Тишина после ультиматума была звенящей и тяжелой, как свинец. Антон стоял у балконной двери, сжимая телефон так, что костяшки пальцев побелели.
— Она сказала, что даст нам до завтра, — произнес он, не оборачиваясь. — Чтобы мы «одумались». В противном случае судебная повестка придет официально. И она намерена требовать не только встреч, но и... определения порядка общения с ночевками у нее по выходным. Чтобы, цитирую, «компенсировать ребенку ущерб, нанесенный неадекватными родителями».
Я прислонилась к стенке в коридоре, чувствуя, как пол уходит из-под ног. Ночевки. Она хотела отбирать у нас дочь на целые выходные. После того, что сделала.
— У нее не будет никаких шансов, — сказала я, больше пытаясь убедить себя. — Суд на стороне родителей. Особенно с заключением психолога.
— Ты не знаешь, на что она способна, — мрачно ответил Антон. — Она не зря заикнулась про «свидетелей». Она могла договориться с тем мастером в салоне. Или просто подкупить его. Мама умеет производить впечатление и... платить. А суд любит документы и показания. Наше слово против ее «свидетелей» и кипы справок о том, какая она благодетельница.
В комнате послышался легкий шорох. Мы оба обернулись. В дверях стояла Саша. На ней была пижама с единорогами, а на голове — та самая шапка-жираф. Глаза ее были широко раскрыты.
— Бабушка... хочет меня забрать? Насовсем? — ее голосок был тонким, как паутинка, готовый порваться.
Мы переглянулись. Как она могла услышать? Антон первым пришел в себя.
— Нет, зайка, никто тебя не заберет. Бабушка... бабушка расстроена, что мы на нее злимся. Но мы всегда будем с тобой. Никто не может тебя забрать у мамы и папы.
— Но она же сильная, — прошептала Саша, и в ее глазах стояли не детские слезы страха. — Она сказала... когда стригла... что папа ее слушается всегда. Потому что она мама.
Эта фраза, вырвавшаяся из глубин детской памяти, ударила Антона, как нож. Он побледнел.
— Папа сейчас на твоей стороне, — твердо сказал он, подходя и опускаясь перед ней на колени. — И на стороне мамы. Мы — команда. Мы защитим тебя. Обещаю.
Она кивнула, не выглядев убежденной, и потянулась ко мне. Я взяла ее на руки, ощущая, как хрупко и беззащитно ее тельце. Шапка съехала набок, открывая жутковатую щетину. Она уже не царапала голову, но постоянно трогала ее, как бы проверяя, на месте ли волосы.
— Мама, а если судья ей поверит? — спросила она, уткнувшись мне в шею.
Этот вопрос заставил меня вздрогнуть. Откуда она знает про судью? Телевизор? Разговоры? Она все впитывала, как губка.
— Судья будет справедливым, — сказала я, гладя ее по спинке. — Он выслушает всех. И у нас есть наш секретный помощник — Марина Олеговна. Она расскажет судье, как тебе было плохо. И судья поймет.
Уложив Сашу, мы с Антоном сели за стол. Пора было переходить от эмоций к действиям.
— Итак, — сказала я, открывая ноутбук. — Угрозы угрозами, но мы должны действовать на опережение. Первое: нам нужен свой адвокат. Не просто любой, а специалист по семейным спорам, желательно с опытом в делах о злоупотреблении бабушками своими правами.
Антон кивнул, уже гугля в телефоне.
— Второе: собираем доказательства. Все. Скриншот того поста в соцсетях (у меня есть), записи разговоров...
— У меня с мамой нет записей, — мрачно сказал Антон.
— Но будут, — возразила я. — С сегодняшнего дня — только общение в письменном виде или с включенной записью. По закону, если мы предупредим о записи, она может быть использована. Мы пишем ей официальное сообщение: «Все дальнейшие переговоры предлагаем вести в присутствии наших адвокатов или в письменной форме». Третье: подробное заключение от психолога. С описанием состояния Саши до и после инцидента, с прогнозами, что будет, если контакты возобновятся.
— Четвертое, — добавил Антон, — надо поговорить с тем логопедом, Ириной Петровной. Она была свидетельницей состояния Саши сразу после... Его. Ее показания будут нелишними.
— И с заведующей садика, — кивнула я. — Чтобы было подтверждение нашего официального запрета. Это покажет, что мы действовали последовательно и обоснованно.
Мы работали до глубокой ночи. Нашли адвоката — Елену Викторовну Крылову, женщину лет пятидесяти с жестким, умным взглядом и репутацией «стального магнолия». На следующее утро мы были у нее в офисе.
Выслушав нас и просмотрев документы, Елена Викторовна сняла очки.
— Ситуация, к сожалению, типовая. Родственник, считающий себя вправе решать за родителей, а когда встречает отпор — пытается давить через суд. Хорошая новость: суд крайне неохотно идет против воли родителей, проживающих с ребенком, если нет признаков угрозы его жизни и здоровью со стороны этих самых родителей. Ваши справки от психолога — мощный аргумент в вашу пользу. Плохая новость: ваша свекровь, судя по всему, человек с ресурсами и амбициями. Она может затянуть процесс, устроить спектакль в суде, что будет дополнительным стрессом для вас и, косвенно, для ребенка.
— Что мы можем сделать? — спросил Антон.
— Агрессивно защищаться. Подать встречное ходатайство об ограничении ее общения с внучкой до... скажем, одного часа в месяц в присутствии родителей в нейтральном месте, например, в том же кабинете психолога. На основании заключения специалиста о том, что неконтролируемые встречи наносят вред психике ребенка. Это покажет суду, что вы не просто «злые», а действуете в интересах дочери. Кроме того, начинаем собирать характеризующий материал. Свекровь ведет себя агрессивно, шантажирует, распускает клевету в интернете. Все это — доказательства ее неадекватности.
— А ее «свидетели» из салона?
— Если они появятся, мы их разнесем в пух и прах. Зададим вопросы: почему они согласились брить маленького ребенка без присутствия родителей? Где разрешение? Не показалось ли им странным поведение бабушки? Это палка о двух концах. Скорее всего, они не появятся, если только она их очень хорошо не оплатила. Но будем готовы.
Выходя от адвоката, я почувствовала осторожное облегчение. У нас был план. Была поддержка профессионала. Но тяжелый камень на душе не исчез.
Следующей точкой был детский сад. Елена Аркадьевна встретила нас с еще более озабоченным видом.
— Я, конечно, предупредила коллектив, — начала она. — Но Светлана Викторовна звонила мне лично. Очень... эмоционально высказалась. Обвинила меня в пособничестве разрушению семьи. Говорила, что у нее есть юридические основания, и если мы не пустим ее к ребенку, она подаст жалобу в управление образования. Мол, мы нарушаем права ребенка на общение с родственниками.
— Вы не нарушаете, — сказал Антон. — Вы исполняете волю законных представителей ребенка — нас. Вот официальное заявление, заверенное нашим адвокатом, о запрете. И справка от психолога. Если она появится — вызывайте полицию.
Заведующая вздохнула, но документы взяла.
— Хорошо. Я поставлю на вид охране и воспитателям. Но, честно, я не уверена, что это остановит вашу свекровь. Она... весьма напориста.
Мы понимали это лучше кого бы то ни было. Наш следующий визит был к логопеду, Ирине Петровне. Женщина выглядела уставшей, но согласилась помочь.
— Я готова дать письменные показания, — сказала она. — То, что я видела... это было не просто огорчение. Это был животный ужас у ребенка. И полное отсутствие раскаяния у взрослого. Это меня потрясло. Если нужно, я готова выступить в суде.
Ее поддержка была бесценна. Тем временем, Светлана Викторовна, не дождавшись нашего «одумывания», перешла к новому этапу давления. Звонки посыпались на наших родственников, общих знакомых, даже на моего начальника. Версия везде озвучивалась одна: нестабильная, истеричная невестка настраивает сына против матери и лишает внучку любви бабушки из-за своего болезненного тщеславия.
Мою страницу в соцсетях начали атаковать странные аккаунты, оставляя гневные комментарии: «Отдайте ребенка бабушке!», «Какая же вы мать, если не можете простить старую женщину?». Пришлось временно закрыть профиль.
Апофеозом стал визит моих собственных родителей. Мама, всегда находившаяся со Светланой Викторовной в прохладно-вежливых отношениях, приехала в слезах.
— Юлечка, что у вас там творится? — сказала она, переступив порог. — Мне Светлана звонила. Говорила, что ты совсем с катушек съехала, что из-за тебя Антона могут на работе проблемы иметь (оказывается, она дозвонилась и до кого-то из его начальства!), что ты хочешь через суд полностью отрезать их семью от внучки. Она умоляла меня «вразумить» тебя.
Я чувствовала, как закипаю. Но сдержалась.
— Мама, ты видела Сашу после того, как ее обрили? Видела ее состояние?
— Нет, но... она же говорит, что волосы отрастут! Может, ты слишком остро реагируешь? Из-за какого-то пустяка такой скандал на всю округу...
— Это не пустяк! — не выдержала я. — Это насилие над личностью! Мою дочь унизили, сломали ей самооценку! И теперь эта женщина, вместо того чтобы извиниться, поливает нас грязью и угрожает судом! И ты веришь ей, а не мне?
Мама смутилась.
— Я верю тебе. Просто... она так убедительно говорит. И суд... это же ужасно. Позор на всю жизнь. Может, действительно, пойти на мировую? Встречаться под вашим присмотром... Чтобы конфликт не раздувать.
— Нет, мама. Никакой мировой. Она показала свое истинное лицо. И я не позволю ей снова приблизиться к моему ребенку. Ни под каким присмотром.
Отец, молчавший до этого, тяжело сказал:
— Дочь, мы на твоей стороне. Но будь готова. Такие, как твоя свекровь, не сдаются. Она будет драться грязно. Ты уверена, что тебе это надо? Может, правда, отступить?
— Не могу, папа. Ради Саши — не могу.
Тем временем, официальная повестка в суд все же пришла. Иск о «определении порядка общения бабушки с несовершеннолетней внучкой». К иску были приложены: характеристика со двора о том, какая Светлана Викторовна замечательная, распечатки ее переписок с нами раннего периода, где она заботливо спрашивала о здоровье Саши (как доказательство близких отношений). Мы также приложили справку от частного психолога (явно «своего»), который, не видя ребенка, заключил, что «изоляция от любящей бабушки может нанести несовершеннолетней психологическую травму».
Наш адвокат, Елена Викторовна, только презрительно фыркнула, увидев этот набор.
— Стандартный набор. Ничего существенного. Теперь наша очередь.
Мы подали встречное заявление с требованием ограничить общение. Приложили заключение государственного детского психоневрологического диспансера (куда нас направила Марина Олеговна для более официального заключения), справку из сада, показания логопеда, наши с Антоном объяснения. Адвокат также ходатайствовала о назначении судебной комплексной психолого-педагогической экспертизы, чтобы эксперты оценили и состояние ребенка, и влияние на нее бабушки, и наши с Антоном родительские качества.
Судья, женщина средних лет с усталым лицом, назначила предварительное слушание.
День, когда мы должны были впервые встретиться со Светланой Викторовной лицом к лицу в официальной обстановке, приближался как приговор. Саша чувствовала наше напряжение, стала снова плохо спать, начала заикаться — то, с чем мы так успешно боролись у логопеда, вернулось с удвоенной силой.
Накануне слушания раздался звонок от Аркадия Петровича. Он говорил тихо, быстро, будто боялся, что его услышат.
— Антон, сынок... Прекратите это. Ради всего святого. Она... она не в себе. Готовит какой-то сюрприз для суда. Что-то про Юлю. Я не знаю что, но... ей удалось что-то найти или придумать. Она торжествует. Не доводите до полного позора. Лучше сдайтесь сейчас.
— Что она нашла, папа? — спросил Антон, и в его голосе прозвучала ледяная сталь.
— Не знаю, клянусь! Она не говорит. Только ухмыляется. Но говорит, что послезавтра вы сами на коленях придете просить о встрече. Подумайте... Ради Саши.
Он бросил трубку. Мы сидели в оцепенении. Что она могла найти? Мою старую переписку? Фотографии с друзьями? Что-то из работы? Паранойя начала разъедать меня изнутри.
— Неважно что, — наконец сказала Елена Викторовна, когда мы, в панике, вызвали ее вечером. — Это классическая тактика запугивания. Даже если у нее есть какая-то грязная информация на вас, Юлия, это не будет иметь прямого отношения к делу об общении с ребенком. Суд рассматривает интересы ребенка, а не собирает компромат на родителей. Успокойтесь. Главное — не терять самообладания завтра.
Но уснуть в ту ночь было невозможно. Я лежала и смотрела в потолок, перебирая в голове все свои «скелеты в шкафу». Антон ворочался рядом. Из детской доносилось прерывистое, тревожное дыхание Саши.
Казалось, весь мир сжался до размеров зала суда, где решалась не просто возможность встреч, а сама безопасность моего ребенка. И где нас ждал неизвестный «сюрприз» от человека, который когда-то должен был быть опорой.
Утро настало серое и дождливое. Мы одели Сашу, отвезли ее к моим родителям. Она цеплялась за меня, плача.
— Вы вернетесь? Бабушка не заберет вас?
— Вернемся, солнышко. Обязательно. Это просто разговор взрослых.
Ее глаза говорили, что она не верит. Она видела наш страх.
Здание суда было мрачным, коридоры наполнены тихим гулом чужих трагедий. Мы с Антоном и нашим адвокатом ждали в стороне. И вот она появилась.
Светлана Викторовна вошла не одна. С ней был дорого одетый мужчина лет сорока пяти — ее адвокат, и... пожилая женщина с суровым лицом, в скромном, но качественном костюме. Я никогда ее не видела. Свекровь выглядела безупречно: строгий костюм, собранные в элегантную низкую пучок волосы (ирония судьбы), легкий макияж. Она бросила на нас быстрый, холодный, полный презрения взгляд и прошла в зал, не удостоив нас словом.
— Кто эта женщина с ней? — тихо спросила я у Елены Викторовны.
Наш адвокат прищурилась.
— Не знаю. Но выглядит она как... эксперт. Или свидетель с очень весомой репутацией. Будьте готовы ко всему.
Судья открыла заседание. Были оглашены исковые требования. Наша адвокат заявила ходатайства, представила наши документы. Судья внимательно все изучала. Потом дала слово стороне истца.
Адвокат Светланы Викторовны говорил гладко, о правах бабушки, о любви, о традициях. Потом попросил вызвать для дачи показаний приглашенного специалиста.
— Уважаемый суд, мы пригласили эксперта, Маргариту Львовну Семенову, практикующего детского психолога с тридцатилетним стажем, члена ассоциации, — объявил он. — Она готова дать заключение по данному делу.
Маргарита Львовна степенно поднялась. Ее голос был низким, уверенным, таким, которому хочется доверять.
— Изучив материалы дела, а именно — характеристики на родителей, я могу сделать предварительное заключение. Гиперопека, культивируемая матерью, — она кивнула в мою сторону, — наряду с очевидной тенденцией к демонизации образа бабушки, создают для несовершеннолетней нездоровую атмосферу. Ребенок оказывается заложником родительских амбиций и неврозов. Реакция на стрижку, которая, безусловно, была проведена с благими намерениями, явно гипертрофирована и индуцирована самой матерью. В интересах ребенка — иметь возможность получать любовь и заботу от всех членов семьи, а не быть инструментом в руках одного из родителей.
У меня перехватило дыхание. Это было блестяще и чудовищно. Она перевернула все с ног на голову. Виновата была не та, что обрила ребенка, а я, «гиперопекающая» мать, которая накрутила дочь и использует ее как оружие.
— Чушь! — вырвалось у Антона. Елена Викторовна положила ему руку на локоть.
— У вас есть вопросы к эксперту? — спросила судья нашу адвокат.
Елена Викторовна медленно поднялась. Она подошла к трибуне, улыбаясь вежливой, холодной улыбкой.
— Маргарита Львовна, вы осматривали ребенка?
— Нет, мое заключение основано на документах.
— То есть, вы не видели состояния несовершеннолетней после инцидента? Не видели ее панических атак, невротических расчесов на коже головы?
— Это не требовалось для анализа семейной ситуации.
— Понятно. А скажите, вы знакомы лично со Светланой Викторовной?
Эксперт едва заметно замялась.
— Мы... состоим в одной профессиональной ассоциации.
— А ваш сын не работает ли, случайно, в юридической фирме, которая представляет интересы г-жи Светланы Викторовны в ее бизнесе? — голос Елены Викторовны был медово-сладким.
В зале повисла напряженная тишина. Маргарита Львовна побледнела.
— Я... не считаю этот вопрос уместным. Моя профессиональная репутация...
— Именно о ней и речь, — мягко прервала адвокат. — Судья, мы просим не принимать во внимание заключение данного эксперта, так как его объективность и независимость вызывают серьезные сомнения. Кроме того, у нас имеется заключение государственного диспансера и специалиста, которая наблюдает ребенка с момента произошедшего. Мы настаиваем на назначении судебной экспертизы.
Судья что-то записала, кивнула. Лицо Светланы Викторовны исказила злая гримаса, но она быстро взяла себя в руки.
Тогда ее адвокат подал новое ходатайство.
— Уважаемый суд, учитывая, что ответчица, Юлия Сергеевна, активно препятствует общению ребенка с родственниками и, возможно, действует в состоянии повышенной эмоциональной неустойчивости, мы просим истребовать с ее места работы характеристику и, возможно, запросить данные о посещении ею психотерапевта или невролога. Для полноты картины.
Мир вокруг поплыл. Они копались в моей жизни. Мой начальник... А ведь я действительно была у невролога полгода назад из-за бессонницы на фоне аврала на работе. У меня была справка. Они могли это использовать, выставив меня «неуравновешенной».
— Ходатайство отклоняется, — сухо сказала судья. — Не вижу связи между работой ответчицы и предметом спора. Следующее заседание через месяц. За это время будет назначена и проведена судебная психолого-педагогическая экспертиза с участием всех сторон. Заседание окончено.
Мы вышли в коридор. Светлана Викторовна проходила мимо, не глядя на нас. Ее адвокат что-то шептал ей на ухо. Потом она обернулась и бросила через плечо, тихо, но так, чтобы мы услышали:
— Это только начало, милые. Экспертиза ничего не изменит. У меня еще есть козыри. Вы пожалеете, что перешли мне дорогу.
Она ушла, оставив за собой шлейф дорогих духов и ощущение ледяной, неумолимой угрозы. Ее «сюрприз» оказался сильнее, чем мы думали. И она явно не собиралась останавливаться. Война только начиналась, и следующая битва должна была произойти в кабинете судебных экспертов, где на кону стояло уже не просто решение суда, а мнение специалистов о том, кто мы как родители и что на самом деле нужно нашей дочери.
Три недели ожидания экспертизы превратились в сущий ад. Угроза «козырей» Светланы Викторовны висела над нами дамокловым мечом. Мы пытались жить обычной жизнью: работа, садик, занятия с психологом. Саша понемногу отходила, начала даже иногда снимать шапку дома, особенно когда мы вместе придумывали истории про отважных воительниц с короткими стрижками. Но тень бабушки ощущалась повсюду.
Антон практически перестал общаться со своими старыми друзьями, зная, что многие из них уже получили «объяснительные» звонки от его матери. Мои родители, хотя и поддерживали нас, выглядели измотанными — их тоже, видимо, обрабатывали. Атмосфера была отравлена.
И вот настал день комплексной психолого-педагогической экспертизы. Нас вызвали в большое, светлое здание психологического центра. Экспертами были назначены трое: два психолога и педагог. Встречали нас серьезные, внимательные женщины. От Светланы Викторовны и ее адвоката требовалось присутствовать в другом кабинете, для отдельной беседы с экспертами.
Первым делом эксперты поговорили с нами вместе, затем по отдельности. Вопросы были детальными, иногда неожиданными.
— Опишите, пожалуйста, типичный день вашей дочери.
— Как ребенок реагирует на запреты?
— Как вы разрешаете конфликты между собой в присутствии Саши?
— Что, на ваш взгляд, является главным в воспитании?
— Как вы отнеслись бы, если бы Саша в подростковом возрасте решила кардинально изменить внешность?
Антон, волнуясь, говорил немного сбивчиво, но искренне. Я старалась быть максимально четкой и объективной, но, упоминая день бритья, не могла сдержать дрожи в голосе. Эксперты внимательно слушали, делая пометки.
Потом пришла очередь Саши. Мы предупредили ее, что будет разговор с тетями, которые хотят понять, как ей помочь. Она зашла в кабинет, крепко сжимая мою руку, в своей любимой шапке-кошке, которую купили взамен жирафа.
— Здравствуй, Саша. Можно мы с тобой поговорим? Ты можешь оставить шапочку, если тебе так комфортнее, — сказала старшая из экспертов, Екатерина Борисовна.
Саша медленно кивнула. Беседа длилась около часа. Потом эксперты пригласили нас снова.
— Мы пообщались с Александрой. Ребенок находится в состоянии повышенной тревожности, — начала Екатерина Борисовна. — Она демонстрирует явные признаки посттравматического стресса, связанного именно с процедурой бритья и действиями бабушки. У нее наблюдаются эпизоды ночных страхов, она рисует людей без волос и зачеркивает их, в сюжетно-ролевой игре постоянно проигрывает ситуацию, где «злая фея отнимает красоту». При этом она явно любит вас обоих и воспринимает дом как безопасное место. Однако ее страх перед бабушкой иррационален и глубок — она боится, что та «заберет ее навсегда» или «сделает что-то еще страшное». Попытки оправдать действия бабушки или объяснить их «заботой» вызывают у ребенка резкое отторжение и тревогу.
Я слушала, и сердце разрывалось от боли и облегчения. Их видели. Они поняли.
— А как насчет наших родительских качеств? — робко спросил Антон.
Эксперт улыбнулась слабой, но теплой улыбкой.
— Вы — адекватные, любящие родители, действующие в интересах ребенка. Ваша реакция на произошедшее, включая обращение к психологу, абсолютно правильна и своевременна. Гиперопеки мы не наблюдаем. Видим здоровую заботу о психологическом состоянии дочери после перенесенной травмы.
Продолжение следует!
Вторую часть читайте здесь:
Понравился рассказ? Тогда можете поблагодарить автора ДОНАТОМ! Для этого нажмите на черный баннер ниже:
Читайте и другие рассказы:
Пожалуйста, оставьте хотя бы пару слов нашему автору в комментариях и нажмите обязательно ЛАЙК, ПОДПИСКА, чтобы ничего не пропустить и дальше. Виктория будет вне себя от счастья и внимания!
Можете скинуть ДОНАТ, нажав на кнопку ПОДДЕРЖАТЬ - это ей для вдохновения. Благодарим, желаем приятного дня или вечера, крепкого здоровья и счастья, наши друзья!)