Голова раскалывалась. Боль, тупая и навязчивая, стучала в висках с самого утра. Анна пыталась сосредоточиться на цифрах в эксель-таблице, но они расплывались, превращаясь в бессмысленные чёрные муравьи. Ещё час, отсижу ещё час, уговаривала она себя. Но к одиннадцати утра стало ясно — нет. Мигрень, её старый враг, наступала. Нужно было домой, в темноту и тишину, пока не стало совсем плохо.
— Я щас сдохну. Ты уж извини, Марина Игоревна, голова… — виновато пробормотала она, заходя в кабинет начальницы.
Та, взглянув на её белое, с зеленоватым оттенком лицо, лишь махнула рукой:
— Да иди уже домой, Ань. Выпей таблетку. Выздоравливай. Отчёт в пятницу доделаешь.
Дорога домой в полупустом дневном метро была мукой. Каждый грохот колёс отдавался в черепе новой волной тошноты. Анна прикрыла глаза, упираясь лбом в прохладное стекло. Две девочки, Сонечка и Машенька, сейчас в саду. Максим на работе. В квартире будет тихо. Она примет таблетку, задернет шторы в спальне и провалится в тяжёлый, лекарственный сон часов на пять. А потом встанет, придёт в себя, приготовит ужин, заберёт девочек… Обычный, выверенный годами ритм её жизни.
Она вышла на своей станции, с трудом переставляя ноги. Поднялась в свою девятиэтажку, в лифте прислонилась к стенке. Достала ключ, открыла дверь.
Тишина. Блаженная, глубокая тишина, которую она так ждала. Она скинула туфли, поставила сумку на табурет в прихожей. И замерла.
В воздухе висел запах. Не её духов. Не её геля для душа. Сладковатый, тяжёлый, чуждый. Дорогой парфюм с нотками пачули и амбры. Анна моргнула. Может, с вытяжки задуло? От соседей? Как сигаретный дым иногда...
Она сделала шаг в сторону кухни и увидела её. Сумку. Не её. Не Максима. Маленькую, кожаную, ярко-алую сумочку-клатч, брошенную небрежно на спинку стула у входа в гостиную. Как будто его хозяйка была здесь столько раз, что чувствовала себя вправе бросать вещи где попало.
В голове у Анны что-то щёлкнуло. Боль отступила, сменившись леденящим, пронизывающим до костей холодом. Она стояла, не дыша, и слушала. Тишина была уже не мирной, а зловещей. И из глубины квартиры, из-за закрытой двери спальни, донёсся сдержанный, женский смешок. Звонкий, молодой. И потом — низкий, знакомый до боли голос Максима, что-то сказавший в ответ. Слова разобрать было нельзя. Но интонация… Интонация была такой, какой она не слышала от него годами. Расслабленной, игривой, счастливой.
Анна почувствовала, как пол уходит у неё из-под ног. Она схватилась за косяк, чтобы не упасть. В ушах зазвенело. «Нет. Не может быть. Это какая-то ошибка. Сон. Галлюцинация от мигрени». Но алая сумочка смотрела на неё, как живое, наглое доказательство.
Она не помнила, как прошла по коридору. Ноги несли её сами, тихо, на цыпочках, как ворую. Рука сама легла на ручку двери в спальню. Она была приоткрыта. На щелочку.
Она заглянула с щелочку. И она увидела.
Увидела свою кровать. Свою простынь с мелким цветочком, которое она выбирала с такой любовью. И на этой простыне — этих двоих. Максима. И незнакомую девку, блондинку. Они не занимались любовью. Они просто лежали, обнявшись, он что-то шептал ей на ухо, а она смеялась тем самым смешком, закинув голову на его плечо. На полу валялась его рубашка, её платье висело на спинке стула. Картина была такой домашней, такой интимной и такой чудовищно чужой в её собственном доме, что Анне стало физически плохо.
Она оттолкнула дверь. Она не кричала. Не завывала. Она просто стояла на пороге, и её трясло крупной, неконтролируемой дрожью.
Максим резко обернулся. Увидел её. Его лицо, секунду назад такое мягкое и улыбчивое, исказилось гримасой шока, а затем — раздражения. Быстрая, словно ящерица, девушка юркнула под одеяло.
— Анна?! Что ты… что ты здесь делаешь? — его голос звучал хрипло и глупо.
— Я живу здесь, — прошептала она. Её собственный голос показался ей чужим, доносящимся из-под воды. — А это что?
Она махнула рукой в сторону кровати. Девушка под одеялом заёрзала.
— Анют, давай не будем… Это не то, что ты думаешь, — Максим сполз с кровати, натягивая брюки. Он пытался казаться спокойным, но в его глазах металась паника.
— А что я думаю, Максим? — она смотрела на него, и казалось, видит впервые. Этого мужчину с растрёпанными волосами, запахом чужих духов на коже. — Что ты в нашем доме, в нашей постели, с какой-то девкой? Что ты думаешь я думаю?
— Мы просто… разговаривали! — выпалил он, и это было так жалко и так неубедительно, что у Анны вырвался короткий, надломленный смешок.
— Разговаривали. Голыми. В моей кровати. Да, конечно.
— Ты всегда всё драматизируешь! — вдруг закричал он, и в его крике слышалась злоба. Злоба пойманного на месте преступления. — Вечно ты уставшая, вечно с этими детьми, с работой! Дом — как проходной двор! А мне тоже нужно внимание, понимаешь? Нужна женственность, лёгкость! А ты… ты засохший червяк!
Каждое слово било по ней, как молотком. «Засохший червяк». Вот кто она для него. Она, которая поднималась ночами к двойняшкам, варила ему борщи, гладила рубашки, выслушивала его рабочие проблемы. Засохший червяк.
Из-под одеяла раздался шепот: «Макс, прекрати…»
— Тихо! — рявкнул он в сторону кровати, а потом снова накинулся на Анну. — И что ты хотела? Чтобы я вечно жил как монах? Ты сама всё довела! Посмотри на себя! Ходишь в этих застиранных халатах, разговоры только про садик да про скидки в магазине!
Анна слушала и не верила своим ушам. Это был не просто изменник. Это был чужой, жестокий человек, который годами копил на неё злобу и теперь вывалил её, как помойное ведро, прямо в лицо.
Она больше не слышала его. Она развернулась и пошла на кухню. Шатаясь. Как лунатик. Он что-то кричал ей вслед, но слова терялись в гуле крови.
На кухне было солнечно. На столе стояла ваза с искусственными тюльпанами, которые она купила, чтобы порадовать себя. Рядом лежали детские рисунки, прикреплённые магнитиками к холодильнику. Мир её маленькой, хрупкой вселенной.
И этот мир сейчас рухнул.
Она подошла к буфету, открыла его. Там стоял её любимый сервиз, «на счастье», который они купили на первую годовщину свадьбы. Чашки с нежными голубыми цветочками. Она взяла одну. Посмотрела на неё. Потом разжала пальцы.
Чашка упала на кафельный пол и разбилась с громким, чистым звоном. Удовлетворительным. Она взяла вторую. Бросила. Третью. Четвёртую. Она методично, без эмоций, выгребала чашки и бросала их на пол, создавая груду острых, сверкающих осколков. Это был не акт истерики. Это был ритуал. Уничтожение символов. Символов того счастья, которого не было. Той семьи, которая была иллюзией.
Максим вбежал на кухню.
— Ты с ума сошла?! Это же наш свадебный сервиз!
— Тот самый, — кивнула Анна, разбивая блюдце. — На счастье. Смотри, какое оно хрупкое. Как и всё у нас.
Он попытался схватить её за руку, но она отшатнулась с такой силой, что он отступил.
— Всё, — сказала она тихо, когда последняя чашка разлетелась вдребезги. — Всё кончено.
Она посмотрела на него, и в её взгляде не было ни слёз, ни ненависти. Была пустота. Та самая пустота, в которую он её загнал.
— Я сейчас поеду за детьми. И мы уходим.
— Куда? — фыркнул он. — К кому? У тебя же никого нет.
Это был последний, самый точный удар. Да. Она была сиротой. Родителей похоронила давно. Друзья разбежались по своим семьям. Она была одна. Совершенно одна в этом городе. Кроме него. Кроме его матери.
Мысль пронзила её, как луч света в кромешной тьме. Галина Петровна.
— Я поеду к Галине Петровне, — сказала она чётко.
Он побледнел.
— К маме? Ты с ума сошла! Что ты ей скажешь?!
— Правду. Ту самую, которую ты только что мне сказал. Про засохшего червяка. Про женственность. Думаю, ей будет интересно.
Она прошла мимо него, в спальню. Блондинка, сидела на краю кровати, кутаясь в свой халат, с испуганными глазами. Анна не посмотрела на неё. Она открыла шкаф, достала оттуда старую, большую спортивную сумку. Начала механически складывать вещи. Две пары детских пижамок. Подгузники (Маша ещё иногда просыпалась мокрой). Их любимые игрушки — потрёпанного зайца и медвежонка. Свои документы, документы детей, медицинские карты. Небольшую пачку денег, которую она откладывала «на чёрный день». Вот он и наступил, чёрный день.
Максим стоял в дверях и смотрел. Он больше не кричал. Он видел её собранность, её ледяное спокойствие, и это пугало его больше истерики.
— Анна, подожди. Давай обсудим. Как взрослые люди.
— Мы уже всё обсудили, — не оборачиваясь, бросила она. — Ты сказал, что я — засохший червяк, и тебе нужна женственность. Я услышала. Выбор сделан. Твой. Теперь делаю свой.
Она застегнула сумку, тяжелую, набитую самым необходимым. Надела пальто. Взяла ключи от квартиры, положила на тумбу в прихожей.
— Приду за остальными вещами, когда её не будет. Или выброси. Мне всё равно.
Она открыла дверь и вышла. Не обернулась. Дверь закрылась за её спиной с тихим, но окончательным щелчком. Она спустилась по лестнице, не в силах ждать лифт. Вышла на улицу. Солнце било в глаза. Она подняла руку, поймала такси.
— Адрес, — устало спросил водитель.
Она назвала адрес детского сада. И только когда машина тронулась, она прижала ладони к лицу и зарыдала. Беззвучно, сотрясаясь всем телом. Рыдания вырывались наружу, душили её, но она не издавала ни звука. Плакала о разрушенном доме. О преданном доверии. О том, что теперь она, с двумя малышками на руках, действительно была одна на всем белом свете. Кроме одного адреса. Адреса, где жила суровая, но справедливая Галина Петровна. Последняя надежда в рушащемся мире
Продолжение здесь:
Понравилась история? В таком случае можете поддержать Вику, нашего автора, ДОНАТОМ! Жмите на черный баннер ниже:
Пожалуйста, оставьте хотя бы пару слов нашему автору в комментариях и нажмите обязательно ЛАЙК, ПОДПИСКА, чтобы ничего не пропустить и дальше. Виктория будет вне себя от счастья и внимания!
Можете скинуть ДОНАТ, нажав на кнопку ПОДДЕРЖАТЬ - это ей для вдохновения. Благодарим, желаем приятного дня или вечера, крепкого здоровья и счастья, наши друзья!)