Ветер за окном выл так, словно пытался выдавить стеклопакеты внутрь кухни. Ноябрь в этом году выдался сухим, но невероятно ветреным, и этот постоянный гул действовал на нервы не хуже бормашины. Я стояла у столешницы, сжимая в руках свою любимую шелковую блузку – подарок мужа на прошлую годовщину. На нежно-голубой ткани, прямо на спине, расплылось безобразное белое пятно, прожженное агрессивным отбеливателем.
– Леночка, ну ты же сама, наверное, перепутала бутылки, – голос свекрови, Галины Петровны, донесся из коридора. Он звучал мягко, с той самой интонацией, которой утешают неразумных детей. – У тебя столько всего на работе, ты в последнее время такая рассеянная. Голова другим забита.
Я до белизны в костяшках сжала испорченную вещь. Рассеянная. Конечно. Три дня назад я «сама» пересолила борщ так, что его пришлось вылить, хотя рецепт у меня отработан годами. Неделю назад «сама» засунула шерстяной свитер Андрея в стирку на девяносто градусов, и он превратился в одежду для куклы. А теперь вот блузка. Самое страшное, что я начинала верить в это. Может, и правда усталость? Может, ранний склероз?
Андрей, мой муж, сидел за столом и мрачно жевал бутерброд. Он любил мать, любил меня и сейчас напоминал человека, зажатого между молотом и наковальней. Галина Петровна переехала к нам два месяца назад из-за капитального ремонта в её доме – меняли стояки, проводку, вскрывали полы. Мы, как порядочные дети, предложили ей пожить у нас. С того момента мой уютный мир, который я выстраивала по кирпичику, начал трещать по швам.
– Андрей, – тихо сказала я, повернувшись к мужу. – Я не брала отбеливатель. Я вообще его не покупаю, ты же знаешь, у меня аллергия на хлорку. Откуда он взялся в ванной?
Он устало потер переносицу, не поднимая глаз.
– Лен, ну мама старенькая, привыкла по старинке стирать. Может, купила, поставила не туда. А ты схватила впопыхах. Не накручивай. Она же не со зла.
– Не со зла? – переспросила я шепотом, чтобы не услышали в коридоре. – Она меня выживает. Мелкие пакости, вздохи за спиной, твои «случайно» невыглаженные рубашки, в которых виновата почему-то я. Ты правда не видишь?
– Я вижу, что вы обе устали, и мне хочется приходить домой в тишину, а не на поле боя, – отрезал он, встал и ушел в душ.
Я поняла, что словами ничего не добьюсь. Я выглядела в его глазах истеричкой, которая придирается к пожилой женщине. Мне нужны были доказательства. Железобетонные факты, против которых не попрешь.
На следующий день я взяла отгул за свой счет. Сказала домашним, что иду к стоматологу лечить сложный зуб, а сама отправилась в магазин шпионской техники. Маленькая, почти незаметная камера с широким углом обзора стоила как половина моей зарплаты, но мое душевное здоровье стоило дороже. Выбрав момент, когда Галины Петровны не было дома – она ушла на рынок за своим любимым творогом, – я, балансируя на шаткой стремянке, вмонтировала устройство на карниз в гостиной. Оттуда идеально просматривалась часть кухни и дверь в нашу спальню.
Сердце колотилось где-то в горле. Я чувствовала себя героиней какого-то дешевого сериала, но отступать было некуда. Мне нужно было знать правду: или я действительно схожу с ума, или в моем доме ведется холодная война.
Дни потянулись томительно медленно. За неделю ничего криминального не случилось, если не считать того, что мои новые колготки оказались с затяжкой еще до того, как я их надела. Я ждала. Я знала, что нарыв должен прорваться. Галина Петровна вела себя идеально: готовила, убирала, но при этом смотрела на меня с такой снисходительной жалостью, что хотелось выть.
В субботу мы с Андреем собирались в театр. Это был наш редкий выход в свет, я долго готовилась, сделала укладку, надела вечернее платье. Свекровь, сидя в кресле с вязанием, лишь поджала губы, когда увидела меня.
– Не слишком открыто для замужней женщины? Спина-то голая, – прокомментировала она, не отрываясь от спиц.
– В самый раз, мама, – улыбнулся Андрей, обнимая меня за талию. Его глаза блестели, ему нравилось, как я выгляжу. – Мы пошли, не скучай.
Вечер прошел чудесно. Мы вернулись домой окрыленные, смеялись, обсуждая постановку. Ветер на улице стих, и казалось, что жизнь налаживается. Дома было тихо, свекровь уже спала в своей комнате. Я зашла в нашу спальню, включила верхний свет и замерла на пороге.
На нашей супружеской кровати, прямо посередине белоснежного покрывала, лежал мужской галстук. Чужой. Яркий, безвкусный, в аляповатый горошек. Андрей, зашедший следом, едва не налетел на меня.
– Ты чего встала? – спросил он и проследил за моим взглядом.
Повисла звенящая тишина.
– Это что? – его голос изменился, стал низким и чужим.
– Я не знаю, – честно ответила я, чувствуя, как холодеют руки.
– Лен, это не мой галстук. Я такие не ношу. Откуда он здесь?
В этот момент дверь соседней комнаты приоткрылась, и в коридор вышла Галина Петровна в ночной сорочке. Она щурилась от света, изображая сонливость.
– Чего вы шумите? Ночь на дворе... – зевнула она. А потом заглянула через плечо сына в спальню и картинно всплеснула руками. – Ох, батюшки... Лена, ты что ж, не убрала? Я же говорила тебе, будь осторожнее...
Андрей медленно повернулся ко мне. Его лицо посерело, черты заострились.
– О чем мама говорит?
– Сынок, – запричитала свекровь, подходя ближе и хватая его за локоть. – Я не хотела тебе говорить, берегла тебя... Сердце у тебя слабое... Но сегодня днем, когда ты был на работе, к Лене заходил... мужчина. Я думала, коллега по работе, документы передать, а они в спальню пошли... Я старая женщина, мне стыдно такое говорить, но музыка играла громко, я и подумала...
Я смотрела на неё и не верила своим ушам. Это был не просто укол булавкой, это был выстрел в упор. Уничтожение моей репутации, моей семьи, моей жизни. Андрей смотрел на меня с такой болью и разочарованием, что мне захотелось закричать, оправдываться, плакать. Но вместо этого внутри меня словно щелкнул переключатель. Страх исчез. Осталась только ледяная ярость и четкое понимание, что делать.
– Андрей, не говори ни слова, – твердо сказала я, перебивая начинающуюся тираду свекрови. – Просто пойдем в гостиную.
– Зачем? – хрипло спросил он. – Чтобы я выслушал очередную ложь?
– Чтобы мы посмотрели кино. Очень интересное документальное кино.
Я прошла мимо опешившей свекрови, взяла с тумбочки ноутбук, с которым не расставалась последние дни, и направилась в зал. Андрей, шатаясь, побрел за мной. Галина Петровна засеменила следом, явно не понимая, что происходит, но продолжая играть роль оскорбленной добродетели.
– Какое кино, Лена? У нас трагедия в семье, разврат, а ты... Совесть у тебя есть?
Я молча подключила ноутбук к большому телевизору через кабель. Пальцы летали по клавиатуре, находя нужный файл в облаке. Я знала время. Я проверяла трансляцию днем с телефона, когда была у парикмахера, и видела уведомление о движении, но не стала смотреть тогда, чтобы не испортить вечер. Теперь настал момент истины.
На огромном экране появилась наша гостиная. Время записи: 14:30.
Пустая комната. Затем слышится звук открываемой двери. В кадр, шатаясь под тяжестью сумок, входит Галина Петровна. Она не в домашнем халате, а в уличном пальто. Она оглядывается по сторонам, словно вор, и ставит сумки на пол. Из одной она достает пакет, а из него – тот самый яркий галстук.
Андрей перестал дышать.
На экране свекровь подошла к зеркалу, приложила галстук к себе, злорадно усмехнулась и что-то прошептала. Затем уверенным шагом направилась в нашу спальню. Через минуту она вышла оттуда уже с пустыми руками, довольная, потирая ладони, и пошла на кухню ставить чайник. Никаких мужчин. Никаких гостей. Только она и её театр одного актера.
Я нажала на паузу в тот момент, когда на её лице застыла торжествующая ухмылка. Медленно повернулась к ней.
– Да, это я поставила камеру! А чего это вы так испугались? – спросила я свекровь, включая звук погромче.
Галина Петровна рухнула в кресло, словно у неё подкосились ноги. Она открывала и закрывала рот, напоминая рыбу, выброшенную на берег. Вся её спесь, вся маска заботливой матери слетела в одно мгновение, обнажив испуганное и жалкое лицо.
– Мама? – голос Андрея дрожал. – Зачем? За что?
Она закрыла лицо руками. Я ожидала скандала, криков, обвинений в том, что я шпионю за ней в собственном доме. Но произошло то, чего я никак не предвидела. Она заплакала. Не теми картинными слезами, которыми она обычно манипулировала сыном, выпрашивая внимание, а горько, страшно, по-старушечьи воя.
– Я боялась... – прошептала она сквозь рыдания. – Я так боялась...
– Чего? Того, что мы счастливо живем? – Андрей сел напротив, но не коснулся её.
– Что я стану ненужной! – выкрикнула она вдруг с неожиданной силой. – Как та мебель старая, которую мы на помойку вынесли перед ремонтом. Стенка еще крепкая была, а я её на мусорку... И я так же. Вы молодые, у вас любовь, работа, друзья. А я одна в четырех стенах, среди ободранных обоев. Я думала, пока ремонт идет, я вам пригожусь. А вы и без меня справляетесь. Еда у вас вкусная, дома чисто. Я лишняя. Я просто хотела... чтобы ты ко мне потянулся. Чтобы пожаловался на жену, совета спросил. Как в детстве, когда коленку разбивал. Думала, если у вас разлад будет, я снова главной стану, мамой-спасительницей...
Мы с мужем переглянулись. В комнате повисла тяжелая, липкая тишина. Злость во мне кипела, но сквозь неё пробивалось странное, щемящее чувство. Это было так низко, так подло, но в то же время так... по-человечески страшно. Страх одиночества толкнул её на безумие.
– Ты чуть не разрушила мой брак, чтобы я пришел к тебе поплакаться в жилетку? – Андрей встал и начал ходить по комнате, хватаясь за голову. – Мама, ты понимаешь, что это предательство?
– Понимаю... – она сжалась в комок, став визуально еще меньше. – Прости, сынок. Лена, прости... Бес попутал. Старая дура я, из ума выжила. Выгоняйте меня. Пойду в свою развалину, на голом полу спать буду, на цементе. Заслужила.
Она тяжело поднялась, опираясь на подлокотник, и побрела в сторону коридора, шаркая ногами. Вся её фигура выражала вселенскую скорбь.
Андрей вопросительно посмотрел на меня. В его взгляде читалась растерянность. Это его мать, какой бы она ни была. Решение было за мной.
– Никуда вы сегодня не пойдете, – устало сказала я. – Ночь на дворе. Спите. Утром поговорим.
Свекровь замерла, не оборачиваясь. Её плечи дрогнули. Она кивнула и скрылась в своей комнате, тихо прикрыв дверь.
В ту ночь мы с Андреем долго не могли уснуть. Говорили, молчали, снова говорили. Он был раздавлен. Я пыталась его успокоить, хотя внутри у меня всё еще дрожало от обиды. Но я понимала одно: выгнать её сейчас – значит уподобиться ей.
Утро началось не с привычного звона посуды, а с тишины и запаха сдобы. Я вышла на кухню, ожидая увидеть очередную сцену раскаяния или, наоборот, обиды. На столе стояло огромное блюдо с румяными ватрушками. Творог, за которым она вчера ходила на рынок, пошел в дело.
Галина Петровна сидела на краешке табуретки, ссутулившись.
– Доброе утро, – тихо сказала она, не поднимая глаз. – Я тут... ватрушек напекла. С творогом и изюмом. Ты же любишь творог, Лена? Я помню, ты говорила.
Я посмотрела на ватрушки. Она никогда раньше не готовила то, что люблю я. Только то, что любит Андрей. Это был маленький, но значимый жест.
– Спасибо, – сухо ответила я, включая кофемашину. – Люблю.
С того дня свекровь как будто подменили. Она перестала комментировать мою одежду, мою готовку, мои траты. Она стала тенью. Готовила, мыла полы, старалась быть полезной, но при этом максимально незаметной. Если мы заходили в комнату, она старалась выйти. Если мы смотрели фильм, она сидела в углу и вязала, не задавая вопросов и не требуя переключить канал.
Это было странно и даже пугающе. Первое время я ждала подвоха. Думала, что это новая тактика – усыпить бдительность и ударить снова. Камеру я не снимала, просматривала записи каждый вечер. Но на них была только скучная хроника искупления: вот она чистит мою обувь, вот переглаживает постельное белье, вот сидит перед телевизором с фотографией Андрея в руках и вытирает глаза уголком платка.
Прошел месяц. Декабрь вступил в свои права, за окнами уже лежал снег. Ремонт в её квартире подходил к концу. Отношения оставались натянутыми, но открытой войны не было. Андрей общался с матерью вежливо, но холодно. Та прежняя теплота исчезла, и Галину Петровну это, казалось, убивало сильнее, чем любые скандалы.
Однажды я вернулась с работы раньше обычного. У меня разболелась голова, мигрень буквально раскалывала череп на части. Я тихо открыла дверь своим ключом и услышала голос свекрови. Она говорила по телефону в коридоре. Я невольно остановилась.
– ...нет, Людочка, я не приду в субботу на юбилей. Денег нет. Да всё нормально у нас. Просто... я решила молодым помочь. Они ипотеку платят, тяжело им. Я вот пенсию отложила, всю, до копейки. Хочу им отдать. Да зачем мне новые сапоги? Старые еще ничего, подклею и поношу. Главное, чтобы у них всё хорошо было. Я, Люда, столько дров наломала... Теперь вот молюсь, чтобы простили. Хоть когда-нибудь.
Я прислонилась спиной к прохладной стене прихожей. Она отказывалась от встречи с подругами и ходила в старых сапогах, чтобы отдать деньги нам? Той самой нам, которую она месяц назад пыталась развести?
Я прошла в комнату. Галина Петровна испуганно дернулась, увидев меня, и поспешно положила трубку, словно её поймали на месте преступления.
– Леночка? Ты чего так рано? Случилось что? На тебе лица нет.
– Голова болит, – честно призналась я, опускаясь на пуф. Сил не было даже на то, чтобы держать дистанцию.
– Сейчас, сейчас, – она засуетилась, забегала. – Я знаю хороший рецепт. Чай сладкий крепкий и лимон. И темноту надо. Ложись, деточка, ложись.
Она бегала вокруг меня, поправляла подушку, задергивала плотные шторы, чтобы уличный фонарь не бил в глаза. В её движениях не было ни грамма фальши, только искренняя, какая-то испуганная забота и желание хоть чем-то загладить вину.
Когда боль немного отступила, я открыла глаза. Она сидела рядом на стуле, сложив руки на коленях, и смотрела на меня с надеждой.
– Галина Петровна, – тихо позвала я.
– Что, Леночка? Воды?
– Я слышала ваш разговор. Зачем вы хотите отдать нам пенсию? Нам хватает денег, Андрей хорошо зарабатывает, да и я не жалуюсь.
Она густо покраснела, опустила глаза на свои руки, испещренные венами.
– Это не деньги... Это... я не знаю, как искупить. Слова ничего не стоят, я знаю. Я вижу, как Андрей на меня смотрит. Как на чужую тетку. И ты... ты терпишь меня, но я же чувствую, как тебе тяжело со мной. Я думала, может, хоть делом помогу. Материально.
– Не надо покупать прощение, – вздохнула я. – Оно не продается. И любовь не продается.
– А как тогда? – в её голосе задрожали слезы. – Как вернуть, Лена? Научи. Я ведь дура старая, я привыкла по-своему, силой, хитростью. А теперь понимаю, что всё потеряла. Боюсь умереть, зная, что вы меня ненавидите.
– Мы вас не ненавидим. Просто... доверяли, а вы разбили это доверие. Теперь нужно время, чтобы склеить. Просто будьте собой. Не надо интриг. Не надо жертв. Живите своей жизнью и дайте жить нам.
В выходные ремонт в её квартире наконец-то закончился. Мы помогали ей перевозить вещи. Квартира сияла чистотой, пахло свежей краской и новой жизнью. Когда последняя коробка была распакована, наступил момент прощания.
Галина Петровна стояла посреди комнаты, маленькая, растерянная в этом обновленном пространстве.
– Ну вот... спасибо вам. За всё. И за то, что не выгнали тогда, в ту ночь. Я бы не пережила.
Андрей переступил с ноги на ногу, посмотрел на меня. Я чуть заметно кивнула. Он подошел к матери и неловко, но крепко обнял её.
– Живи, мам. Звони, если что. Не пропадай.
Она вцепилась в него, всхлипнула, но тут же отстранилась, вытирая глаза.
– Идите, идите. Вам отдыхать надо.
Прошло полгода. Жизнь вошла в привычную колею. Мы не стали лучшими подругами, это было бы слащавой ложью, недостойной нашей истории. Но лед между нами растаял. Галина Петровна больше не лезла в нашу жизнь с непрошеными советами, не критиковала. Она приходила в гости по приглашению, всегда приносила выпечку и вовремя уходила, боясь показаться навязчивой.
А недавно я узнала, что беременна. Мы с Андреем долго не могли решиться, но теперь поняли – пора. Когда мы сообщили новость Галине Петровне, она не стала прыгать от радости, хлопать в ладоши или давать советы, как мне питаться. Она просто села на диван и замолчала.
Потом молча потянулась к своей сумке, достала оттуда клубок мягкой желтой пряжи и спицы.
– Я тут... подумала, – голос её дрожал. – Желтый цвет – он ведь всем подходит? И мальчику, и девочке. Пинетки свяжу. Теплые.
Она посмотрела на меня вопросительно, боясь отказа. Боясь, что я не разрешу ей быть бабушкой.
Я положила руку на её ладонь, сжимающую спицы.
– Желтый – отличный цвет. Свяжите, Галина Петровна. Нам очень пригодятся.
Она улыбнулась – впервые за долгое время светло и спокойно.
– Я буду хорошей бабушкой, Лена. Клянусь. Я буду просто любить.
Камеру я, кстати, так и не сняла. Она висит там же, на карнизе в гостиной. Но теперь я включаю её не для того, чтобы искать врагов. Иногда, когда нам грустно, мы с Андреем смотрим записи, как наш кот ворует со стола колбасу или гоняется за солнечным зайчиком, пока нас нет дома. Жизнь продолжается, и иногда людям действительно нужно дать второй шанс. Но только один. И желательно – под легким присмотром. На всякий случай.