Экран телефона светился в полумраке кухни, и я смотрела на запись с камеры, чувствуя, как внутри что-то медленно закипает. Вот она, моя свекровь Аглая Максимовна — та самая, которая еще утром едва поднималась с дивана, охая на каждый шаг — теперь прыгает по гостиной под какую-то попсовую музыку. Бокал вина в руке. Колбаса в другой. Танцует так, будто ей двадцать, а не семьдесят три.
— Федя, — я протянула телефон мужу, который только что вернулся с работы. — Глянь.
Он посмотрел, моргнул, посмотрел еще раз. Лицо у него вытянулось, как будто он увидел привидение.
— Это что?
— Это твоя мамочка. Которая болеет. Которая при смерти. Которую мы обслуживаем, как китайского императора.
Я поставила камеру три дня назад. Просто интуиция подсказала — что-то здесь не так. Слишком уж быстро Аглая Максимовна выздоравливала, когда мы уходили из дома. Только порог переступим — она уже опять лежит с закрытыми глазами, стонет тихонько. А я ведь всегда замечала: холодильник как-то странно пустеет. Бутылки вина исчезают. Конфеты тают.
Федя молчал, глядя в экран. На записи его мать уже ела сырокопченую колбасу прямо с палки, не нарезая. Потом запила вином из бутылки. Горлышко.
— Может, у нее... приступ какой-то? — бормотал Федя. — Бред? Лунатизм?
— Да твоя мать здоровая, как бык! Только мы уходим, так носится по дому, как угорелая!
Он сел на стул. Провел рукой по лицу. Я перемотала запись дальше — вот Аглая Максимовна открывает мои шоколадные конфеты, те самые, бельгийские, которые я прятала на верхней полке. Съедает штук пять подряд. Потом идет к зеркалу, разглядывает себя, улыбается. Крутится. Поправляет халат.
Три месяца назад она переехала к нам. Позвонила Феде среди ночи, голос дрожащий: сердце, мол, совсем плохо, одной страшно. Мы примчались — она лежала бледная, с лекарством под языком. Врачи приезжали, обследовали — ничего серьезного не нашли, но Федя настоял, чтобы мама пожила с нами. Временно.
Временно превратилось в три месяца ада.
Утром я вставала в шесть, готовила завтрак — отдельно для нее, диетический. Аглая Максимовна ела, кривилась: мало соли, много соли, каша не такая, чай остыл. Потом ложилась на диван в гостиной и лежала там весь день. Телевизор. Лекарства по часам. Просьбы принести то, подать это.
Федя на работе пропадал с утра до вечера — программист, дедлайны, проекты. А я работала удаленно, сидела дома за компьютером. И между совещаниями бегала к свекрови: подушку поправить, водички налить, таблетку дать.
— Юлечка, — звала она. — Юлечка, голубушка...
Этот голос преследовал меня даже во сне.
Сначала я пыталась быть терпеливой. Понимающей. Она же старая, больная. Но постепенно начала замечать странности. Когда я выходила в магазин на полчаса — возвращалась, а на кухне пахло жареным. Сковородка теплая. Аглая Максимовна лежит на диване, бледная, невинная.
— Вам не показалось? — говорила она. — Может, соседи готовят.
Однажды я нашла под диваном фантики от шоколада. Потом — пустую бутылку из-под мартини в мусорном ведре, прикрытую газетами. Федя не верил. Говорил, что я преувеличиваю, что мать действительно больна, что врачи подтвердили проблемы с давлением.
Но камера не врет.
Вот на экране Аглая Максимовна достает из холодильника мой торт — тот, что я пекла на годовщину свадьбы. Отрезает себе огромный кусок. Ест прямо руками, облизывает пальцы. Смеется. Потом наливает еще вина и включает музыку громче.
— Господи, — выдохнул Федя.
Я ждала этого момента три дня. Копила доказательства. Смотрела записи по вечерам, когда Федя засыпал, и внутри меня росло что-то темное и злое. Обида. Ярость. Желание устроить скандал, какого эта квартира еще не видела.
— Что будем делать? — спросила я.
Федя молчал. Смотрел в экран, где его мать, уже изрядно захмелевшая, пыталась станцевать что-то вроде ламбады.
— Поговорю с ней, — наконец сказал он.
— Поговоришь.
— Утром.
— Утром она опять будет умирающим лебедем на диване.
Федя встал, прошелся по кухне. Я видела, как он борется с собой — верность матери против очевидных фактов. Я знала его достаточно хорошо, чтобы понимать: он не сможет просто взять и выставить мать за дверь. Даже сейчас. Даже после этого.
А в гостиной лежала Аглая Максимовна — тихая, больная, с закрытыми глазами. Она не знала, что камера записывает уже четвертый день. Не знала, что завтра утром я покажу ей эти записи. И вот тогда...
Тогда начнется самое интересное.
Потому что я приготовила не просто доказательства. Я приготовила целую речь. Я три месяца молчала, терпела, улыбалась. Играла в добрую невестку. А внутри меня копилось столько слов, что хватит на час монолога. И завтра Аглая Максимовна услышит каждое из них.
Я выключила телефон и посмотрела на Федю.
— Значит, утром, — сказала я. — Хорошо. Только учти: если ты встанешь на ее сторону, если попробуешь оправдать это... Я съеду к подруге. Надолго.
Он кивнул. Понимал, что шучу я или нет, он понять не мог. Но в моем голосе было достаточно стали, чтобы он не сомневался: я настроена серьезно.
Ночь мы спали плохо. Я слышала, как Федя ворочается, вздыхает. Наверное, прокручивал в голове завтрашний разговор. А я лежала с открытыми глазами и думала: как же она посмеет? Как посмела так долго нас дурачить?
И главное — зачем?
Утро началось как обычно. Я встала, пошла на кухню, поставила чайник. За стеной слышалось сопение — Аглая Максимовна еще спала. Федя вышел из спальни бледный, невыспавшийся. Молча налил себе кофе.
— Разбуди ее, — сказала я. — Пора.
Он кивнул и направился в гостиную. Я слышала, как он тихо зовет мать. Потом ее голос — сонный, слабый:
— Феденька? Что-то случилось?
— Выйди на кухню, мама. Нам нужно поговорить.
Она появилась минут через десять. Халат запахнут до подбородка, волосы растрепаны, лицо осунувшееся. Мастер перевоплощения. Я почти зааплодировала — настолько убедительно выглядела картина больной старушки.
— Что стряслось? — она опустилась на стул, прижав руку к сердцу. — У меня ночью опять давление скакало...
Я достала телефон и положила на стол перед ней.
— Посмотрите, — сказала я спокойно. — Вчерашний день. Примерно час дня.
Аглая Максимовна нахмурилась, взяла телефон. На экране она сама — танцует с бокалом вина. Сначала на лице свекрови появилось недоумение. Потом — понимание. Потом лицо медленно краснело, наливалось кровью.
— Это... — она посмотрела на меня, потом на Федю. — Вы за мной шпионите?
— Шпионим? — я усмехнулась. — Это наш дом. Наша камера. Мы имеем право знать, что происходит в нашей квартире.
— Как вы посмели!
— Как мы посмели? — голос мой повысился сам собой. — Как ВЫ посмели три месяца нас дурачить? Прикидываться больной? Заставлять меня бегать вокруг вас с утра до ночи?
Федя молчал, смотрел на мать. Я видела — он в шоке. Все еще не мог до конца поверить.
Аглая Максимовна выпрямилась на стуле. Больная старушка исчезла — передо мной сидела другая женщина. С прямой спиной, горящими глазами, сжатыми губами.
— Хорошо, — сказала она жестко. — Хорошо. Раз уж вы все узнали. Да, я здорова. И что с того?
— Что с того? — я не верила своим ушам. — Вы три месяца нас обманывали!
— А вы мне что предложили? — она повысила голос. — Я всю жизнь одна прожила после смерти мужа. Тридцать лет одна! В той квартире, где каждый угол напоминает о нем. Тишина. Одиночество. Телевизор и четыре стены!
Федя наконец заговорил:
— Мама, но ты же могла просто попросить...
— Попросить? — она засмеялась горько. — О чем попросить? «Возьмите меня к себе, потому что мне одиноко»? Ты бы согласился? — она посмотрела на меня. — А она?
Я молчала. Потому что знала ответ. Нет, не согласилась бы. У нас своя жизнь, свои планы. Мы только год назад поженились, хотели ребенка. Свекровь в наших планах не значилась.
— Вот именно, — Аглая Максимовна встала, прошлась по кухне. — Поэтому я придумала способ. Если я больна — вы не можете отказать. Если я при смерти — вы обязаны позаботиться. Сын не бросит умирающую мать.
— Но вы не умираете! — выкрикнула я.
— Нет. Но я умирала там, в той квартире. От одиночества. Понимаешь? — она посмотрела на меня в упор. — Мне семьдесят три. Подруги все померли. Соседи новые, чужие. Сын раз в месяц заезжает на полчаса. Внуков нет. И что мне делать? Сидеть и ждать смерти?
В кухне повисла тишина. Я смотрела на нее и вдруг увидела не противную притворщицу, а испуганную старую женщину. Которая так боялась остаться никому не нужной, что придумала целый спектакль.
Но жалость длилась секунду. Потом я вспомнила эти три месяца. Бесконечные «Юлечка, принеси», «Юлечка, помоги». Испорченную годовщину — я провела ее не с мужем в ресторане, а на кухне, готовя диетический суп для свекрови. Отмененную поездку на море — потому что «мама плохо себя чувствует». Мои нервы, мое терпение, мою жизнь, которую она украла обманом.
— Знаете что, Аглая Максимовна, — сказала я медленно. — Мне плевать на ваше одиночество. Можно было поступить честно. Можно было сказать правду. Но вы выбрали обман.
— Юля... — начал Федя.
— Нет, — я посмотрела на него. — Ты должен выбрать. Или она съезжает, или я.
Аглая Максимовна побледнела.
— Феденька...
Он стоял между нами — его мать и его жена. И я видела, как он разрывается. Видела боль в его глазах. Но я не собиралась отступать. Слишком много было поставлено на карту.
— Мне нужно подумать, — сказал он тихо.
— Думай, — бросила я и вышла из кухни.
В спальне я села на кровать, и руки задрожали. Адреналин, злость, обида — все смешалось в один ком. Я дала ультиматум. Теперь надо держаться до конца.
Через полчаса Федя вошел. Лицо серое, глаза красные.
— Она уезжает, — сказал он. — Сегодня же.
Я не ответила. Просто кивнула. Победа была горькой — потому что я знала, как ему тяжело. Но выбора не было.
Аглая Максимовна собиралась молча. Сложила вещи в сумку, вызвала такси. Федя помог ей донести до машины. Я стояла у окна и смотрела, как они прощаются внизу. Он обнял мать. Она что-то говорила ему, гладила по щеке.
Когда Федя вернулся, мы не разговаривали. Он сел на диван в гостиной — там, где три месяца лежала его мать — и уставился в одну точку.
А я думала: что дальше? Мы останемся вдвоем, но между нами теперь эта история. Эта трещина. Он не простит меня до конца. А я не прощу его мать.
И победила ли я на самом деле?
Неделя прошла в молчании. Федя ходил на работу, возвращался, ужинал и уходил в спальню. Я пыталась заговорить с ним несколько раз, но он отвечал односложно. Да. Нет. Не знаю. Его глаза смотрели сквозь меня, как будто я стала прозрачной.
Вечером в пятницу я не выдержала.
— Сколько ты будешь дуться?
Он поднял голову от ноутбука.
— Я не дуюсь.
— Ты со мной неделю не разговариваешь нормально!
— А о чем нам разговаривать, Юля? — он закрыл ноутбук. — Ты поставила меня перед выбором. Я выбрал. Мама уехала. Все, как ты хотела.
— Я не хотела, чтобы ты на меня обижался!
— А я не хотел выгонять родную мать! — он повысил голос, и я вздрогнула. Федя никогда не кричал. — Да, она обманывала. Да, это было неправильно. Но знаешь, что она мне сказала перед отъездом?
Я молчала.
— Она сказала: «Прости, что я так неудобна для твоей жены». И заплакала. Моя мать стояла возле такси и плакала. А я ничего не мог сделать.
Его голос дрожал. Я подошла, хотела обнять, но он отстранился.
— Мне нужно побыть одному.
Он ушел. Я осталась на кухне, и впервые за эти дни почувствовала не злость, а страх. Страх, что мы не вернемся к тому, что было. Что эта история сломала что-то важное между нами.
Ночью я не спала. Лежала и думала об Аглае Максимовне. О том, как она танцевала перед камерой — счастливая, свободная. Разве она не имела права на эту радость? Да, обманывала. Но разве я сама была честна до конца? Разве мне не нравилось иногда её слабое состояние — повод для Феди почувствовать себя заботливым сыном, для меня — терпеливой невесткой?
Утром я приняла решение.
— Федя, — сказала я за завтраком. — Давай съездим к твоей маме.
Он посмотрел на меня удивленно.
— Зачем?
— Поговорить. По-человечески.
Мы приехали в обед. Аглая Максимовна открыла дверь — постаревшая, осунувшаяся. Только теперь по-настоящему больная. Увидела нас и замерла.
— Можно войти? — спросила я.
Она молча пропустила нас. Квартира была чистой, но какой-то мертвой. Пахло лекарствами и одиночеством.
Мы сели на кухне. Я смотрела на свекровь и понимала — она действительно угасает здесь. Без Феди, без жизни, без той радости, которую она тайком воровала у нас в доме.
— Аглая Максимовна, — начала я. — Я приехала извиниться.
Она подняла глаза.
— Вы были неправы, когда обманывали нас. Но я тоже была неправа. Я не хотела видеть, что вам плохо. Не хотела понимать.
— Юля... — прошептала она.
— Возвращайтесь, — сказала я. — Но на других условиях. Без обмана. Вы не больны — не притворяйтесь. Хотите жить с нами — живите. Но честно.
Федя взял мою руку и сжал. Благодарно.
Аглая Максимовна заплакала. Не театрально, как тогда, у такси, а по-настоящему. Слезы текли по морщинистым щекам, и она не вытирала их.
— Я думала, вы меня возненавидели, — прошептала она.
— Я и возненавидела, — честно ответила я. — Но потом поняла кое-что. Семья — это не только любовь. Это еще и работа. Над собой, над отношениями. И если мы хотим быть семьей, надо учиться разговаривать, а не врать друг другу.
Она кивнула. Вытерла слезы.
— Я больше не буду, — сказала она твердо. — Обещаю.
— И я, — ответила я. — Обещаю не выгонять вас при первой проблеме.
Федя обнял нас обеих. И в этот момент я почувствовала — мы справимся. Не сразу, не легко. Но справимся.
Через три дня Аглая Максимовна вернулась. Уже без спектакля. Она помогала мне готовить, гуляла в парке, смотрела сериалы. Иногда мы ссорились — конечно, ссорились. Но теперь это были честные ссоры, без притворства и манипуляций.
Однажды вечером я зашла в гостиную и увидела ее у окна. Она стояла и смотрела на улицу, на огни города, на жизнь за стеклом.
— Аглая Максимовна? — окликнула я.
Она обернулась и улыбнулась. Не той фальшивой улыбкой больной старушки, а настоящей.
— Спасибо, Юлечка, — сказала она тихо. — За то, что дала шанс.
— Мы все заслуживаем второй шанс, — ответила я.
И это была правда. Камеру я так и не убрала — но теперь смотрела записи с улыбкой. Аглая Максимовна по-прежнему танцевала, когда мы уходили. Но теперь я знала — она танцует не от обмана, а от счастья. От того, что не одна.
А по вечерам мы сидели втроем на кухне, пили чай и разговаривали. О прошлом, о будущем, о жизни. И я думала: вот она, настоящая семья. Не идеальная, не простая. Но наша.