это я маленькая гвоздиком процарапала...
Игорь, стоявший в дверях, не верил своим глазам. Его мать, «железная леди», сидела рядом с невесткой и, утирая слезы, рассказывала, как клеить уголки для фото.
Мы просидели так весь день. Оказалось, что у каждой вазочки была драма, достойная романа.
К вечеру свекровь закрыла книгу. Она долго гладила обложку.
— Лена, — тихо сказала она. — Ты... ты чаю поставь. И там в буфете, на верхней полке, коробка конфет. «Трюфели». Достань. Они свежие, я для Виталика берегла... Но не приедет он. Никто ему не нужен, кроме бутылки.
Она тяжело вздохнула и посмотрела на меня. Взгляд был ясным, без привычного прищура.
— А нотариус... подождет нотариус. Нечего ему тут делать.
Это была её капитуляция. И одновременно — победа. Зло было наказано осознанием собственной глупости. Свекровь поняла, что все эти годы воевала с теми единственными людьми, кто был готов сохранить её мир.
Иногда, заходя в комнату, я вижу, как она сидит над альбомом и плачет. Но это хорошие слезы. Слезы человека, который наконец-то вернулся домой, перестав быть призраком в собственной квартире.
А пыль... Пыль мы теперь протираем вместе. Оказывается, под рассказы о молодости уборка совсем не раздражает. И даже окно, помытое современной тряпкой, теперь кажется Элеоноре Андреевне достаточно прозрачным, чтобы увидеть через него будущее, в котором она не одинока.
Юлия Вернер ©