Зима в тот год была не просто холодной, а каменной. Январь, закусивший удила, выстудил город до самой сердцевины. Воздух на улице звенел, как хрупкое стекло, и каждый вдох обжигал лёгкие колючим инеем. Двенадцатилетний Артём, укутанный в свой новенький, пухлый синий пуховик — главный подарок на прошедший день рождения, с вышитой на рукаве эмблемой космического корабля из любимой игры — шёл от школы домой, уткнувшись носом в шарф. Путь его лежал через тихий двор-колодец между панельными девятиэтажками, срезать так было быстрее. Под ногами скрипел снег, жёсткий и слежавшийся, похожий на пенопласт.
Он мечтал о тёплой кухне, о маминых сырниках, о том, чтобы поскорее залезть под одеяло с планшетом. Мысли его были обычными, подростковыми: незаконченный проект по биологии, новый трек у любимой группы, досада, что на физре Сашка Баркин опять обогнал. Мир был простым и понятным, ограниченным стенами дома, школы и экраном телефона.
И тут он увидел Его.
У старой, обшарпанной теплотрассы, из которой, как всегда, слабо сочился пар, сидела фигура. Вернее, не сидела — съёжилась, сгорбилась в комок грязного тряпья. Артём замедлил шаг. Бомжи во дворе иногда попадались, но мама строго-настрого наказывала: «Не подходить. Никогда. И глаза не поднимать. Прошёл мимо и всё». Он и старался. Прошёлся быстрее, делая вид, что не замечает.
Но что-то заставило его обернуться. Не шевельнулся. Совсем. Обычно они хоть качаются, бормочут что-то, роются в сумках. Этот — не двигался. Он был похож на брошенный узел старой одежды, припорошенный снегом.
Сердце Артёма ёкнуло. Он остановился в десяти шагах. «Иди, иди, — строго сказал себе внутренний голос, очень похожий на мамин. — Ничего твоего дело. Замёрз и всё. Иди домой».
Он сделал шаг. Потом ещё один. И замер. Снова посмотрел. Из-под какой-то накидки, похожей на кусок старого ковра, торчала обутая в рваный ботинок нога. На ботинке не было шнурка. И снег на штанине не таял. Артём вдруг с ужасом понял: если человек лежит неподвижно на таком морозе, он не просто спит. Он умирает.
Внутри всё свело от страха. Перед глазами поплыли картинки из новостей, обрывки разговоров взрослых: «замёрз насмерть», «бомж», «никуда не обращались». И тут же, поверх этого страха, прорвалось что-то острое, щемящее, незнакомое. Он вспомнил фотографию. Старую, чёрно-белую, в мамином альбоме. Дед, которого он никогда не видел. Николай Петрович. Строгие глаза, но с какой-то доброй усталостью в уголках. Мама как-то сказала, разглядывая её: «Он бы тебя очень любил, Артёмка. Очень». И потом добавила, уже про себя: «Все хорошие почему-то уходят».
Эти слова прозвучали сейчас в его голове с пугающей ясностью. А если этот, у теплотрассы, тоже «хороший»? Только его все бросили?
Ноги сами понесли его вперёд. Он подошёл ближе, преодолевая отвращение к кисловато-сладкому запаху немытого тела, гнили и мочи, который ударил в нос даже на морозе. Старик был жив. Глаза прикрыты, но тонкие синие губы слегка подрагивали. Лицо, обветренное, покрытое грязью и струпьями, было цвета земли. На нём была какая-то невообразимая многослойная одежда: рваный пиджак, поверх него женский драповый жакет, намотанный на шею грязный шарф. И всё это — ниточки. Никакой защиты от двадцатиградусного ада.
«Скорую. Надо вызвать скорую», — пронеслось в голове. Он судорожно полез в карман за телефоном. Мамин старый, но надёжный «кирпичик», который она давала ему на случай ЧП. Пальцы в тонких перчатках плохо слушались, было страшно уронить.
Набирая 103, Артём вдруг осознал всю абсурдность ситуации. Он, ребёнок, один во дворе с умирающим стариком. Что скажут? Что сделают? Может, этот дед просто пьяный и ему нужно проспаться? Но нет… этот сон мог стать последним.
— Скорая помощь, — раздался в трубке спокойный женский голос.
— З-здравствуйте, — голос Артёма предательски дрогнул. — Здесь… здесь человек умирает. На улице. Он не двигается. Очень холодно.
— Адрес, малыш?
Он, запинаясь, выдавил адрес двора. «Приезжайте, пожалуйста, быстрее. Он же замерзнет совсем».
— Диспетчер уже передала. Бригада выехала. Ты где? Рядом с ним?
— Да.
— Хорошо. А ты сам отошёл в тепло? Родители рядом?
— Нет… я один. Я его… я не могу его оставить.
Повесив трубку, он посмотрел на старика. «Нельзя оставлять». Значит, надо что-то делать ДО приезда скорой. Просто ждать — смерти ждать. В голове всплыли обрывки из уроков ОБЖ: гипотермия, нужно тепло, сухая одежда…
Взгляд упал на свой пуховик. Ярко-синий, тёплый, пахнущий домом и свежестью. Его гордость. Подарок, который он сам выбирал и ждал два месяца. Если он его отдаст… мама убьёт. Или нет? Но если не отдаст… старик умрёт. Прямо сейчас. У него на глазах.
Внутри всё перевернулось. Не было времени думать о последствиях, о гневе родителей, о насмешках сверстников («чего, бомжам своё добро раздавать начал?»). Было только это синее, почти бездыханное лицо и леденящая мысль: «Он чей-то дед. Он чей-то папа. Он просто человек».
Руки сами потянулись к молнии. Дрожащими пальцами он расстегнул её. Сбросил с плеч драгоценную куртку. Холод моментально впился в тело сквозь тонкий школьный свитер, заставил вздрогнуть. Он наклонился к старику.
— Дед… дедушка, — тихо позвал он, боясь испугать. — Сейчас… сейчас будет теплее.
Он накинул пуховик на сгорбленные плечи, стараясь укутать как можно лучше. Запах немытого тела, въевшейся грязи, смешался с запахом нового нейлона и его собственного, детского духа. Артёму стало немного дурно, но он стиснул зубы. Засунул безвольные руки старика в тёплые рукава, запахнул молнию до самого горла. Синий яркий цвет дико контрастировал с грязью и тряпьём, делая картину ещё более сюрреалистичной и жалкой.
Потом он сел рядом на снег. В одной футболке под свитером. Холод начал пробираться внутрь немедленно, коварными иглами. Он обхватил себя руками, застучал зубами. Рядом хрипел старик. Артём придвинулся ближе, чисто инстинктивно, пытаясь хоть как-то разделить с ним тленное тепло своего тела. Сидел и смотрел на вход во двор, откуда должна была появиться скорая. Каждая минута растягивалась в вечность. Он думал о маме. О том, как она будет кричать. О папе, который скажет, что он поступил как дурачок. Но сильнее страха перед ними был другой страх — что сирены не появятся вовремя.
И вот, наконец, заветный звук, нарастающий, режущий тишину двора. Жёлтая машина с синей полосой резко затормозила у подъезда. Двое фельдшеров в тёплых куртках выскочили, окинули взглядом двор и быстро направились к ним, неся с собой оранжевый тубус-носилки и сумку.
— Вот, здесь! — крикнул Артём, поднимаясь на закоченевших ногах.
— Малыш, ты что тут в одной футболке? — удивилась женщина-фельдшер, первым делом глянув на него.
— Я… я ему свою куртку отдал. Он замерзал, — пробормотал Артём.
Фельдшер перевела взгляд на старика в ярко-синем, явно детском пуховике. Её лицо дрогнуло.
— Боже мой… Ну ты даёшь. Молодец. Совсем молодец. Ты крутой!
Они быстро, профессионально осмотрели старика, констатировали тяжелейшее переохлаждение, уложили на носилки, укутали ещё своим одеялом.
— Поедем с нами? — спросил второй фельдшер, уже занося носилки в машину.
Артём кивнул. Он не мог иначе. Он спас его. Теперь был должен довести до конца.
— А родителей предупредить надо.
— Я… я позвоню из машины.
Он забрался в санитарку, прижавшись в уголке. Старика подключили к какому-то аппарату, фельдшерша делала укол. Артём смотрел на синее лицо, на свою куртку, и сердце его сжималось от непонятной жалости и ужаса. Он достал телефон. Набрал маму.
Трубку сняли сразу.
— Артём? Что случилось? Где ты? — голос Марины был напряжённым, она всегда волновалась, если он задерживался.
— Мам… я… я в скорой помощи.
— ЧТО?! — её крик заставил фельдшера поднять бровь. — Что случилось?! Ты где?! С тобой что?!
— Со мной ничего, мам, честно. Я… я помог одному дедушке. Он на улице замерзал. Я скорую вызвал. И мы сейчас едем в больницу. Я с ним.
На том конце повисла мёртвая тишина. Потом голос, тихий и прерывистый:
— Какой… дедушке? Артём, что ты наделал? Где твоя куртка? Ты же в новом пуховике ушёл!
— Я… я ему её отдал. Он же мог умереть, мам! — в голосе Артёма прорвалась первая слеза, сдавленная, от обиды и непонимания.
— Господи… Больница какая? Я сейчас же выезжаю. Сиди там. Не двигайся. И… — она замолчала, и в её голосе пробилась какая-то иная, сломленная нота, — молодец, что вызвал. Молодец.
Она положила трубку. Артём прижал телефон ко лбу, закрыв глаза. Слёзы текли по щекам, смешиваясь с уличной грязью. Он не знал, плачет он от страха, от холода или оттого, что мама в последнюю секунду всё-таки сказала «молодец». Он только понимал, что мир, который час назад был простым и безопасным, треснул. И в эту трещину хлынуло что-то огромное, страшное и невероятно важное. Что-то, что уже никогда не позволит ему просто пройти мимо.
***
Больничный коридор был длинным, светлым и смертельно уставшим. Он пах дезинфекцией, старым линолеумом и тихой, застарелой безнадёгой. Артём сидел на жёсткой пластиковой скамейке у дверей с надписью «Приёмное отделение. Реанимация». На нём всё ещё была только футболка и свитер, в мокрых от снега джинсах. Его трясло — уже не только от холода, но и от выброса адреналина и дикого нервного перенапряжения. Он стиснул зубы, пытаясь остановить их стук, и уставился в белую дверь, за которую полчаса назад увезли «его» старика.
Руки у него были ледяные, но внутри горел огонь стыда и ожидания. Что, если зря? Что, если дед всё равно умрёт, а он останется без пуховика и будет виноват перед мамой? Или, что хуже, дед окажется опасным, и родители скажут: «Мы же предупреждали!»
Шаги, быстрые, отрывистые, раздались в конце коридора. Он узнал их, даже не поднимая головы. Мама.
Марина летела к нему, не замечая ни медсестёр, ни больных. Её лицо было искажено гримасой ужаса. Увидев его, сидящего в одном свитере, она замерла на секунду, и в её глазах вспыхнула чистая, животная ярость.
— Артём! Господи, ты в чём?! — она скинула с себя собственное пальто и накинула ему на плечи, грубо, почти с силой заворачивая, как младенца. Пальто было тёплым, пахло её духами и домом. — Ты с ума сошёл?! Совсем?! Отдать пуховик какому-то… бродяге! Ты мог замёрзнуть сам! Ты мог заболеть! Ты…
Она задохнулась от нахлынувших эмоций и, вместо того чтобы продолжать кричать, резко обняла его, прижав к себе с такой силой, что у него хрустнули кости. В её объятиях была и злость, и паника, и что-то другое — щемящий, невероятный страх потерять. Артём уткнулся лицом в её куртку и расплакался по-настоящему, беззвучно, всем телом.
— Мам, он же умирал… — всхлипнул он в ткань. — Он не двигался… Я испугался…
— Молчи, — прошептала она, гладя его взъерошенные волосы. — Молчи сейчас. Потом разберёмся.
Она отстранилась, держа его за плечи, внимательно вглядываясь в лицо.
— Ты точно в порядке? Не болит где?
— Нет, — прошептал он.
— Ладно. Сиди тут. Не двигайся. Я всё узнаю.
Марина подошла к посту медсестры. Голос её звучал резко, но уже более собранно.
— Извините, сюда полчаса назад привезли пожилого мужчину с переохлаждением. С ним был мой сын. Можно узнать о его состоянии?
Медсестра, пожилая женщина с усталыми, но добрыми глазами, посмотрела на неё, потом перевела взгляд на Артёма, сидящего в огромном женском пальто.
— А, так это ваш сын? — в её голосе появились нотки уважения. — Молодчина у вас. Решительный. Бригада рассказывала. Мужчина в тяжёлом состоянии, но стабильном. Если бы не ваше чадо, ещё час на том морозе — и, считай, всё. Он его не просто скорую вызвал, он его своей курткой укутал. Прямо с себя снял. Такое сейчас редко увидишь.
Марина слушала, и гнев на лице постепенно таял, сменяясь сложной смесью чувств: остатки раздражения, недоумение, какая-то неловкая, смутная гордость и всё тот же страх.
— Он… он не опасный? Тот мужчина?
— Доктор сейчас осматривает. Похоже, просто немощный старик, без документов. Без признаков агрессии. Ваш мальчик, по сути, спас ему жизнь. Буквально.
Это слово «буквально» повисло в воздухе. Марина кивнула, поблагодарила и вернулась к Артёму. Села рядом.
— Слышал? Ты… ты спас ему жизнь.
— Он выживет? — спросил Артём, поднимая на неё заплаканные глаза.
— Врачи говорят, шансы есть. Благодаря тебе.
Она вздохнула, обняла его за плечи. Пальто с неё было на нём, и она сама сидела в одном тонком свитере, но, кажется, не замечала холода.
— Артём… зачем? Почему ты не позвонил мне сразу? Не позвал кого-то из дворника, из соседей?
— Я испугался, что он умрёт, пока я буду искать, — честно признался он. — И… я подумал о дедушке. О нашем. Фотографию вспомнил. Вдруг и у этого деда есть внук, который его ждёт?
Марина замерла. Её глаза наполнились слезами. Она отвернулась, смахнула их тыльной стороной ладони.
— Глупый… — прошептала она, но в этом слове не было упрёка. Была боль. Боль от какой-то давней, глубокой раны, которую он невольно тронул. — Ладно. Дело сделано. Куртку… куртку потом как-нибудь заберём. Или… купим новую.Да, теперь нужно покупать новую. Но главное, что ты цел.
Но Артём покачал головой.
— Мам, я хочу его навестить. Когда можно будет. Он же один.
— Артём, нет, — её голос снова стал твёрдым. — Мы сделали, что могли. Дальше — дело больницы и соцслужб. Ты не должен…
— Он назвал меня «сынок», — перебил он её, сам удивившись своему голосу. — Когда его в машину грузили. Он открыл глаза и посмотрел на меня и сказал: «Спасибо, сынок». — Артём сглотнул. — Я не могу просто уйти.
Марина смотрела на него, и в её глазах шла борьба. Страх, прагматизм, желание оградить сына от грязи и боли этого мира — с одной стороны. И что-то другое — может, та самая, забытая за годами счетов и быта, способность к состраданию, которую её сын только что явил в такой шокирующей форме.
— Ладно, — сдалась она, потерев виски. — Ладно. Узнаем, когда его переведут из реанимации. Тогда… тогда можно будет. Ненадолго.
Вечером дома разразилась настоящая буря. Андрей, отец Артёма, вернувшись с работы и узнав историю, пришёл в ярость.
— Ты совсем обалдел?! — его громовой голос раскатился по квартире. Артём съёжился на диване, закутанный в плед. — Отдать вещь за тридцать тысяч какому-то бомжу! Да он её, гляди, уже пропил или продал! И подойти к нему! Ты знаешь, чем эти люди болеют? Чем они могут быть опасны?!
— Андрей, успокойся, — попыталась вставить слово Марина, но сама была на взводе.
— Не успокоюсь! Его же учат: не подходить к незнакомым! А он не просто подошёл — он с ним в одной машине катался! Без присмотра! Марина, ты вообще понимаешь, на какой риск он пошёл?
— Он спас человеку жизнь! — вдруг крикнула Марина, и её голос перекрыл мужской. — Врачи сказали — буквально спас! Ты хоть это понимаешь?
— Жизнь бомжа? — Андрей фыркнул, но в его тоне появилась неуверенность. — А нашу жизнь, нашу безопасность он думал? У него в голове только игры да мультики! Романтик!
Артём сидел, прижав колени к подбородку, и слушал. Каждое слово отца било прямо в сердце. Он не романтик. Он видел грязь, вонь, ужас. И всё равно сделал то, что сделал. И теперь чувствовал себя виноватым и непонятым.
— Я не романтик, — тихо, но чётко сказал он. — Я просто не мог пройти мимо. Я бы потом себя ненавидел.
Андрей посмотрел на него, и его гнев, столкнувшись с этой тихой, абсолютной уверенностью, начал сдуваться, оставляя после себя лишь усталое раздражение и беспокойство.
— Ладно. Сделано — сделано. Но никаких посещений. Ты своё уже отыграл в героя. Хватит.
— Я обещал, — упрямо сказал Артём.
— Ничего ты не обещал! — рявкнул отец и ушёл в свою комнату, хлопнув дверью.
На следующее утро Артём проснулся с твёрдым намерением. Мама ушла на работу, папа — тоже. Он собрал в пакет тёплый плед, который обычно лежал на диване, и термос с сладким чаем, который сварганил сам. И, не сказав никому ни слова, поехал в больницу.
Старика, как и обещали, перевели в обычную палату. Он лежал на койке, всё такой же серый и сморщенный, но уже не синий. На нём была больничная пижама, а сверху, на спинке кровати, аккуратно висел тот самый синий пуховик. Кто-то из санитарок, видимо, постирал его, но следы грязи ещё виднелись на рукавах.
Увидев Артёма, старик медленно повернул голову. Его глаза, замутнённые и безразличные вчера, сегодня смотрели чуть осмысленнее. В них промелькнуло что-то вроде узнавания.
— Сынок… — прохрипел он.
— Здравствуйте, — робко сказал Артём, подходя ближе. — Я… я вам чай принёс. И плед. Здесь, наверное, прохладно.
Он поставил термос на тумбочку, развернул плед. Старик следил за его движениями, не отрываясь.
— Зачем? — спросил он наконец. Голос был ржавым, как несмазанная дверь.
— Чтобы вам лучше было, — просто ответил Артём. Он сел на табурет у кровати. — Меня Артём зовут.
Он начал рассказывать. Обычную, детскую болтовню. О школе, о том, что ставят по математике, о новой игре. Он не ждал ответа. Ему важно было говорить, чтобы разогнать тягостное молчание и свою собственную неловкость. Старик слушал, и постепенно, едва заметно, его плечи начали расслабляться. Он не перебивал. Иногда кивал. Раз — даже кряхтя, потянулся и положил свою корявую, в коричневых пятнах и шрамах, руку поверх Артёмовой руки на одеяле. Прикосновение было холодным и жёстким, но Артём не отдернул руку.
— Хороший ты… — пробормотал старик, и в его голосе прозвучала такая глубокая, невыразимая тоска, что у Артёма снова защемило сердце. — Добрый… Не боишься…
— Чего бояться? — искренне удивился мальчик.
Старик только покачал головой, и его взгляд ушёл куда-то вдаль, в прошлое, полное, как Артём интуитивно чувствовал, боли и потерь.
Артём налил ему чаю, помог поднести кружку к губам. Старик пил маленькими, жадными глотками, и на его глазах выступили слёзы. Не те, что от боли, а тихие, благодарные.
— Спасибо, сынок, — снова сказал он. И в этот раз это слово прозвучало не как обращение к незнакомцу, а с какой-то глубокой, тёплой интонацией.
Перед уходом Артём помог ему устроиться поудобнее, поправил подушку. И тут, когда старик повернулся, из-под ворота больничной пижамы на грубом шнурке выскользнула и упала на простыню старая, потемневшая от времени металлическая пряжка. Артём поднял её. Это была армейская пряжка, советская, с потёртой звездой. Краска на ней облупилась, но форма была узнаваема — такие он видел в музее и на старых фото.
— Ваша? — спросил он, протягивая её.
Старик кивнул, взял пряжку, сжал в кулаке, как самую дорогую реликвию.
— Всё, что осталось… — прошептал он так тихо, что Артём едва расслышал.
Вечером дома был ледяной ужин. Отец молчал, изредка бросая на сына тяжёлые взгляды. Марина пыталась наладить беседу, но получалось плохо. Артём молча ковырял вилкой котлету, думая о старике, о его пряжке, о том, как он сжал её в руке. В голове крутился обрывок мысли: «Всё, что осталось». От чего? От кого?
Перед сном он подошёл к стенке в гостиной, где висели семейные фото. Среди них — то самое, чёрно-белое, с молодым дедом Николаем. Он пригляделся. На ремне у того солдата… была точно такая же пряжка. Такая же потёртая звезда.
Сердце Артёма пропустило удар, потом заколотилось с бешеной силой. Совпадение? Может, у многих такие были? Но что-то щёлкнуло внутри, какая-то глубокая, интуитивная уверенность. Он снял фото со стены, поднёс ближе к свету. Черты лица… измождённое лицо старика из больницы было неузнаваемо, но… изгиб бровей? Разрез глаз? Что-то неуловимое, едва уловимое…
Он стоял посреди тёмной гостиной, сжимая в руках рамку с фотографией, и по его спине бежали мурашки. Мир снова перевернулся, но на этот раз — тихо, беззвучно, и от этого было ещё страшнее. Если это… если это правда… то что тогда?
Продолжение здесь:
Понравилась история? В таком случае можете поддержать Вику, нашего автора, ДОНАТОМ! Жмите на черный баннер ниже:
Читайте и другие наши истории:
Пожалуйста, оставьте хотя бы пару слов нашему автору в комментариях и нажмите обязательно ЛАЙК, ПОДПИСКА, чтобы ничего не пропустить и дальше. Виктория будет вне себя от счастья и внимания!
Можете скинуть ДОНАТ, нажав на кнопку ПОДДЕРЖАТЬ - это ей для вдохновения. Благодарим, желаем приятного дня или вечера, крепкого здоровья и счастья, наши друзья!)