Старый немецкий сервиз, который я доставала из серванта только по большим праздникам, жалобно звякнул, когда я протирала его мягкой фланелевой тряпочкой. В квартире стояла та особенная, густая тишина, которая бывает только в доме одинокой женщины, привыкшей к своему порядку. Я любила эту тишину. Она пахла свежемолотым кофе, дорогим кондиционером для белья и спокойствием. В свои пятьдесят восемь лет я, Надежда Павловна, наконец-то могла сказать, что живу для себя. Дети выросли и разлетелись, муж, царствие ему небесное, покинул этот мир пять лет назад, оставив мне эту просторную «сталинку» в центре и неплохие сбережения, которые я приумножила благодаря своей бережливости и работе главным бухгалтером.
Я поставила чашку на место и подошла к окну. Осень золотила липы во дворе, и мне казалось, что эта осень — лучшее время моей жизни. Никаких школьных собраний, никаких грязных носков по углам, никаких капризов. Только я, мои книги, мои прогулки в парке и редкие, но приятные встречи с подругами.
Идиллия рухнула в один вторник, когда зазвонил стационарный телефон. Этим номером пользовались только самые близкие, и звонок всегда заставлял меня внутренне напрячься. Звонил мой младший брат, Витя.
— Надюха, беда! — голос брата срывался на визг, что было для него нехарактерно. Обычно Витя был вальяжен и самоуверен. — Залило нас! Соседи сверху, алкаши проклятые, кран сорвали. У нас там Ниагара! Паркет вздулся, обои отваливаются, проводка замкнула. Жить невозможно, свет отключили, сырость такая, что плесень уже, кажется, на ушах растет.
— Господи, Витя, какой кошмар, — искренне посочувствовала я. — Вам помочь деньгами на ремонт?
— Да есть у нас деньги, — отмахнулся он. — Дело не в этом. Жить негде. Мастера говорят, сушить стены надо месяц тепловыми пушками, потом ремонт... Короче, Надя, выручай. Пусти к себе. Мы с Ларисой люди тихие, места много не займем. У тебя же трешка, мы в гостевой перекантуемся, пока этот ад не закончится. Ну не в гостиницу же идти, разоримся ведь за два месяца.
Я замерла. Мой внутренний голос, тот самый, что годами спасал меня от ошибок в квартальных отчетах, сейчас истошно кричал: «Не вздумай!». Я знала Ларису, жену брата. Это была женщина-танк, женщина-цунами, которая считала, что весь мир ей должен только по факту её существования. Отношения у нас были натянутые, вежливо-холодные. Но Витя... Витя был моим братом, моей родной кровью.
— Надя? Ты там? — в трубке повисла пауза. — Ну ты чего молчишь? Мы же родня. Я бы тебя никогда на улице не оставил.
Чувство вины, этот вечный спутник советского воспитания, подняло голову. Как можно отказать брату в беде? У меня действительно три комнаты. Я одна.
— Хорошо, Витя. Приезжайте. Но только на месяц, пока стены сохнут.
— Золотая ты моя! — обрадовался он. — Мы уже вещи пакуем. Вечером будем!
Вечером мой уютный мир перестал существовать. Они приехали не с парой чемоданов, как я ожидала, а с десятком баулов, коробок и пакетов. Казалось, они перевезли половину своей квартиры. Прихожая мгновенно уменьшилась в размерах, заставленная обувью Ларисы.
— Ой, Надька, ну у тебя и хоромы! — Лариса, грузная женщина с ярко-рыжими волосами и громким голосом, вплыла в гостиную, по-хозяйски оглядываясь. — Только запах какой-то... старушечий. Нафталином несет. Надо проветрить.
Она решительно распахнула окно, впуская холодный осенний ветер, который тут же сдул со стола мои бумаги.
— Лариса, у меня не пахнет нафталином, это лаванда, — сдержанно заметила я, закрывая окно. — И пожалуйста, не трогай шторы, ткань деликатная.
— Ой, какие мы нежные, — хмыкнула невестка, плюхаясь на мой любимый диван. — Вить, тащи сумки в ту комнату. Надь, а где у тебя полотенца? Только давай нормальные, махровые, а не эти твои вафельные тряпочки.
Так началась моя жизнь в оккупации.
Первые дни я старалась быть гостеприимной хозяйкой. Готовила обеды из трех блюд, пекла пироги, старалась не обращать внимания на мелкие неудобства. Но «мелкие» неудобства росли как снежный ком.
Лариса не работала — она была «в творческом поиске» уже лет десять, поэтому целыми днями сидела дома. Я же продолжала брать подработки на дому, сводя балансы для нескольких фирм. Мне нужна была тишина. Но тишины не было. Телевизор в гостиной орал с утра до ночи — Лариса смотрела бесконечные ток-шоу, где люди выясняли, кто от кого родил.
— Лариса, можно потише? Я работаю, цифры не сходятся, — просила я, выходя из кабинета.
— Надя, ну скучно же! — закатывала она глаза. — Ты сидишь там, как сыч. Выйди, пообщайся с родней. Чайку попьем. Кстати, чай у тебя закончился. И сахар. Ты бы в магазин сходила.
Я сжала зубы. За неделю они съели мои месячные запасы. Витя, приходя с работы, сразу утыкался в телефон или поддакивал жене. Продукты они не покупали. «Надь, ну мы же сейчас в ремонте, каждая копейка на счету, ты же понимаешь. А у тебя пенсия хорошая, плюс подработки. Тебе что, для брата тарелки супа жалко?»
Жалко не было. Было обидно.
Через две недели я заметила, что мои вещи начали перемещаться. Любимая кружка оказалась в комнате брата с засохшими остатками кофе. Мой дорогой крем для лица, который я берегла, стоял в ванной открытым, и в банке виднелся след от чьего-то пальца.
— Лариса, ты брала мой крем?
— Ой, ну мазнула разок, у меня кожа сохнет от твоей воды. Подумаешь, трагедия! Жалко для своих?
Слово «жалко» стало её любимым оружием. Любая моя попытка отстоять границы разбивалась об это: «Ты жадная, ты эгоистка, ты живешь одна в хоромах и не понимаешь, как людям тяжело».
Но самое страшное началось позже. Я стала замечать странный интерес Ларисы к моим документам. Однажды я застала её в коридоре, она внимательно изучала квитанции за квартиру, которые я по старой привычке складывала на тумбочке.
— Слушай, Надь, а ты приватизировала квартиру давно? — спросила она, невинно хлопая глазами.
— Давно. А что?
— Да так... Просто район дорогой. Метраж огромный. Ты одна. Зачем тебе столько? Коммуналка-то бешеная.
— Я сама оплачиваю свои счета, Лариса. Тебя это не должно волновать.
— Да я же о тебе забочусь! — воскликнула она. — Тяжело ведь убирать, содержать. Мы вот с Витей думали... Может, тебе разменять её? Взять «однушку» поближе к парку, а разницу... ну, мало ли куда потратить можно. Помочь родным, например. Вите машину поменять надо, а то его развалюха скоро встанет.
Я опешила от такой наглости.
— Лариса, эта тема закрыта. Я никуда не переезжаю.
Она поджала губы, и в её взгляде я прочитала что-то недоброе. Злое, расчетливое.
Вечерами я слышала, как они шепчутся за стеной. Слов было не разобрать, но интонации Ларисы были настойчивыми, давящими, а голос Вити — вялым, оправдывающимся. Я чувствовала себя лисой, пустившей зайца в лубяную избушку, только зайцев было двое, и зубы у них были волчьи.
Прошел месяц. О ремонте никто не заикался. Когда я спросила Витю, как продвигаются дела, он отвел глаза.
— Ну... сохнет там все. Медленно сохнет. Грибок пошел. Придется все счищать до бетона. Надя, потерпи еще месяц-другой.
— Другой? Витя, мы договаривались на месяц!
— Тебе что, родного брата выгнать хочется? На улицу? Зимой?
Наступил ноябрь. Мое терпение истончилось до прозрачности. Я плохо спала, у меня поднялось давление. Приходя домой (я стала специально гулять дольше, чтобы не видеть их лиц), я чувствовала себя гостьей. На кухне царил хаос, в ванной постоянно висело чужое белье.
Однажды мне пришлось уехать в налоговую с самого утра. Я планировала вернуться к обеду, но освободилась раньше. Ключ бесшумно повернулся в замке — я недавно смазала петли. Войдя в прихожую, я услышала громкий голос Ларисы, доносившийся из... моего кабинета. Той самой комнаты, куда я просила их не входить.
— Витя, ты дурак? Смотри, вот документы! — голос невестки дрожал от возбуждения. — Свидетельство о собственности, выписки из банка. У неё на счетах миллиона полтора лежит! А она нам про чай жалеет!
— Лар, положи на место, — бубнил Витя. — Узнает — убьет.
— Да не узнает! Она в налоговой до вечера проторчит. Слушай, я читала в интернете... Если она оформит дарственную сейчас, то налогов меньше будет. Надо её обработать. Сказать, что за ней уход нужен, что мы переедем к ней навсегда, будем помогать, а квартиру свою сдавать будем. Или продадим. Вить, это же шанс! Мы вылезем из долгов, заживем по-человечески!
— Она не согласится. Надя упрямая.
— А мы ей условия создадим. Или... Слушай, у неё таблетки от давления где лежат? Можно же и по-другому... Признать её недееспособной, если она начнет чудить. Возраст, сосуды... Кто проверять будет? Ты единственный наследник.
Меня обдало холодом. Ноги приросли к полу. Я стояла и слушала, как эти люди, которых я пустила в свой дом, делили мою шкуру, пока я была еще жива. «Недееспособной». «По-другому».
В этот момент во мне умерла добрая сестра Надя. Умерла интеллигентная Надежда Павловна, которая боялась обидеть, боялась показаться невежливой. Родилась ярость. Холодная, спокойная, просветляющая ярость.
Я сняла сапоги, чтобы не стучать каблуками, и прошла к дверям кабинета. Дверь была приоткрыта. Лариса сидела за моим письменным столом, выдвинув ящики. В руках она держала папку с моими документами. Витя стоял рядом, переминаясь с ноги на ногу.
Я толкнула дверь. Она ударилась о стену с грохотом.
Лариса подпрыгнула на стуле, папка вывалилась из её рук, бумаги разлетелись по полу. Витя побледнел так, что стал похож на полотно.
— Надя... ты уже вернулась? — пролепетал он. — А мы тут... мы ручку искали. Кроссворд разгадать хотели.
— Ручку? — мой голос был тихим, но они оба вздрогнули. — В папке с документами на квартиру? В моих банковских выписках?
— Ну чего ты сразу начинаешь! — Лариса первой опомнилась и пошла в атаку, вскакивая со стула. — Бардак у тебя в бумагах, вот мы и решили порядок навести! Ты же старая уже, забудешь что-нибудь, потеряешь. А мы семья, мы должны знать, где что лежит, на всякий случай!
— На какой случай? На случай моей смерти, которую вы тут планировали?
— Ты что несешь?! — взвизгнула Лариса. — Какая смерть? Мы о твоем благе думаем! У тебя склероз, наверное, ты сама не помнишь, куда что кладешь! Витя, скажи ей!
Брат молчал, глядя в пол. Ему было стыдно, но страх перед женой был сильнее совести.
Я прошла в комнату, наступив на свидетельство о собственности, валявшееся на ковре. Подняла его. Отряхнула. Посмотрела на них.
— Значит так, — сказала я.
— Надя, давай поговорим спокойно, — начал Витя.
— Молчать! — рявкнула я так, что задрожали стекла в серванте.
Я подошла к Ларисе вплотную. Она была выше и крупнее меня, но сейчас она жалась к стене.
— Я пустила вас в свой дом. Я кормила вас, терпела ваше хамство, вашу грязь. Я думала, у нас беда общая. А вы, оказывается, пришли мародерить.
— Не смей так с нами разговаривать! — попыталась огрызнуться Лариса. — Мы твои единственные родственники! Ты обязана нам помогать! У тебя три комнаты, а мы в «двушке» гнием! Несправедливо это! Бог велел делиться!
— Бог велел не красть и не желать дома ближнего своего, — отчеканила я.
Я увидела свои сберкнижки, сваленные в кучу на краю стола. Это стало последней каплей. Они не просто искали «ручку». Они подсчитывали добычу.
— Копаться в моих бумагах? Претендовать на моё жильё? Всё, точка. Забирайте свои пожитки и исчезните из моей жизни, — отрезала я.
— В смысле? — Лариса вытаращила глаза.
— В прямом. У вас есть двадцать минут. Время пошло. Если через двадцать минут вы не покинете мою квартиру, я вызываю полицию. И заявляю о попытке кражи документов и угрозе жизни. Я все слышала про таблетки и недееспособность.
— Ты не сделаешь этого, — прошипела невестка. — Это же твой брат!
— У меня нет брата. У меня есть вор, который привел в мой дом стервятницу.
Я вышла в коридор, открыла входную дверь настежь и встала рядом, скрестив руки на груди.
— Надя, ну куда мы пойдем? На ночь глядя? — заныл Витя, выходя следом.
— В гостиницу. К друзьям. На вокзал. Мне все равно. В свою квартиру, в конце концов. Я звонила соседке вашей, тете Маше, еще неделю назад. Она сказала, что никакого потопа у вас не было. И ремонта нет. Вы просто сдали свою квартиру, чтобы закрыть кредиты Ларисы, так?
Витя застыл. Лариса покраснела до корней волос.
— Ах ты, старая ведьма! Следила за нами?! — заорала она.
— Вон! — гаркнула я.
Сборы были хаотичными. Лариса швыряла вещи в сумки, проклиная меня, мой дом, моих предков до седьмого колена. Она сметала все подряд — мои шампуни, полотенца, даже попыталась прихватить вазу со стола, но я перехватила её руку.
— Поставь. Это не твое.
— Подавись своим барахлом! — она плюнула на пол. — Чтобы ты сдохла в одиночестве в своих хоромах! Никто тебе стакан воды не подаст!
— Лучше я умру от жажды, чем приму воду из твоих рук, в которой будет яд, — спокойно ответила я.
Витя таскал сумки молча, низко опустив голову. Когда он выносил последний пакет, он остановился в дверях.
— Надь... прости. Она... ну ты же знаешь, кредиты, коллекторы звонят... Я не хотел.
— Ключи, — я протянула ладонь.
Он положил связку мне в руку. Его ладонь была потной и дрожащей.
— Не звони мне больше, Витя. Пока ты с ней — для меня тебя нет.
Я захлопнула дверь перед их носом. Щелкнул замок. Потом второй. Я накинула цепочку.
За дверью еще слышались крики Ларисы, грохот вызываемого лифта, какая-то ругань. Потом все стихло.
Я сползла по двери на пол. Ноги не держали. Сердце колотилось где-то в горле. Меня трясло. Я сидела в прихожей, среди следов грязной обуви, и плакала. Не от жалости к ним. А от того, как больно разрушаются иллюзии. От того, что родная кровь может оказаться гнилой водой.
Но через десять минут слезы высохли. Я встала. Прошла в ванную, умылась холодной водой. Посмотрела на себя в зеркало. Уставшая женщина с морщинками вокруг глаз, но с прямой спиной.
Я взяла ведро, тряпку и начала мыть. Я мыла пол с хлоркой, смывая следы их присутствия. Я вымыла прихожую, кухню, ванную. Я открыла все окна, впуская морозный ноябрьский воздух, чтобы выветрить запах дешевых духов Ларисы и тяжелый дух предательства.
Потом я заварила себе свежий чай с мятой. Достала из тайника плитку хорошего шоколада. Села в свое любимое кресло, укрылась пледом.
Тишина вернулась. Но теперь она была другой. Это была не просто тишина одиночества, это была тишина победы. Я отстояла свою крепость.
На следующий день я пошла к нотариусу и переписала завещание. Квартира теперь отходила благотворительному фонду помощи пожилым людям. Вите я не оставила ни копейки. Жестоко? Возможно. Но справедливо.
Прошло полгода. Витя пытался звонить пару раз — видимо, деньги от сдачи квартиры закончились, или Лариса набрала новых долгов. Я не брала трубку. Потом сменила номер.
Иногда, гуляя в парке, я вижу пожилых женщин, которые везут в колясках внуков, и сердце немного щемит. Но потом я вспоминаю перекошенное лицо Ларисы и её слова про «недееспособность», и спокойствие возвращается. Я поняла одну простую истину: семья — это не те, кто записан в паспорте. Семья — это те, кто тебя бережет. А если беречь некому, то лучше быть одной, чем с врагами под одной крышей.
Моя квартира снова сияет чистотой. Немецкий сервиз стоит на месте. И никто не считает, сколько кусков сахара я положила в чай. Я жива, я здорова, и я свободна. И это, поверьте мне, самое дорогое, что может быть у женщины в моем возрасте.
Дорогие мои читательницы, я знаю, как трудно нам бывает сказать «нет» родным людям. Нас воспитывали быть удобными, терпеливыми, жертвенными. «Родне надо помогать», «Худой мир лучше доброй ссоры» — эти поговорки у нас в крови. Но иногда под маской родственной любви скрывается обыкновенное потребление и черная неблагодарность.
Не бойтесь защищать себя. Не бойтесь показаться «плохой» и «жадной». Ваше здоровье, ваш покой и ваш дом — это ваша крепость. И никто, слышите, никто не имеет права распоряжаться вашей жизнью, пока вы живы.
А у вас были ситуации, когда родственники переходили все границы? Как вы поступали? Терпели до последнего или рубили сплеча, как я? Напишите в комментариях, давайте поддержим друг друга. Ведь иногда просто выговориться — это уже половина решения проблемы.