Фотография в руках Артёма казалась раскалённой. Он стоял в темноте гостиной, и единственный свет, падающий от уличного фонаря за окном, выхватывал строгие черты молодого солдата. Пряжка. Та самая. Он снова посмотрел на неё, сравнивая с образом в памяти: тот же размер, та же слегка погнутая левая сторона, та же сколотая эмаль на одном из лучей звезды. Совпадение? Могло ли быть две таких, с одинаковыми повреждениями?
В ушах гудело. Он слышал свой собственный учащённый пульс. «Всё, что осталось…» — прошептал старик. От деда на фото после его исчезновения тоже ничего не осталось, кроме этой самой фотографии. Мысли путались, наворачиваясь друг на друга, как снежный ком. Нет, не может быть. Это бред. Деда все считали погибшим. Мама говорила, что он пропал много лет назад, ещё до его, Артёма, рождения. Папа никогда не говорил о нём, это была закрытая тема. Но папа… папа хранил эту фотографию. Значит, помнил.
Он осторожно, как бомбу, повесил рамку на место. Ему нужно было убедиться. Но как? Подойти к отцу и спросить: «Пап, а твой отец не мог случайно стать бомжом?» Его бы не поняли. Рассказать маме о своих догадках? Но она испугается ещё больше, запретит ходить в больницу. Оставался один путь — увидеть ещё раз. Увидеть и понять.
На следующий день после школы он снова рванул в больницу. В руках он на этот раз нёс не чай, а старый семейный альбом, который тайком вытащил из маминого шкафа. Сердце колотилось так, что, казалось, его слышно на весь автобус. Он был одет в старую куртку, мама пока не купила новую, и эта мысль вызывала чувство вины. Но сегодня было не до того.
Старик сидел на кровати, прислонившись к подушкам. Он выглядел немного лучше: глаза были яснее, щёки с едва заметным румянцем. На нём по-прежнему висел синий пуховик — он, кажется, не расставался с ним, как с талисманом. Увидев Артёма, он слабо улыбнулся.
— Пришёл, сынок.
— Пришёл, — Артём поставил альбом на тумбочку. — Я… я фотографии принёс. Чтобы не скучно было. Можно?
Старик кивнул. Артём сел рядом и начал листать. Сначала свои детские: вот он годовалый с тортом, вот в детском саду на утреннике. Старик смотрел внимательно, иногда касался пальцем с обломанным ногтем изображения, и в его глазах теплело.
— Красивый… — хрипел он.
Потом Артём перевернул страницу. Там были родители: молодые, смеющиеся, на фоне какого-то озера. Мама в цветастом платье, папа с гитарой.
— Это мои мама и папа, — пояснил Артём.
Старик пригляделся к мужчине на фото. В его взгляде промелькнуло что-то странное — не то узнавание, не то глубокая задумчивость. Он ничего не сказал.
Артём сделал глубокий вдох. Сердце готово было выпрыгнуть из груди. Он медленно, почти с молитвой, перевернул последнюю страницу. Там, в самом конце, были старые, пожелтевшие снимки. Прабабушка с прадедом. И… он. Николай Петрович. Не один, а с молодой женой, с маленьким Андреем на руках — его отцом. Фотография была чуть размытой, но черты лица, пряжка на ремне — всё было видно.
Артём не сводил глаз со старика. Тот замер. Его дыхание стало прерывистым, хриплым. Он наклонился к альбому, его трясущаяся рука потянулась к фотографии. Пальцы коснулись лица молодого солдата. Потом он медленно поднял голову и посмотрел на Артёма. Взгляд его был уже не мутным, а пронзительным, полным такого невыразимого ужаса и надежды, что у мальчика перехватило дыхание.
— Откуда? — прошептал старик. Голос сорвался, превратившись в скрип. — Это… откуда у тебя?
— Это… это мой дедушка, — еле выдохнул Артём, чувствуя, как слёзы сами наворачиваются на глаза. — Николай Петрович. Он… он пропал. Давно.
Старик закрыл глаза. По его изборождённому морщинами лицу потекли грязные, мутные слёзы. Они оставляли светлые полосы на загорелой коже. Он беззвучно плакал, его плечи тряслись.
— Андрюша… — вырвалось у него наконец, сдавленно, с болью. — Мой… Андрюша.
Имя отца, произнесённое этим хриплым, измученным голосом, стало последним подтверждением. Всё внутри Артёма обрушилось. Он смотрел на плачущего старика, на своего деда, которого семья оплакивала как погибшего, и не мог пошевелиться от шока и сострадания.
— Дедушка? — тихо-тихо, будто боясь спугнуть призрак, спросил он.
Старик открыл глаза. В них была вся вселенская тоска и вина.
— Я… я не… я не достоин… — он закашлялся, давясь слезами и словами. — Я… пропил всё… опозорил… не могу… смотреть…
Артём не думал. Он действовал на чистом инстинкте. Он бросился к нему и обнял. Обнял эти костлявые, вонючие, несчастные плечи. Прижался щекой к грубой больничной ткани, под которой билось слабое, измученное сердце.
— Дедушка, — повторял он сквозь рыдания. — Дедушка, мы тебя искали… мы думали…
— Лучше бы умер… — рыдал старик, обхватывая его своими слабыми руками, вцепившись в него, как утопающий в соломинку. — Лучше бы тогда… на войне… Чтоб вы меня… не видели таким…
Они сидели так, плача вместе, два существа из разных вселенных, которых чудом соединила жестокая зима и порыв детского сердца. Артём чувствовал, как что-то огромное и тяжёлое, что годами висело в их доме невысказанным грузом, начинает сдвигаться с места. И это было страшно.
Домой он прибежал в истерике. Марина как раз вернулась с работы и готовила ужин.
— Мам! Мама! — он ворвался на кухню, с мокрым от слёз и соплей лицом, трясясь.
— Артём! Что опять? — она выронила ложку, лицо побелело.
— Это он… это дедушка! Тот, в больнице! Это наш дедушка! Николай Петрович! Я… я показал ему фото… он узнал папу… он назвал его «Андрюша»! — слова вылетали скомканно, прорываясь сквозь рыдания.
Марина замерла. Казалось, она не поняла. Потом медленно опустилась на стул.
— Что… что ты говоришь? Это… невозможно. Твой дед… он…
— Он жив! Он там! Он бомж! Он всё помнит! — крикнул Артём, и его крик был полон отчаяния и боли за того старика, за его стыд, за его слёзы.
В этот момент с порога кухни раздался глухой стук. Андрей стоял на пороге. Он только что вошёл. На его лице не было выражения. Оно было каменным. Но в глазах, таких похожих на глаза старика из больницы, бушевала буря.
— Что происходит? — его голос был тихим и опасным.
— Пап… — Артём обернулся к нему, протягивая руки, как бы ища защиты или пытаясь передать невыносимую правду. — Пап, это дедушка. Твой папа. Он жив. Он в больнице. Я его спас.
Андрей не шевелился. Казалось, он не дышит.
— Ты… что сказал? — каждое слово было выточено из льда.
— Артём показал ему старые фотографии, — тихо, с трудом заговорила Марина. — Он… он узнал тебя. Назвал тебя по имени.
— Брешет, — отрезал Андрей, но в его голосе не было уверенности. Была паника. — Он бомж. У них у всех похожие истории. Он что-то запомнил из твоих болтовни и подыгрывает. Бомжара тебя разводит на жалость...
— Нет! — закричал Артём. — У него пряжка! Такая же, как на фото! Армейская! Он сказал: «Всё, что осталось»! Он плакал, папа! Он плакал и говорил, что не достоин!
Андрей сделал шаг назад, будто от удара. Его рука потянулась к стене для опоры. Лицо посерело.
— Пряжка? — он прошептал. — С погнутой стороной? И… сколом на звезде?
Артём мог только кивнуть, давясь слезами.
Комната наполнилась оглушительной тишиной, которую нарушал только прерывистый плач Артёма. Андрей стоял, уставившись в одну точку, и по его щеке, по этому всегда такому твёрдому и непроницаемому лицу, скатилась единственная, тяжёлая слеза. Он её не смахивал.
— Господи… — выдохнул он, и в этом выдохе была вся боль пятнадцати лет. Боль сына, который искал, злился, хоронил, проклинал и… тосковал.
— Мы… мы должны поехать, — тихо сказала Марина, поднимаясь. Её глаза тоже были полны слёз, но теперь это были слёзы не страха, а потрясения и зарождающейся жалости. — Андрей, мы должны увидеть.
— Не могу, — прохрипел Андрей, закрывая лицо руками. — Я не могу его видеть. Я сказал ему тогда… я сказал: «Чтоб я тебя больше не видел!» И он ушёл. И не вернулся. Это я… это я его туда отправил.
Артём смотрел на отца, который впервые в его жизни выглядел не сильным и строгим, а сломленным и беспомощным. И он понял, что спас на улице не просто незнакомца. Он вытащил из ледяного забвения главного призрака своей семьи. И теперь этому призраку нужно было дать шанс вернуться. А его отцу — шанс простить. Или быть прощённым.
***
Ночь после откровения Артёма прошла в гробовой тишине. Андрей заперся в спальне и не выходил. Марина, бледная и растерянная, пыталась успокоить сына, но её руки дрожали. Артём лежал под одеялом и смотрел в потолок. Перед глазами стояли два лица: изможденное, плачущее лицо деда и искаженное болью лицо отца. Он чувствовал себя мостиком над пропастью, которая только что разверзлась в самом центре их дома, и от этого было не по-детски тяжело и страшно.
Утром Андрей вышел из комнаты. Он выглядел на десять лет старше. Глаза были красными и опухшими. Он молча сел за стол, не притронувшись к завтраку.
— Я поеду, — сказал он наконец, не глядя ни на кого. — Один. Сначала я должен увидеть его один.
Марина хотела что-то сказать, но лишь кивнула. Артём поднял на отца умоляющий взгляд:
— Пап, я…
— Нет, Артём. — Голос Андрея был тихим, но не терпящим возражений. — Это между мной и им. Сначала.
Машина Андрея исчезла во дворе. Артём и Марина остались ждать. Часы тянулись невыносимо медленно. Марина бесцельно перебирала вещи на кухне, Артём не мог сосредоточиться ни на чём. Он представлял себе сцену в больничной палате, и сердце сжималось от тревоги: а если папа накричит на деда? А если дед не захочет его видеть?
Андрей ехал по знакомым улицам, но не видел их. В ушах стоял гул. Он вспоминал последний разговор. Себе двадцатипятилетнего, полного праведного гнева. Отца, опустившегося, вечно пьяного, вечно жалкого после увольнения с завода и смерти матери. Грубые слова: «Ты — позор! Ты — тряпка! Чтоб я тебя больше не видел!». И тот, не сказав ни слова в ответ, развернулся и ушёл. В ночь. Навсегда, как тогда казалось. Андрей искал его первые месяцы. Потом — годы. Потом смирился. Поставил свечку в церкви. Вычеркнул. Заморозил боль где-то глубоко внутри, под слоями повседневности, работы, забот о своей новой семье.
Он вошёл в больничный корпус, и запах антисептика ударил в нос, смешавшись с запахом его собственного страха. Сердце билось где-то в горле. Он спросил у медсестры номер палаты и пошёл по коридору. Ноги были ватными.
Дверь в палату была приоткрыта. Он остановился перед ней, не в силах сделать последний шаг. Изнутри доносился тихий кашель. Через щель он увидел койку. И на ней — сгорбленную фигуру в больничном халате, поверх которого был накинут… ярко-синий детский пуховик. Куртка его сына. Символ того невероятного милосердия, которое оказалось сильнее всех его, андреевых, обид и принципов.
Андрей оттолкнул дверь.
Старик сидел, уставившись в окно. Он услышал шаги, медленно повернул голову. Их взгляды встретились.
Время остановилось. Андрей искал в этом изуродованном жизнью, грязном лице черты своего отца. И находил. Не сразу. Сквозь морщины, через опухшие веки, под седой, небритой щетиной — проступал знакомый, мучительно родной контур скул, разрез глаз, который он видел в зеркале каждое утро. Это был он. Николай Петрович. Его папа. Но не тот сильный, пахнущий табаком и бензином мужчина из детства, а его тень, его печальный, разбитый призрак.
Николай Петрович смотрел на сына, и его глаза наполнились таким бездонным ужасом и стыдом, что Андрея передернуло.
— Андрюша… — прохрипел старик, и это слово, произнесённое тем же голосом, что и много лет назад, стало последним подтверждением. — Ты… не надо. Уходи. Не смотри на меня. Я… я не…
Он попытался отвернуться, сползти с койки, спрятаться, но был слишком слаб. Андрей стоял, не в силах пошевелиться. Всё, что он готовил — упрёки, гнев, вопросы — испарилось. Осталась только ледяная пустота и дикая, физическая боль где-то под рёбрами.
— Папа… — это слово вырвалось само, тихо, сдавленно, будто его выковыривали клещами из самой глубины души. — Что… что с тобой стало?
Это был не упрёк. Это был крик отчаяния. Николай Петрович сжался в комок, закрыв лицо руками. Его плечи затряслись.
— Прости… — забормотал он сквозь пальцы. — Прости, сынок… Я всё пропил… Всё проспал… Стыдно… Так стыдно… Я думал, вы… вы все лучше без меня… Лучше думать, что я мёртв…
Андрей сделал шаг вперёд. Потом ещё один. Он подошёл к койке. Его отец, некогда высокий и крепкий, сейчас казался маленьким и беспомощным. На тумбочке лежала та самая, знакомая до мелочей, пряжка. Андрей взял её в руки. Металл был холодным.
— Я искал тебя, — прошептал он. — Полгода. Год. Потом… перестал. Решил, что ты не хочешь, чтобы тебя нашли. Или… что тебя нет.
— Я не мог… — старик опустил руки. Его лицо было мокрым от слёз. — После твоих слов… и после того, как Лиза (мать Андрея) умерла… во мне что-то сломалось. Не было больше смысла. Пошёл по наклонной… А потом уже и вернуться… не мог. Слишком далеко зашёл. Слишком низко пал.
Они сидели в тягостном молчании, разделённые годами пропасти, но соединённые теперь этой невыносимой, горькой правдой. Андрей смотрел на руки отца — корявые, с обмороженными пальцами, в грязи, въевшейся в кожу. Руки, которые когда-то чинили ему велосипед, учили завязывать узлы.
— Артём… мой сын… он спас тебя, — наконец сказал Андрей, и голос его дрогнул. — Он, не думая, отдал тебе свою куртку. Лучшую свою вещь. Потому что не смог пройти мимо.
— Хороший мальчик… — Николай Петрович кивнул, и в его глазах появилась первая, слабая искорка чего-то, кроме стыда. — Как ангел… Подошёл… не испугался… Назвал меня «дедушкой»…
Андрей глубоко вздохнул. В его груди что-то надломилось, какая-то дамба, сдерживавшая все эти годы не прожитую до конца боль. Он опустился на табурет у кровати и, к собственному удивлению, заплакал. Тихо, по-мужски, уткнувшись лицом в ладони. Плакал о потерянных годах. О несказанных словах. О жестокости своей собственной. О том, что его сын оказался мудрее и человечнее его.
Отец смотрел на плачущего сына, и его собственное горе, казалось, на мгновение отступило, уступив место древнему, забытому инстинкту — утешить.
— Не надо… Андрюша, не плачь… — он протянул дрожащую руку, коснулся его плеча. — Это я… я во всём виноват…
Андрей поднял голову, вытер лицо.
— Хватит. Довольно. Довольно вины, — сказал он хрипло. — Ты жив. Это главное. Всё остальное… мы как-нибудь.
Он не обнял его. Не мог ещё. Но это прикосновение, эти слова — были первым шагом. Шагом назад, к друг другу, из ледяной тьмы, в которую их завёл когда-то пьяный угар, горечь и гордыня.
Вечером того же дня в больницу приехали все. Артём, Марина и Андрей, который теперь казался другим — усталым, но более мягким. Они вошли в палату вместе.
Николай Петрович, увидев их, снова смутился, потупил взгляд. Но Артём, не смущаясь, подошёл первым.
— Здравствуй, дедушка, — сказал он твёрдо и положил свою руку на его одеяло.
— Здравствуй, внучек… — старик с трудом сглотнул.
Марина, преодолевая внутренний барьер брезгливости и неловкости, подошла следом.
— Здравствуйте, Николай Петрович, — сказала она тихо. — Я Марина. Невестка ваша.
Он кивнул, не в силах вымолвить ни слова, его глаза снова наполнились слезами, но теперь в них было меньше ужаса и больше смутной надежды.
Андрей стоял чуть поодаль, наблюдая. Потом подошёл, поставил на тумбочку небольшой термос и пачку печенья.
— Держись, пап, — сказал он просто. — Выздоравливай. Домой заберём.
Слово «домой», прозвучавшее после стольких лет скитаний, заставило старика содрогнуться. Он посмотрел на сына, на невестку, на внука, который смотрел на него с такой открытой, светлой любовью, и слёзы хлынули у него ручьём. Он не пытался их сдержать. Это были очищающие слёзы.
Прошло несколько недель. Николай Петрович выписался. Не на улицу. Андрей, после недолгого, но честного разговора с Мариной, привёз его в их дом. Не как героя, не как почтенного старца, а как сломленного человека, нуждающегося в помощи и тишине. Ему выделили угол в зале, поставили раскладушку. Первые дни он был похож на затравленного зверя: боялся лишний раз пошевелиться, взять кусок хлеба, говорил шёпотом. Его отмыли, подстригли, надели чистую, старую одежду Андрея. Синий пуховик Артёма бережно постирали и повесили в прихожей на видном месте — как памятник тому зимнему дню, который всё изменил.
Исцеление шло медленно. Гораздо медленнее, чем заживали обмороженные пальцы. Иногда по ночам Николай Петрович кричал во сне от кошмаров. Иногда ловил на себе настороженный взгляд Марины и съёживался. Но был и Артём. Артём, который садился рядом, когда дед сидел, уставившись в стену, и начинал рассказывать что-то о школе, о космосе, о музыке. Артём, который вложил в его руку карандаш и положил перед ним чистый лист: «Нарисуй что-нибудь, дед. Что хочешь». И дед, после долгого молчания, вывел дрожащими линиями контуры дома. Того самого, деревенского, где прошло детство Андрея.
Андрей учился заново быть сыном. Не идеальным — слишком много было боли. Но он приходил с работы и, вместо того чтобы уйти в кабинет, садился на кухне, где отец робко помогал Марине чистить картошку. Сначала молча. Потом начинал говорить о работе, о новостях. Несмело. По крупицам. И однажды вечером Николай Петрович, глядя на свои руки в тазу с водой, вдруг сказал:
— Помнишь, у тебя велосипед был, «Орлёнок»? Цепь вечно слетала…
— Помню, — отозвался Андрей, и в его голосе не было прежней стены. — Ты её насаживал каким-то своим секретным способом.
— Да… — старик слабо улыбнулся. — Секретным…
Это был первый, крошечный островок общего прошлого, не отравленного горечью. Марина, наблюдавшая за ними с порога кухни, тихо вытерла слезу.
Прошло два месяца. Наступила весна. За окном звенели капели. Николай Петрович всё ещё был тенью, но тенью, которая начала потихоньку наполняться светом. Он мог уже встречать Артёма из школы, сидя на лавочке у подъезда (теперь в старой куртке Андрея). Он выучил, как внук любит бутерброды, и старался их приготовить к его приходу.
Однажды субботним утром они все сидели за завтраком. Солнечный луч лежал на столе. Артём что-то оживлённо рассказывал. Марина разливала чай. Андрей читал газету. Николай Петрович сидел, осторожно помешивая ложечкой сахар в своей чашке, и смотрел на них. На свою семью. Которую он потерял и которую, чудом, ему вернули. Не он вернул. Ему вернули. Двенадцатилетний мальчик в синем пуховике.
Он откашлялся. Все посмотрели на него.
— Я… я хочу сказать… — голос его всё ещё был хриплым, но уже более уверенным. — Спасибо. Что… пустили. Что не выгнали. Опять.
Он посмотрел на Артёма. — Ты, внучек… ты мой ангел-хранитель. Не знаю, за что тебе такое…
— За то, что ты мой дедушка, — просто ответил Артём.
— И простите меня… — старик обвёл взглядом всех, остановившись на Андрее. — За всё. Я буду… буду стараться. Не опозорить вас больше.
Андрей отложил газету. Встал, подошёл к отцу. Положил руку на его костлявое плечо.
— Всё, пап. Хватит. Домой пришёл. И всё.
Больше слов не было нужно. Марина улыбнулась сквозь слёзы. Артём встал и обнял деда за шею.
Пуховик так и висел в прихожей. Синий, яркий, немного поношенный после всех перипетий. Он был не просто курткой. Он был памятником. Памятником тому, что самое страшное — не холод и нищета. Самое страшное — равнодушие. И что иногда, чтобы растопить лёд в сердцах, достаточно одного детского, безрассудно-доброго порыва. Порыва, который может вернуть человека не только к жизни, но и помочь найти свой, давно потерянный дом
Понравилась история? В таком случае можете поддержать Вику, нашего автора, ДОНАТОМ! Жмите на черный баннер ниже:
Первая часть здесь:
Читайте и другие наши истории:
Пожалуйста, оставьте хотя бы пару слов нашему автору в комментариях и нажмите обязательно ЛАЙК, ПОДПИСКА, чтобы ничего не пропустить и дальше. Виктория будет вне себя от счастья и внимания!
Можете скинуть ДОНАТ, нажав на кнопку ПОДДЕРЖАТЬ - это ей для вдохновения. Благодарим, желаем приятного дня или вечера, крепкого здоровья и счастья, наши друзья!)