За окном гудел сухой, порывистый ветер, гонял по асфальту пыль и прошлогодние листья, хотя на календаре уже была середина ноября. Погода стояла нервная, дерганая, под стать тому, что творилось в нашей квартире. В воздухе висел тяжелый запах валерьянки, смешанный с ароматом дорогих духов, от которых у меня всегда начинало першить в горле.
Я сидела в своем старом кресле, укрытая пледом, и старалась быть незаметной. Ноги сегодня болели особенно сильно, словно чувствовали, что привычный уклад жизни рушится. А он рушился с каждым резким звуком скотча — вжик, вжик. Это Света, моя дочь, с остервенением запечатывала картонные коробки.
Она носилась по комнате как метеор. Светлые волосы растрепались, на лбу выступила испарина, но глаза горели тем лихорадочным блеском, который я видела у неё только в моменты авантюр.
— Света, ты бы присела хоть на минуту, — тихо сказала я, просто чтобы нарушить гнетущее молчание.
— Мам, некогда! У меня такси через сорок минут! — она даже не обернулась, продолжая трамбовать вещи. — Вадик уже три раза звонил, нервничает. Если мы опоздаем на регистрацию, он меня съест.
Вадик. Это имя звучало в нашем доме последние полгода как заклинание. Вадик сказал, Вадик решил, у Вадика бизнес-план. Я видела этого Вадика всего пару раз: бегающие глазки, влажная ладонь и бесконечные разговоры о «перспективах». В свои тридцать два года Света смотрела на него как на божество, хотя божество ездило на кредитной машине и имело долги по алиментам от первого брака.
В прихожей раздался деликатный, но настойчивый звонок. Света бросила скотч на диван и побежала открывать. Я слышала, как щелкнул замок, потом приглушенные голоса. Через минуту дочь вернулась, ведя за собой незнакомую женщину.
Гостья была полной противоположностью моей дочери. Крупная, статная, с простым открытым лицом и аккуратно уложенными волосами, в которых уже проглядывала седина. Ожидалось, что сиделка будет молоденькой медсестрой, но этой женщине на вид было лет пятьдесят пять, почти как мне. Она держала в руках потертую дорожную сумку и смотрела на нас спокойно, без суеты.
Света встала посередине комнаты, картинно развела руками и выпалила:
— Мама, познакомься: это твоя новая сиделка! А я уезжаю жить в Сочи!
Слова повисли в сухом воздухе комнаты. Я моргнула, пытаясь осознать услышанное. Мы обсуждали её отъезд, конечно. Она говорила о море, о том, что Вадику предложили открыть там филиал. Но я думала, это всё мечты, разговоры на кухне. А про сиделку и речи не шло.
— В каком смысле — сиделка? — голос мой дрогнул. — Света, я же хожу. Плохо, с палочкой, но хожу. Зачем мне чужой человек в доме?
— Мам, ну не начинай, — Света закатила глаза. — Ты ходишь до кухни и обратно. А если давление скакнет? А если упадешь? Кто стакан воды подаст? Я не могу из Сочи каждый раз летать, билеты сейчас стоят как крыло самолета.
Она повернулась к женщине, которая все это время вежливо стояла у порога.
— Это Надежда. У неё отличные рекомендации, я через знакомых нашла. Она раньше фельдшером работала, уколы умеет делать, за питанием проследит. Жить будет в маленькой комнате, я там уже все свои вещи убрала. Зарплату я ей перевела за два месяца вперед.
— За два месяца? — переспросила я, чувствуя, как холодеют руки. — А потом?
— А потом заработаем — ещё пришлем! — бодро ответила дочь, застегивая чемодан. — Мам, пойми, это шанс. Здесь ловить нечего, серость одна. А там — солнце, воздух, отель в горах. Вадик говорит, к лету мы уже в плюсе будем.
Она говорила, и я видела, что мыслями она уже там. На набережной, с бокалом вина. А я здесь — обуза, которую нельзя взять с собой, но и бросить совсем — совесть замучает. Проще нанять надсмотрщика.
Надежда переступила с ноги на ногу и тихо произнесла низким, спокойным голосом:
— Галина Петровна, вы не волнуйтесь. Я тихая. Мешать не буду.
— Ну вот и славно! — Света чмокнула меня в щеку. Поцелуй вышел сухим, поспешным. — Всё, такси внизу. Надя, ключи на тумбочке, список лекарств на холодильнике магнитом прижат. Если что — пишите в мессенджер, звонить не надо, могу быть на переговорах.
Она схватила чемодан и выпорхнула из квартиры. Хлопнула тяжелая входная дверь, отрезая меня от единственного родного человека. В квартире повисла звенящая тишина.
Я посмотрела на Надежду. Она все так же стояла в проходе.
— Ну, чего стоите? — буркнула я, чувствуя, как к горлу подступает ком обиды. Хотелось сорвать злость на ком-то, и эта женщина была единственной мишенью. — Проходите, раз уплочено.
— Спасибо, — она начала снимать плащ. — Я сейчас чайник поставлю. Вам бы успокоительного выпить или просто чаю с душицей. У меня своя, с дачи, ароматная.
— Не надо мне вашего чая, — огрызнулась я, отворачиваясь к окну. — Я к себе в комнату. И прошу меня не беспокоить.
Первая неделя прошла в состоянии холодной войны. Я объявила бойкот. Не разговаривала, демонстративно не ела то, что она готовила, хотя запахи с кухни доносились умопомрачительные. Мне казалось, если я буду вести себя невыносимо, Надя уйдет, позвонит Свете, пожалуется, и дочь поймет, что совершила ошибку. Вернется за мной.
Надежда терпела. Она была удивительно тактичной. Молча убирала, если я что-то роняла, не лезла с разговорами, но всегда оказывалась рядом в нужный момент. Она была моей ровесницей, может, года на три моложе, но двигалась легко, уверенно, а в её руках чувствовалась сила человека, привыкшего к физическому труду.
Лед тронулся одним вечером. Я решила достать книгу с верхней полки стеллажа. Знала, что мне нельзя тянуться, знала, что закружится голова, но упрямство взяло верх. Я встала на цыпочки, потянулась, и в этот момент в затылке словно взорвалась петарда. Ноги стали ватными, я не удержала равновесие и тяжело осела на пол, больно ударившись бедром.
Испуг парализовал. Я сидела на ковре, боясь пошевелиться, и думала, что вот сейчас-то и начнется конец. Но через секунду рядом оказалась Надя. Я даже не слышала, как она вошла.
— Тихо, тихо, Галина Петровна, — ее голос звучал спокойно, без паники. — Не делайте резких движений. Голова кружится? Тошнит?
Она ловко проверила мой пульс, заглянула в зрачки. Её руки действовали профессионально. Она помогла мне перебраться на диван — подставила плечо, обхватила за талию. От неё пахло не лекарствами, а свежестью и, почему-то, яблоками.
Она измерила давление, дала таблетку, принесла плед.
— Вот так, полежите. Сейчас отпустит. Сосуды шалят на погоду, ветер переменился.
— Надя... — прошептала я, чувствуя, как краска стыда заливает лицо. — Вы уж простите меня. Характер у меня... не сахар.
Она улыбнулась, и лицо её сразу стало мягким, домашним.
— Да какой там сахар, Галина Петровна. Я всё понимаю. Обида в вас говорит, не злоба. Дочка уехала, чужой человек в доме хозяйничает. Кому понравится? Вы отдыхайте. А я пока курник в духовку поставлю, тесто как раз подошло.
С этого вечера наша война закончилась. Мы начали разговаривать. Оказалось, Надя приехала из маленького поселка под Воронежем. Дом сгорел из-за проводки, муж умер два года назад, а единственный сын уехал на вахту на север и пропал с радаров — ни звонка, ни весточки.
— Вот так и живу, — рассказывала она, раскатывая тесто на кухонном столе. — Людям помогаю, копейку зарабатываю. Мне дома одной тоскливо, стены давят. А с людьми — живая.
Мы оказались удивительно похожи. Обе любили старые советские фильмы, обе не переносили современные ток-шоу, обе знали толк в рукоделии. Только я вязала, а Надя вышивала — да так красиво, что загляденье.
Жизнь потекла размеренно. Надя готовила божественно. Её курник с курицей и картошкой был таким сочным, что таял во рту. Я начала нормально питаться, на щеках появился румянец. Мы вместе пересадили цветы на подоконнике, и герань, которая чахла у меня два года, вдруг выбросила огромные красные шапки цветов.
Светка звонила редко. Раз в две недели, всегда на бегу.
— Мам, привет, как ты? Жива-здорова? Ага, Наде деньги скинула. Ну всё, пока, у нас сезон, туристов тьма, Вадик новый проект запускает!
Она никогда не спрашивала подробностей. Ей нужен был отчет: мать под присмотром, проблем нет. Я клала трубку и чувствовала пустоту, но теперь эту пустоту тут же заполняла Надя.
— Галина Петровна, айда сериал смотреть, там новая серия вышла! — кричала она из комнаты.
Зима сменилась весной. Деньги от Светы приходили с задержками. Сначала на пару дней, потом на неделю. В апреле она прислала только половину суммы, буркнув что-то про «временные трудности с оборотом».
— Надя, как же так? — переживала я, глядя на экран телефона. — Ей, наверное, самой там несладко. А нам как жить?
— Проживем, Галина Петровна, — успокаивала меня Надя. — У вас пенсия, у меня заначка есть. Картошки купим, солений я на рынке взяла у знакомой. Не пропадем. Мы женщины закаленные.
И мы жили. Экономили, конечно, но не бедствовали. Надя умудрялась из самого простого набора продуктов приготовить пир. Мы много гуляли — сначала вокруг дома, потом дошли до парка. Я стала чувствовать себя крепче, палочку брала скорее для подстраховки.
Гром грянул в конце мая.
Стоял теплый, солнечный вечер. Окна были распахнуты, с улицы доносился запах цветущей сирени и детский смех. Мы с Надей пили чай на кухне, обсуждая, какие шторы лучше повесить на лето — льняные или ситцевые.
Звонок в дверь прозвучал резко, требовательно. Длинный, нетерпеливый.
Я вздрогнула. Надя вопросительно посмотрела на меня и пошла открывать. Я поспешила следом.
На пороге стояла Света.
Но это была не та сияющая, полная надежд женщина, что уезжала полгода назад. Передо мной стояла изможденная, постаревшая тетка с потухшим взглядом. Загар лег пятнами, дорогие волосы превратились в солому и были стянуты дешевой резинкой. Рядом стоял тот же чемодан, только теперь он выглядел побитым, с оторванной ручкой.
— Света? — ахнула я. — Доченька?
Она молча прошла в квартиру, не разуваясь, толкнула чемодан ногой и тяжело опустилась на пуфик в прихожей.
— Всё, мам. Приплыли, — голос у неё был хриплый, прокуренный. — Сочи закончился.
— Что случилось? Где Вадим?
— Вадим... — она горько усмехнулась. — Вадим оказался сказочником. Всё прогорело. Отель в долгах, аренду не потянули. Он занял деньги у каких-то мутных людей под мое имя, продал машину и свалил. Просто исчез. Сказал, что поехал решать вопросы, и телефон отключил. А меня хозяева выставили.
Она закрыла лицо руками. Плечи её затряслись.
Я кинулась к ней, обняла. От дочери пахло плацкартным вагоном, пылью и застарелым потом. Материнское сердце сжалось от жалости. Как бы там ни было, это мой ребенок.
— Ну всё, всё... Ты дома. Главное, что жива. А деньги — дело наживное.
Надя деликатно отошла на кухню и прикрыла дверь, чтобы не мешать.
Когда первая истерика прошла, Света подняла голову и огляделась. Её взгляд скользнул по чистым полам, по цветущей герани, по новой скатерти, которую вышила Надя.
— А вы тут, я смотрю, неплохо устроились, — сказала она, и в голосе прорезались знакомые злые, завистливые нотки. — Уют наводите. Жируете?
— Света, о чем ты? — удивилась я. — Мы живем скромно. Надя чудеса творит с хозяйством.
Света встала и прошла на кухню. Надя как раз наливала свежий чай в чашку.
— Здравствуй, Света, — приветливо сказала она. — Будешь кушать? Я пирог испекла.
Света скривилась, будто ей предложили что-то испорченное.
— Не надо мне твоих подачек. И вообще, — она повернулась ко мне, — мама, давай-ка решать вопрос. Денег у меня нет. Платить твоей приживалке мне нечем. Пусть собирает вещи. Я вернулась, сама буду за тобой смотреть, не развалюсь.
Надя побледнела, поставила чашку на стол так тихо, что звон стекла показался оглушительным. Она опустила глаза, привычно смиряясь с чужой грубостью.
— Светочка, я понимаю... Но куда же я на ночь глядя? — тихо спросила она.
— А меня не волнует! — взвизгнула дочь. Нервы у неё явно сдали. — Это моя квартира! Я здесь прописана! Мне нужно где-то жить, мне нужно прийти в себя после того ада, что я пережила! А тут посторонние люди занимают мою комнату! Вали отсюда!
Я смотрела на дочь и видела в ней того самого Вадика, которого она так любила. Ту же жестокость, то же желание решить свои проблемы за счет других. Она не спросила, как мое здоровье. Она не заметила, что я стою без опоры. Ей было всё равно. Ей просто нужно было сорвать злость.
Я выпрямилась. Спина, которая ныла годами, вдруг стала прямой, как струна.
— Надежда никуда не пойдет, — сказала я голосом, который сама от себя не ожидала. Твердым, спокойным, стальным.
Света застыла с открытым ртом.
— Что? Мам, ты в своем уме? Я твоя дочь! А она — прислуга!
— Она не прислуга. Она — человек, который был рядом, когда ты бросила меня ради своих фантазий, — отчеканила я. — Ты сдала меня на руки "чужому человеку", как старый чемодан в камеру хранения. А этот человек стал мне ближе, чем ты за последние десять лет. Надя меня выходила. Мы жили на мою пенсию, пока ты "забывала" прислать деньги.
— Да она тебе мозги запудрила, чтобы квартиру отжать! — заорала Света, лицо её пошло красными пятнами. — Это же аферистка!
— Замолчи, — я не повысила голос, но Света осеклась. — Квартира эта — моя. Собственница я одна. Ты здесь только прописана. И командовать здесь буду я.
В кухне повисла тишина. Слышно было, как гудит холодильник и как тяжело дышит Надежда, сжимая край передника побелевшими пальцами.
— Значит так, — продолжила я. — Ты можешь остаться. Место на диване в гостиной есть. Живи, пока не встанешь на ноги, не найдешь работу. Но Надежда останется в маленькой комнате. И жить она здесь будет столько, сколько мы с ней решим. Не как сиделка. Как моя подруга и компаньонка.
Света смотрела на меня широко раскрытыми глазами. Она вдруг поняла, что больше не имеет надо мной власти. Что мама — это не просто удобная функция, а личность.
— Ты... ты меняешь родную дочь на чужую тетку? — прошипела она, но уже без прежнего напора.
— Я никого не меняю. Я просто больше не позволю вытирать о себя ноги. Хочешь жить с нами — веди себя по-человечески. Не хочешь — дверь там же, где и была полгода назад.
Света постояла еще минуту, переводя взгляд с меня на Надю и обратно. Потом махнула рукой, резко развернулась и вышла из кухни. Через секунду я услышала, как она возится в гостиной, открывая свой чемодан.
Надя тяжело опустилась на табурет. Руки у неё дрожали.
— Галина Петровна... Вы зря так. Она же кровная родня... Я бы ушла, нашла бы какой-нибудь угол, в общежитии, может...
Я подошла к ней и положила руку на плечо. Теплое, надежное плечо, на которое я опиралась эти полгода.
— Никуда ты не пойдешь, Надя. Родная кровь — это не всегда те, кто по паспорту записан. Это те, кто душу твою бережет. Кто чай заварит, когда тошно, кто слово доброе скажет, когда выть хочется. Мы с тобой семья теперь.
Я взяла со стола нож и отрезала большой кусок пирога.
— Давай, Надюша, наливай по новой. А то остынет.
— А Света? — неуверенно спросила Надя.
— И Свете налей. Проголодается — придет. А не придет — её выбор.
Мы сидели на кухне, две немолодые женщины, потрепанные жизнью, но не сломленные. За окном сгущались сумерки, ветер стих, и вечер обещал быть спокойным. Я знала, что впереди будет непросто. Света не исправится за один день, будут и скандалы, и притирки. Но я больше не боялась. Потому что я была не одна, и в моем доме наконец-то поселилась настоящая надежда.