— Ты что, совсем обнаглела? — голос Людмилы Степановны звенел так, что в соседней комнате заплакал годовалый Мишка. — Думала, я не замечу, что ты моё серебро по карманам растаскиваешь?
Зоя стояла посреди гостиной и смотрела на свекровь так, словно та говорила на незнакомом языке. Пальцы девушки машинально сжимали край пледа, которым она только что укрывала сына. В ушах шумело.
— Какое серебро? — она сглотнула. — О чём вы вообще...
— Не притворяйся! — Людмила Степановна сделала шаг вперёд, и Зоя невольно отступила к окну. — Ложки! Вчера их было шесть в футляре, сегодня — пять. Думаешь, я дура?
Максим стоял в дверях, прислонившись плечом к косяку. Руки в карманах джинсов, взгляд отстранённый — будто его тут нет вообще. Зоя посмотрела на него, ждала... чего? Чтобы он вмешался? Заступился? Но муж лишь провёл ладонью по лицу и отвернулся.
— Людмила Степановна, я ничего не брала, — Зоя почувствовала, как голос предательски дрогнул. — Может, ложка просто упала, потерялась...
— Потерялась! — свекровь расхохоталась, и этот смех был хуже крика. — Слышишь, Максим? Она ещё и дурой меня считает! Я всегда говорила — деревню из человека не вытащишь. Сколько ни мой, всё равно грязь останется.
Зоя вспомнила, как два года назад стояла в этой же гостиной, только тогда она была в белом платье, а Людмила Степановна улыбалась натянуто и говорила соседкам: "Ну что поделать, сын влюбился". Тогда Зоя ещё верила, что всё наладится. Что она докажет. Заслужит.
Какая же она была глупая.
— Мама, хватит, — Максим наконец подал голос, но в нём не было никакой силы. Так говорят, когда просто устали слушать шум, но вмешиваться лень. — Может, и правда потерялась.
— Ты её защищаешь? — Людмила Степановна повернулась к сыну, и Зоя увидела, как лицо женщины перекосилось. — После всего, что я для тебя сделала? Я же тебя одна подняла, когда твой отец...
— Я знаю, мама.
— Ты не знаешь ничего! — она махнула рукой, чуть не задев дорогую вазу на комоде. — Я пахала на трёх работах, чтобы ты в приличном институте учился. Чтобы у тебя было всё. А ты привёл в дом... это.
"Это". Зоя закрыла глаза. Она привыкла. За два года привыкла ко многому — к косым взглядам, к замечаниям о немытой посуде, даже если посуда сияла чистотой, к тому, что Людмила Степановна проверяла содержимое её сумочки, "случайно" заглядывая туда в поисках салфеток. Но привыкнуть — не значит перестать чувствовать.
— Я пойду к Мишке, — Зоя развернулась к двери.
— Стой!
Она замерла. В детской всё ещё плакал сын, и каждый всхлип отдавался в груди острой болью.
— Сними кольцо, — Людмила Степановна протянула руку. — Моё кольцо. Я его Максиму на свадьбу отдала, думала — достойной отдала. Ошиблась.
Зоя посмотрела на своё обручальное кольцо. Простое золотое колечко без камней, которое носила мать Максима тридцать лет. Которое стало для Зои символом... чего? Любви? Или клетки?
— Людмила Степановна...
— Сними. Немедленно.
Руки тряслись. Зоя провернула кольцо, потянула — оно застряло на суставе. Она попыталась ещё раз, и тут Максим наконец двинулся с места.
— Мама, ты перегибаешь.
— Я перегибаю? Я?! — Людмила Степановна повернулась к сыну, и Зоя почувствовала странное облегчение от того, что этот гнев теперь направлен не на неё. — Ты женился на воровке! На девке из какой-то дыры, у которой даже образования нормального нет! Думаешь, я не знаю, что она в техникуме училась? Техникум! А потом кассиршей работала!
— Людмила Степановна, я не воровка, — Зоя сжала кулаки. Внутри что-то щёлкнуло, словно лопнула тонкая нить, которая два года держала её в состоянии вечного оправдания. — И да, я из деревни. Из Сосновки, если вам так важно. Да, мои родители — простые люди. Отец работает механиком, мать — в библиотеке. И что с того?
— С того, что ты здесь чужая, — голос свекрови стал тише, но от этого не менее ядовитым. — И всегда будешь чужой. Сколько ни играй в городскую штучку, всё равно видно, откуда ты вылезла.
В детской плач стих, и в квартире повисла такая тишина, что Зоя услышала, как соседи за стеной включили телевизор. В голове мелькнула дикая мысль — может, и у них так же? Может, везде за закрытыми дверями люди уничтожают друг друга словами?
— Максим, — Зоя повернулась к мужу. — Скажи хоть что-нибудь. Скажи ей, что я не брала эту проклятую ложку.
Он посмотрел на неё, и в его глазах она увидела то, что искала все эти месяцы — усталость. Не злость, не раздражение. Просто усталость человека, который не хочет выбирать.
— Зой, ну брось, — он провёл рукой по волосам. — Мама нервничает. Давай просто все успокоимся, а?
— Успокоимся? — она засмеялась, и сама испугалась этого смеха. — Меня обвиняют в воровстве, а ты говоришь — успокоимся?
— Не ори, разбудишь Мишку.
— Мишка уже проснулся! Он плачет уже двадцать минут, пока вы тут устраиваете цирк!
Зоя развернулась и пошла к детской, но Людмила Степановна преградила ей путь. Женщина была ниже ростом, но в этот момент казалось, что она заполняет собой всё пространство.
— К ребёнку ты ещё успеешь, — свекровь улыбнулась, и эта улыбка была страшнее любого крика. — Сначала кольцо. И ключи от квартиры. И вали отсюда, пока я добрая.
— Мам, ты чего? — Максим сделал шаг вперёд, но это движение было каким-то вялым, неубедительным.
— Заткнись, Максим. Это моя квартира. Я здесь решаю. — Людмила Степановна не сводила глаз с Зои. — Или ты думала, что раз родила, то теперь тут хозяйка? Нет, милая. Этот дом — мой. И пока я жива, здесь будут мои правила.
Зоя смотрела на неё и думала о том, что два года назад, когда Максим привёл её в эту квартиру в центре города, она почувствовала себя принцессой из сказки. Вот он — другой мир. Вот она — другая жизнь. Паркет под ногами, а не линолеум. Картины на стенах, а не календарики. Кофемашина на кухне, которая умеет делать капучино.
А теперь этот красивый дом с паркетом и картинами казался ей тюрьмой с позолоченными решётками.
— Ладно, — Зоя стянула кольцо — на этот раз оно поддалось — и положила на комод рядом с той самой дорогой вазой. — Забирайте. Ключи тоже оставлю.
— И близко не подходи к нашему дому, деревенщина! — прошипела Людмила Степановна, когда Зоя направилась в спальню собирать вещи.
Максим молчал. Стоял в дверях и молчал, пока его жена складывала в старый чемодан свои платья, джинсы, косметику. Молчал, когда она вошла в детскую и взяла на руки Мишку. Молчал, когда она вышла из квартиры, прижимая к груди сына, укутанного в детское одеяло.
Только когда дверь закрылась, он тихо произнёс:
— Зоя, подожди...
Но она уже спускалась по лестнице, потому что лифт был сломан, а чемодан — тяжёлым. Мишка сопел ей в плечо, и Зоя крепче прижала его к себе, боясь споткнуться.
На улице был февраль.
Зоя села в автобус и поехала к родителям в Сосновку. Мать открыла дверь, взглянула на дочь с чемоданом и внуком на руках — и ничего не спросила. Просто обняла, забрала Мишку и пошла греть молоко.
— Мам, я ненадолго, — Зоя опустила чемодан в крохотной прихожей. — Просто нужно время подумать.
— Думай сколько надо, — мать покачивала Мишку, напевая что-то тихое. — Твоя комната на месте.
Отец пришёл с работы поздно, пахнущий машинным маслом и морозом. Посмотрел на дочь долгим взглядом, кивнул и ушёл мыться. За ужином он спросил только одно:
— Бил?
— Нет, пап.
— Ну и ладно.
Больше никто ничего не выяснял. Просто жили. Мать уходила в библиотеку, отец — в гараж, Зоя сидела с Мишкой и смотрела в окно на заснеженную улицу. Дома здесь были маленькие, покосившиеся, с дровяными сараями и облезлыми заборами. Но в каждом доме горел свет, и почему-то это успокаивало.
Максим звонил каждый день первую неделю.
— Зой, ну вернись. Мама успокоилась уже.
— Максим, твоя мать назвала меня воровкой.
— Да она не то хотела сказать. Просто нервная была. Ложка, кстати, нашлась — упала за сервант.
Зоя молчала, слушая его голос в трубке. Такой знакомый, такой родной когда-то.
— Ты слышишь меня? — он нервничал. — Мишку хоть дай послушать.
Она давала. Максим говорил с сыном какие-то глупости, а Мишка тянул ручки к телефону и смеялся. Потом Зоя забирала трубку обратно и слышала:
— Приеду на выходных.
Не приезжал. Сначала работа, потом мать заболела, потом машина сломалась. Через месяц звонки стали реже. Через два — прекратились совсем.
Зоя устроилась в местный магазин продавцом. Хозяйка, тётя Валя, посмотрела на неё с сочувствием и сказала:
— Зойка, ты ж умная девка. Чего на кассе сидишь?
— Не знаю, тёть Валь. Пока не знаю.
Деньги были смешные, но хватало на памперсы и детское питание. Остальное давали родители, хотя Зоя отказывалась. Мать молча совала ей в карман сложенные купюры, и спорить было бесполезно.
Весна пришла неожиданно, залив Сосновку грязью и ручьями. Зоя гуляла с Мишкой во дворе, и соседки останавливались поболтать.
— Слышь, Зоек, а мужик-то твой чего молчит? — спросила баба Тоня с пятого дома.
— Молчит и молчит, — Зоя пожала плечами.
— Эх, мать его, видать, крепко держит. Я таких знаю — пока сам не помрёшь, из-под юбки не вылезет.
Зоя улыбнулась, но внутри защемило. Она вспомнила Максима таким, каким он был в самом начале — смешным, нежным, влюблённым. Он читал ей стихи на берегу реки, целовал руки, обещал, что заберёт отсюда, что у них будет своя жизнь.
Своя.
А получилась чужая.
В июне пришло письмо. Не от Максима — от адвоката. Холодные канцелярские фразы про расторжение брака, раздел имущества, алименты. Зоя сидела на кухне, читала эти строчки и думала: вот и всё. Два года жизни уместились в три печатных листа.
— Дочь, — отец положил руку ей на плечо. — Подписывай и забудь. Вы с Мишкой проживёте. Мы поможем!
Она подписала. Отнесла на почту, отправила заказным письмом и вышла на улицу. Солнце било в глаза, дети орали на площадке, кто-то косил траву у дома. Обычный день в обычной деревне, где ничего не меняется.
Только внутри у Зои что-то изменилось. Она вдруг почувствовала — не злость, не обиду. Облегчение.
Осенью она записалась на курсы бухгалтеров в райцентре. Ездила два раза в неделю на автобусе, Мишку оставляла с матерью. Училась по вечерам, когда сын засыпал, и мозг отказывался соображать. Но продолжала.
— Зачем тебе это? — спросила как-то мать, глядя, как дочь корпит над учебниками.
— Не знаю, мам. Просто надо.
Зима снова пришла незаметно, укрыв Сосновку снегом и тишиной. Зоя получила сертификат об окончании курсов и устроилась в бухгалтерию местного хлебозавода. Денег стало больше. Мишка пошёл в ясли и каждый день приносил оттуда новые слова.
А потом, в феврале, ровно через два года после той ночи, когда её выгнали из красивой квартиры с паркетом, раздался звонок в дверь.
Зоя открыла — и замерла.
На пороге стояла Людмила Степановна. Постаревшая, осунувшаяся, в дешёвой куртке и стоптанных ботинках. Женщина, которая когда-то смотрела на неё сверху вниз, сейчас не могла поднять глаза.
— Зоя... — голос дрожал. — Можно войти?
И тут Зоя увидела: Людмила Степановна медленно, с трудом опустилась на колени прямо на заснеженное крыльцо.
— Зоя, прошу тебя... — голос свекрови надломился. — Помоги. Я больше не знаю, к кому обратиться.
Зоя стояла в дверях и смотрела на эту картину, не веря своим глазам. Женщина, которая два года назад выкидывала её вещи на улицу, которая называла деревенщиной и воровкой, сейчас стояла на коленях в снегу.
— Вставайте, — Зоя протянула руку. — Вы же замёрзнете.
Людмила Степановна схватилась за её ладонь, поднялась, и Зоя увидела слёзы на её лице. Настоящие, не наигранные.
— Заходите, — она отступила в сторону.
Мать вышла из кухни, взглянула на гостью и молча вернулась обратно. В доме стало тихо — только часы на стене отсчитывали секунды.
Людмила Степановна села на край дивана, сжимая в руках потёртую сумку.
— Максим... — она замолчала, сглотнула. — Максим попал в аварию три месяца назад. Он жив, но... ноги. Врачи говорят, реабилитация нужна дорогая, специальная. А денег нет.
Зоя опустилась на стул напротив. В голове пульсировало: Максим. Авария. Ноги.
— Как нет денег? — она услышала свой голос откуда-то издалека. — У вас же квартира, сбережения...
— Продали, — Людмила Степановна смотрела в пол. — Квартиру продали сразу после аварии. На первую операцию ушло почти всё. Потом вторая, третья... Я брала кредиты. Потом ещё кредиты, чтобы закрыть первые. А теперь... — она подняла глаза, и в них была такая пустота, что Зоя похолодела. — Нас выселили. Мы живём у его друга, на полу спим. Максим не может работать, я... я уборщицей устроилась в школу. Но этого не хватает даже на лекарства.
— Где он сейчас?
— В больнице районной. Бесплатное отделение, — Людмила Степановна вытерла лицо рукой. — Зоя, я не прошу для себя. Я знаю, что я сделала. Знаю, какой я была. Но он... он твой муж был. Отец Мишки. Неужели ты...
— Бывший муж, — Зоя перебила её. — Мы развелись.
— Но Мишка... у Мишки должен быть отец.
Зоя встала и подошла к окну. За стеклом метался снег, наметая сугробы у забора. Мишка спал в своей комнате, посапывая во сне. Её сын. Их сын.
— Почему вы пришли ко мне? — она не оборачивалась. — Почему именно ко мне, Людмила Степановна?
— Потому что больше не к кому, — ответ прозвучал тихо, почти шёпотом. — Все отвернулись. Друзья, родственники... У всех свои проблемы. А ты... ты единственная, кто...
— Кого вы унижали? Выгоняли? Называли воровкой?
Тишина повисла тяжёлая, липкая.
— Да, — Людмила Степановна заплакала по-настоящему, безобразно, утирая лицо рукавом куртки. — Да, я была чудовищем. Я сама это понимаю теперь. Когда потеряла всё, когда осталась одна... Я думала о тебе. Как ты тогда ушла с ребёнком на руках. Как я... Господи, что я наделала.
Зоя обернулась. Смотрела на свекровь и чувствовала странную смесь жалости и злости. Эта женщина сломала её жизнь. Эта женщина сделала так, что Зоя два года собирала себя по кусочкам. А теперь пришла просить помощи.
— Сколько нужно? — она спросила просто.
— Что?
— Сколько денег нужно на реабилитацию?
Людмила Степановна назвала сумму. Огромную, невозможную для сельского бухгалтера сумму.
— Я не могу дать столько, — Зоя села обратно на стул. — У меня таких денег нет.
— Я понимаю, — свекровь кивнула, вытирая слёзы. — Я просто подумала... может, ты знаешь, куда обратиться. Какие-то фонды, благотворительность...
Зоя молчала. В голове крутились мысли, одна другой безумнее. Она могла послать эту женщину. Закрыть дверь и забыть. Имела полное право. Но почему-то не могла.
— Я помогу собрать деньги, — она услышала свой голос. — Но с условиями.
— Какими?
— Максим пройдёт реабилитацию. Встанет на ноги. А потом... — Зоя посмотрела свекрови прямо в глаза. — Потом он сам решит, хочет ли видеть Мишку. Я не буду против. Но если хочет — пусть приезжает сам. Просит сам. Без вас, Людмила Степановна. Вы больше не будете вмешиваться в нашу жизнь. Никогда.
Свекровь молчала, потом медленно кивнула.
— Хорошо. Я... спасибо. Спасибо тебе.
Зоя запустила сбор через соцсети. Написала честно — про бывшего мужа, про аварию, про то, что он отец её ребёнка. Деньги собирались медленно, но собирались. Односельчане скидывались, кто сколько мог. Тётя Валя из магазина отдала свою премию. Отец принёс отложенные на новую машину накопления.
— Пап, не надо...
— Мишке отец нужен, — сказал он просто. — Живой отец.
Через полгода Максим прошёл реабилитацию. Зоя видела его только один раз — когда привозила последнюю часть денег в клинику. Он лежал в палате, худой, с синяками под глазами, но живой.
— Зоя, — он протянул руку, но она не взяла.
— Поправляйся, — она положила конверт на тумбочку. — И... Мишка ждёт. Когда будешь готов.
Она ушла, не оборачиваясь.
Максим приехал в Сосновку в сентябре. Один, без матери. Стоял у калитки, опираясь на трость, и смотрел на дом.
Зоя вывела Мишку за руку.
— Это твой папа, — сказала она сыну. — Хочешь познакомиться?
Мишка кивнул и побежал к калитке. Максим присел, обнял сына, и Зоя увидела, как у него дрожат плечи.
А Людмила Степановна больше не приходила. Через год Зоя узнала, что та переехала в другой город, устроилась на работу, снимает комнату. Живёт одна.
И как-то Зоя поняла — злости больше нет. Есть просто жизнь. Своя жизнь, которую она выстроила сама. С Мишкой, с работой, с родителями рядом. И этого было достаточно.