Ключ повернулся в замке с тяжелым, недовольным скрежетом, будто старая квартира сопротивлялась вторжению. Елена надавила плечом на массивную дубовую дверь, обитую потрескавшимся дерматином, и та неохотно поддалась, выдохнув в лицо затхлый воздух, настоянный на пыли, старых книгах и едва уловимом аромате «Корвалола».
— Ну вот мы и встретились, — тихо сказала Елена в темноту коридора.
Она нащупала выключатель — старый, карболитовый, круглый. Щелчок прозвучал как выстрел. Под потолком тускло загорелась единственная лампочка в пыльном плафоне, осветив вешалку с чьим-то забытым серым пальто и горы коробок, громоздящихся вдоль стен.
Это наследство свалилось на нее как снег на голову. Тетя Софа, двоюродная сестра бабушки, которую Елена видела от силы раза три в жизни, и то в глубоком детстве, внезапно отписала ей свою «двушку» в самом центре, в тихом переулке у Чистых прудов. Родственники, конечно, всполошились. Мама, вечно недовольная и подозрительная, сразу заявила, что тут что-то нечисто. Но нотариус был безупречен. И вот теперь Елена, сорокапятилетний бухгалтер с вечной усталостью в глазах и ипотекой за спиной, стояла посреди этого музея ушедшей эпохи.
Телефон в кармане пуховика завибрировал. Сын.
— Мам, ну ты там как? Осмотрелась? — голос Дениса был бодрым и нетерпеливым. — Риелтор звонил, спрашивал, когда можно на замеры приехать. Рынок сейчас живой, надо ковать железо, пока горячо. Квартира в таком районе — это ж золотая жила! Сделаем ремонт у себя, машину обновим, ипотеку твою закроем...
Елена вздохнула, прижав трубку плечом к уху, стягивая сапоги.
— Денис, не торопи. Я только вошла. Тут... тут работы непочатый край. Вещи, мебель. Не могу же я все это просто на помойку выкинуть.
— Мам, это хлам! — возмутился сын. — Совок. Кому нужны эти серванты? Вызывай контейнер, бригада все вынесет за пару часов. Не сентиментальничай.
— Я перезвоню, — она нажала отбой.
Сентиментальничать она не собиралась. Жизнь научила ее прагматизму. Десять лет одна, двое детей, работа от звонка до звонка — тут не до вздохов над старыми чашками. Но что-то в этой квартире мешало ей просто вызвать грузчиков. Может быть, тишина? Стены были толстыми, надежными, они хранили молчание десятилетиями.
Елена прошла в комнату. Паркет под ногами скрипел, но не жалобно, а как-то уютно, по-домашнему. Вдоль стен стояли шкафы, забитые книгами. На столе, покрытом вязаной скатертью, застыла фарфоровая балерина с отбитой рукой. В углу тикали огромные напольные часы, которые, казалось, отмеряли не минуты, а эпохи.
— Ладно, — скомандовала она сама себе. — Глаза боятся, руки делают.
Она переоделась в спортивный костюм, повязала голову косынкой и принялась за разбор завалов. Начала с серванта. Хрусталь, помутневший от времени, расписные тарелки, стопки льняных салфеток, ни разу не использованных, с этикетками советских фабрик. Все это складывалось в коробки: «На дачу», «Раздать», «Выбросить».
К вечеру спина ныла, а в горле першило от пыли. Елена решила сделать перерыв. Она пошла на кухню, отмыла старый чайник, нашла в шкафчике банку с заваркой — на удивление, запах был еще крепким. Заварила чай, села на табурет у окна. За окном падал мокрый снег, размывая огни фонарей.
Елена чувствовала себя странно. Ей казалось, что хозяйка квартиры, эта загадочная тетя Софа, все еще здесь. Наблюдает. Не злится, нет. Скорее, ждет чего-то.
Вернувшись в комнату, Елена подошла к старому письменному столу. Он был массивным, двухтумбовым, покрытым зеленым сукном. Ящики выдвигались туго. В верхнем лежали квитанции, старые очки, ручки. В среднем — какие-то грамоты, открытки с 8 Марта. А вот нижний ящик был заперт.
Ключа нигде не было. Елена подергала ручку. Заперто на совесть. Любопытство, которое, казалось, умерло в ней еще в школьные годы, вдруг проснулось. Она сходила в прихожую, взяла из ящика с инструментами плоскую отвертку.
— Прости, тетя Софа, — прошептала она. — Но инвентаризация есть инвентаризация.
Замок хрустнул и сдался. Елена выдвинула ящик.
Там не было ни денег, ни облигаций, ни «рыжья», на которое так надеялась ее мама. На дне лежали три толстые тетради в клеенчатых обложках. И перевязанная бечевкой пачка черно-белых фотографий.
Елена достала тетради. На первой, синей, размашистым почерком было выведено: «1968 год». На второй — «1970». На третьей — «1985».
Дневники.
Она хотела отложить их. Чужие тайны, зачем они ей? Но рука сама потянулась к обложке. Она открыла первую тетрадь наугад.
«15 мая. Сегодня видела Анну. Она даже не поздоровалась. Прошла мимо, гордая, красивая, в новом плаще. А ведь я знаю, что этот плащ куплен на деньги, которые я передала через маму. Боже, за что мне это наказание? Видеть, как растет моя кровиночка, и не сметь подойти, не сметь обнять...»
Елена нахмурилась. Анна — так звали ее маму. Но при чем тут «моя кровиночка»? Тетя Софа была бездетной старой девой, все в семье это знали. Всю жизнь проработала в библиотеке, жила тихо, ни с кем не водилась. А бабушка, Галина Петровна, всегда говорила о сестре с пренебрежением: «Пустоцвет, ни семьи, ни флага».
Елена перевернула страницу.
«20 июня. У Аннечки выпускной... Галя поправляла ей бант. Галя... Моя сестра. Мой тюремщик и мой спаситель. Если бы не она, что было бы с девочкой? Детдом? Позор? Отец бы меня убил. А так — у девочки есть семья, есть "мама" и "папа". Только я — никто. Тетка-приживалка, которая дарит странные подарки».
Сердце Елены пропустило удар. Холод пробежал по спине. Она судорожно начала листать страницы, вчитываясь в неровные строчки.
«Август 1968. Приходил Володя... Спросил: "Где ребенок?". Я сказала, что умерла при родах. Он заплакал и ушел. Прости меня, Господи, за ложь... Галя запретила. Она сказала: "Ты, Софка, гулящая, ты ребенка испортишь. А у меня семья крепкая, муж партийный. Мы воспитаем человека. А ты забудь. Ты просто тетя. Иначе я всем расскажу, от кого она"».
Елена выронила тетрадь. Руки дрожали.
Получается... Бабушка Галя, строгая, властная Галина Петровна — не родная мать ее маме? А мама... Мама всю жизнь считала Софу чудаковатой родственницей.
Елена вспомнила детство. Семейные застолья. Тетя Софа всегда сидела на краю стола, молчаливая, с грустной улыбкой. Она всегда приносила Елене конфеты и смотрела на нее как-то жадно, пронзительно. А бабушка Галя всегда одергивала: «Софья, не балуй девку!».
— Господи... — выдохнула Елена.
Она схватила пачку фотографий. Развязала бечевку.
Вот молодая женщина, смеющаяся, с копной кудрявых волос. Подпись на обороте: «Софа, Гагры, 1967».
Елена посмотрела на фото и увидела... свою маму. Тот же разрез глаз, та же ямочка на подбородке. Сходство было поразительным.
А вот другое фото. Та же Софа держит на руках сверток с младенцем. Лицо у нее заплаканное, испуганное. Рядом стоит Галина — прямая, жесткая, губы сжаты в тонкую линию. Она не обнимает сестру, она словно конвоирует ее.
Елена встала, прошлась по комнате. Паркет скрипел, теперь уже тревожно. В голове не укладывалось. Вся история их семьи, которой она гордилась — «интеллигенция, моральные устои» — все это было декорацией. Спектаклем, срежиссированным жесткой рукой Галины Петровны.
Она вернулась к столу и открыла последнюю тетрадь, за 1985 год. Это был год, когда родилась сама Елена.
«10 апреля. Родилась Леночка. Внучка. Моя внучка. Галя позвонила, сказала сухо: "Родила твоя. Девочка. 3200". Я плакала от счастья. Хотела побежать в роддом... но Галя сказала: "Сиди дома. Не позорь нас"...
Я теперь буду откладывать деньги. На книжку. Для Леночки. Может быть, когда меня не станет, она узнает правду... Квартира. Я завещаю ей квартиру. Галя, конечно, будет беситься, но это мое право. Единственное, что у меня осталось».
Елена закрыла лицо руками. Слезы текли сквозь пальцы. Она плакала не о себе. Она плакала об этой женщине, о Софе, которая всю жизнь прожила в тени своей «правильной» сестры, лишенная права называться матерью и бабушкой, но сохранившая любовь.
Теперь понятно, почему мама была такой... холодной. Она выросла в атмосфере лжи. Галина Петровна выполняла долг, «воспитывала человека», но тепла не давала. Потому что каждый раз, глядя на дочь, видела грех сестры.
Звонок в дверь заставил Елену вздрогнуть. Кто это? Ночь на дворе.
На лестничной площадке стояла соседка — сухонькая старушка в байковом халате.
— Софьюшка-то одинокая была, но добрая, — рассказывала соседка за чаем. — И все писала, писала что-то за столом. Я ей говорила: «Писательница ты наша». А она улыбнется грустно и скажет: «Это я, Маша, отчет перед Богом пишу. Больше некому».
Когда соседка ушла, Елена достала телефон. Набрала номер мамы.
— Алло? Лена? Ты с ума сошла? — голос мамы был сонным.
— Мам... — Елена запнулась. Она хотела вывалить все сразу. Сказать: «Ты знаешь, что бабушка тебе не мать?». Но потом остановилась. Зачем? Маме семьдесят лет. У нее больное сердце. Что это изменит сейчас, кроме того, что разрушит ее прошлое?
— Мам, я просто хотела сказать... Я люблю тебя.
— Ты пьяная, что ли? — насторожилась мама. — Или случилось что?
— Нет. Просто... я разбираю вещи тети Софы.
— Выброси этот хлам, — привычно буркнула мама.
— Нет, мам. Я не выброшу. Спокойной ночи.
Она положила трубку. Потом набрала сыну.
— Мам? Решила насчет контейнера?
— Денис, — твердо сказала Елена. — Контейнера не будет. И продажи не будет. Пока.
— В смысле? — опешил сын. — Мам, ты чего? Мы же договорились! Цены упадут!
— Квартира не продается, — отчеканила она. — Я буду делать тут ремонт. Сама.
— Зачем тебе две квартиры?
— Нет. Я буду здесь жить. Иногда.
— Мам, это просто старая хата!
— Это не хата, Денис. Это дом с видом на прошлое. И пока я не рассмотрю это прошлое до последней детали, ни о какой продаже речи быть не может. Все, разговор окончен.
Елена встала, подошла к окну. Снегопад прекратился.
Она оглядела комнату. Теперь этот хлам не казался ей мусором. Это были свидетели. Шкаф хранил платья, в которых Софа ходила на свидания. Стол помнил ее слезы. Часы отсчитывали ее ожидание.
Елена поняла, что не сможет просто так отдать эти стены чужим людям. Здесь жила любовь. Несчастная, скрытая, но огромная. И она, Елена, — плод этой любви. Если бы Софа тогда не решилась родить, вопреки всему, не было бы ни мамы, ни Елены, ни Дениса.
Она подошла к дивану. Странно, но страх перед будущим, перед кредитами отступил. Она чувствовала себя звеном в цепи. Сильным звеном.
В темноте квартиры что-то тихо скрипнуло. Может быть, половица. А может быть, тетя Софа наконец-то выдохнула спокойно, зная, что ее тайна теперь в надежных руках. И что она больше не «никто». Она — бабушка.
Дорогие читатели, как часто мы, в погоне за современным комфортом и быстрыми решениями, готовы перечеркнуть прошлое, назвав его «старым хламом»? История Елены показывает, что за пыльными фасадами могут скрываться тайны, способные перевернуть наше понимание семьи. А у вас бывали случаи, когда старая вещь или случайная находка рассказывала вам о ваших предках больше, чем официальная семейная летопись? Храните ли вы дневники и письма своих бабушек, или считаете, что прошлому место в прошлом? Поделитесь своими историями в комментариях, мне будет очень интересно узнать ваше мнение.