— Ты вообще соображаешь, что творишь? — Максим швырнул ключи на столешницу так, что те со звоном отскочили к самому краю. — Мать твоя лежит, ноги не держат, а ты тут… что, Телеграмм листаешь?
Людмила даже не вздрогнула. Пальцы сами потянулись к чашке — тёплой, почти остывшей, но всё ещё дающей хоть какую-то иллюзию спокойствия.
— Совсем ослепла, нахалка? Мать купать надо и кормить, а ты всё кофеёк попиваешь! — закричал муж.
Она медленно подняла глаза. Максим стоял посреди кухни — красный, взъерошенный, в той самой куртке, которую она стирала позавчера вручную, потому что машинка сломалась. Опять. И мастера вызвать некогда, и денег жалко.
— Я только что от неё вышла, — тихо сказала Людмила. — Поменяла бельё, дала лекарства...
— А покормила? — перебил он. — Покормила её?
— Она не хочет есть. Говорит, тошнит.
— Ну да, конечно! — Максим хмыкнул, запустил пятерню в волосы. — А ты предложила хоть что-нибудь нормальное? Или опять эту свою овсянку впихивала?
Людмила сжала губы. Овсянку. Да, овсянку. Потому что именно её врач рекомендовал. Потому что с гастритом у свекрови ничего другого нельзя. Но объяснять это Максиму — всё равно что пытаться продеть нитку в иголку в темноте.
— Максим, твоя мама сама просила что-то лёгкое...
— Моя мама! — он ткнул пальцем в её сторону. — Моя мама умирает в этой квартире, а ты тут философствуешь! Знаешь, что она мне сказала? Что ты к ней весь день не заходила!
Людмила почувствовала, как что-то внутри начинает скручиваться в тугой узел. Не заходила. Конечно. А кто тогда менял памперсы? Кто протирал пролежни? Кто уговаривал выпить хоть глоток воды?
— Она... она забывает, — осторожно начала Людмила. — Доктор говорил, что при деменции...
— Демен-ция! — Максим передразнил её интонацию. — Ты теперь ещё и врач? Диагнозы ставишь?
Он развернулся, распахнул холодильник. Достал что-то завёрнутое в фольгу, понюхал, скривился.
— Это вообще что?
— Куриная грудка. Для твоей мамы, на завтра.
— На завтра... — Максим швырнул сверток обратно. — У неё сегодня нет завтра, ты поняла? Ей уже восемьдесят три! Каждый день может быть последним!
Людмила опустила взгляд на свои руки. Красные от стирки, с заусенцами, с короткими, обломанными ногтями. Когда-то у неё были длинные, ухоженные, с френчем. Это было... сколько лет назад? Пять? Семь?
— Я делаю всё, что могу, — проговорила она в пустоту кухни.
— Всё, что можешь? — Максим развернулся к ней лицом, и в его глазах полыхало что-то хищное, злое. — Ты даже близко не делаешь всё, что можешь! Моя сестра звонила. Спрашивала, почему я не отправил маму к профессиональным сиделкам.
Вот оно. Вот откуда ветер дует.
Светлана.
Сестра, которая живёт в Москве, в трёхкомнатной квартире с видом на парк. Сестра, которая прилетает раз в полгода на выходные, привозит коробку конфет и пару тюбиков крема для рук — «чтобы Людочка не забывала ухаживать за собой». Сестра, которая три года назад сказала: «Мы не можем взять маму к себе, у нас Артёмка, ему нужно пространство для развития».
— Света, значит, звонила, — Людмила подняла чашку, сделала глоток холодного кофе. Горький. Противный. — И что она предложила?
— Она переживает! В отличие от тебя!
— Я не переживаю? — голос сорвался на полутон выше, и Людмила сама испугалась этого звука. — Я шесть лет ухаживаю за твоей матерью! Шесть лет! А ты даже не помнишь, когда в последний раз сам купил ей лекарства!
— О, началось! — Максим захлопнул холодильник с такой силой, что магнитики на дверце затряслись. — Я работаю! Я приношу деньги в дом! Или ты забыла, на что ты вообще живёшь?
На что она живёт.
Людмила посмотрела на него — на этого мужчину в мятой рубашке, с залысинами на макушке, с пивным животом, который он упорно называл «солидностью». Двадцать два года брака. Двадцать два года. И вот к чему они пришли.
— Света сказала, что мы можем нанять кого-то, — продолжал Максим, видимо, не замечая молчания жены. — Она даже агентство подсказала. Круглосуточный уход, профессионалы...
— За какие деньги?
— За нормальные! Она готова скинуться!
— Скинуться, — повторила Людмила. — На круглосуточную сиделку. Ты знаешь, сколько это стоит?
Максим махнул рукой.
— Это не твоё дело. Мы с Светой решим.
Не твоё дело. Значит, так. Людмила встала, подошла к раковине. Включила воду — горячей не было, конечно, опять отключили где-то на районе. Ледяная струя больно резала по пальцам.
— А если я скажу, что не хочу сиделку?
Максим замер.
— Что?
— Я сказала: если я не хочу, чтобы чужой человек находился в нашем доме.
Он рассмеялся. Сухо, отрывисто.
— Ты не хочешь? А кто ты вообще такая, чтобы что-то хотеть или не хотеть? Это моя мать! Мой дом!
Мой дом. Людмила выключила воду. Вытерла руки о полотенце — серое, застиранное, с дыркой у края.
— Твой дом, — тихо повторила она. — Значит, и сиделка — твоя проблема. И покормить свою мать — тоже твоя. Я свободна?
— Ты... — Максим разинул рот. — Ты о чём сейчас?
— О том, что я устала. — Слова вылетали сами, странные, чужие, но такие правильные. — Я очень устала, Максим.
— Все устали! — рявкнул он. — Ты думаешь, мне легко?
— Нет, — Людмила покачала головой. — Я не думаю, что тебе легко. Я думаю, что тебе плевать.
Тишина. Максим смотрел на неё так, будто впервые видел.
— Повтори, — произнёс он медленно.
— Тебе плевать, — она шагнула к выходу из кухни. — На меня, на твою мать, на всё. Тебе важно только то, что скажет Светлана. Что подумают соседи. Что...
— Заткнись.
Людмила обернулась. Максим стоял у стола, руки в карманах, плечи напряжены.
— Ты не смеешь так со мной разговаривать, — проговорил он тихо, но в голосе звенело что-то острое. — Я твой муж.
— Тогда веди себя как муж, — ответила она и вышла в коридор.
Хлопнула дверь комнаты. Людмила прислонилась к косяку, закрыла глаза. Сердце колотилось где-то в горле, в висках стучало. Что она наделала? Что она только что сказала?
Из кухни донёсся грохот — Максим что-то швырнул об пол. Потом тяжёлые шаги, хлопок входной двери.
Ушёл.
Людмила выдохнула. Медленно сползла по стене, села прямо на холодный паркет. Из комнаты свекрови доносилось тихое бормотание — старушка разговаривала сама с собой, как всегда по вечерам.
«Что я сделала?» — повторяла про себя Людмила. — «Что я только что сделала?»
Но внутри, где-то глубоко, под слоями страха и вины, шевелилось что-то новое. Незнакомое. Похожее на надежду.
Максим вернулся за полночь. Людмила услышала, как он возится с замком — ключ скрёбся по металлу, промахивался, снова скрёбся. Потом грохот в прихожей, приглушённое ругательство.
Пьяный.
Она лежала в темноте, укрывшись одеялом с головой, и слушала. Тяжёлые шаги по коридору. Звук открываемого холодильника. Что-то упало, покатилось по полу.
— Люд... Людка... — голос Максима был вязким, размазанным. — Ты чё, спишь, что ли?
Она не ответила. Зажмурилась сильнее, будто это могло сделать её невидимой.
— Людка, я с тобой разговариваю!
Дверь спальни распахнулась. Свет из коридора полоснул по глазам.
— Думаешь, молчать будешь? — Максим стоял в проёме, покачиваясь. Рубашка расстёгнута, на лице красные пятна. — Думаешь, я забыл, как ты меня сегодня опустила?
Людмила села на кровати.
— Максим, ложись спать. Поговорим утром.
— Не хочу утром! — он шагнул в комнату, и запах перегара ударил в нос. — Хочу сейчас! Кто ты вообще такая, чтобы мне указывать?
— Я никому не указываю. Просто...
— Просто, просто! — он передразнил. — Всегда ты со своим «просто»! Знаешь, что мне Женька сегодня сказал? Говорит: «Макс, ты жену свою совсем распустил. Она тебе на шею села».
Людмила молчала. Женька. Его дружок из автосервиса, который трижды разводился и считал себя экспертом по семейной жизни.
— И знаешь, он прав, — продолжал Максим, опускаясь на край кровати. — Я тебе всё даю. Всё! А ты? Ты даже мать мою нормально обслужить не можешь!
Обслужить. Как машину в том самом автосервисе.
— Я ухожу спать в зал, — Людмила сбросила одеяло.
— Стой! — Максим схватил её за руку. — Я не закончил!
— А я закончила, — она высвободилась. — Я закончила слушать эту дрянь.
— Дрянь? — он вскочил, но координация подвела — качнулся, схватился за спинку кровати. — Это я дрянь говорю?
— Да, — ответила Людмила и вышла, прикрыв за собой дверь.
Села на диван в зале. Укрылась пледом. Из спальни доносились обрывки фраз — Максим разговаривал сам с собой, что-то бормотал, потом всё стихло.
Уснул.
Людмила закрыла глаза, но сон не шёл. В голове крутились его слова, интонации, эти взгляды, полные презрения. Когда всё изменилось? Когда они превратились в двух чужих людей, связанных только штампом в паспорте?
Телефон Максима завибрировал на журнальном столике. Он забыл его в зале.
Экран осветился — сообщение. Людмила посмотрела машинально, не желая читать, но буквы сами впечатались в сознание:
«Солнышко, ты где пропал? Я жду»
Солнышко.
Рука сама потянулась к телефону. Разблокирован — Максим никогда не ставил пароли, считал это параноей. Мессенджер. Контакт «Наташа (работа)».
Наташа с работы.
Людмила открыла переписку.
Первое сообщение датировалось августом. Четыре месяца назад.
«Максимка, спасибо за вчера! Ты такой внимательный»
«Да ладно, мелочи))»
«Для меня это не мелочи. Я давно так не смеялась»
Дальше — больше. Фотографии. Она — блондинка с укладкой, в красном платье, с бокалом вина. Селфи вдвоём — они в каком-то кафе, улыбаются. Дата — октябрь, когда Максим «задерживался на работе».
Сердце стучало медленно, глухо, где-то далеко.
«Не могу дождаться выходных. Едем на базу, да?»
«Конечно, котёнок. Уже забронировал»
База. Выходные в ноябре, когда он сказал, что едет с Женькой на рыбалку.
Людмила листала дальше. Сообщения множились — сотни, тысячи. Голосовые. Она нажала на одно, поднесла телефон к уху.
Женский голос, молодой, звонкий:
«Милый, я соскучилась. Когда увидимся? И кстати, ты обещал поговорить с ней. Ну, с женой своей. Сказал же, что разведёшься к Новому году».
К Новому году.
Разведёшься.
Телефон выскользнул из рук, упал на колени. Людмила смотрела в темноту перед собой. Комната вдруг стала какой-то ненастоящей — мебель, стены, даже воздух казался плотным, вязким.
Сколько? Четыре месяца он водит её за нос. Четыре месяца врёт, уходит к этой... Наташе. Наташе с работы, которая пишет «солнышко» и ждёт развода.
А она что делала эти четыре месяца? Стирала его носки. Готовила. Ухаживала за его матерью, которая её не помнит. Терпела его окрики, претензии, этот вечный недовольный взгляд.
Из комнаты свекрови донеслось покашливание, потом тихий зов:
— Кто там? Кто ходит?
Людмила встала. Взяла телефон Максима, положила обратно на столик. Экран погас.
Вошла к старушке. Та лежала с открытыми глазами, смотрела в потолок.
— Это я, мама, — тихо сказала Людмила. — Вам что-то нужно?
— Воды, — прошелестела свекровь. — И где Соня? Соня должна мне лекарство дать.
Соня — её младшая дочь, которая умерла пятнадцать лет назад от рака.
— Сейчас принесу, — Людмила поправила подушку, налила воды из графина. Помогла приподняться, поднесла стакан к губам.
Старушка сделала несколько глотков, откинулась обратно.
— Спасибо, девочка, — пробормотала она. — Ты добрая. А эта... как её... жена Максимова... она злая. Не любит меня.
Людмила прикрыла дверь, вернулась в зал. Села на диван. Взяла телефон Максима снова.
Открыла переписку. Прочитала всё — каждое сообщение, каждый смайлик, каждое обещание. Наташе двадцать восемь. Она работает администратором в той же фирме, где Максим числится начальником отдела. Она хочет детей. Хочет свадьбу. Хочет его — целиком, без «этой старой коровы», как она однажды написала.
Старая корова — это о Людмиле.
Рассвет подкрался незаметно. Серый свет пополз по стенам. Людмила всё ещё сидела на диване, телефон в руках.
Внутри было пусто. Совсем пусто. Ни слёз, ни злости, ни даже обиды. Просто... ничего.
Она положила телефон на место, встала. Пошла на кухню. Включила чайник. Достала кружку. Насыпала кофе.
Автоматически. Механически.
И только когда кипяток залил гранулы, когда по кухне распространился горький аромат, что-то дрогнуло внутри. Тихо. Почти неслышно.
Максим хотел развода к Новому году.
Что ж.
Людмила посмотрела на календарь на холодильнике. Седьмое декабря.
Оставалось три недели.
Людмила не стала ждать. Зачем? Чтобы он сам её выставил, когда придёт время? Чтобы Наташа с работы въехала в эту квартиру, в её жизнь, с улыбкой победительницы?
Нет.
Она допила кофе. Поставила кружку в раковину. Вернулась в комнату, достала из шкафа старый дорожный чемодан — тот самый, с которым когда-то ехала в свадебное путешествие. Молния заедала, ткань протёрлась на углах.
Вещи складывались быстро. Джинсы, свитера, нижнее бельё. Косметичка. Документы из ящика комода — паспорт, свидетельство о браке, медполис. Зарядка для телефона. Фотография родителей в рамке.
Больше ничего.
Двадцать два года умещались в один потрёпанный чемодан.
Максим храпел в спальне. Людмила прошла мимо, не оглядываясь. Заглянула к свекрови — та спала, укрывшись по самый подбородок, дыхание ровное.
На кухонном столе Людмила оставила записку. Коротко:
«Твоя Наташа ждёт. Мать покорми сам. Ключи на полке».
Всё.
Никаких объяснений, претензий, слёз. Просто факт.
Дверь закрылась тихо, почти беззвучно. Лифт спускался медленно, скрипел. На первом этаже пахло сыростью и кошачьей мочой — как всегда.
Людмила вышла на улицу. Декабрьское утро встретило её серым светом и холодом. Снега ещё не было, но воздух уже звенел от близкого мороза.
Куда идти?
Подруг почти не осталось — за годы брака все разбежались, обиделись на бесконечные отказы от встреч. Родители умерли. Сестра живёт в другом городе, своих проблем выше крыши.
Людмила достала телефон. Нашла в контактах имя, на которое не решалась нажать последние два года.
Полина. Бывшая коллега, с которой когда-то вместе работали в библиотеке.
Гудки. Один, второй...
— Алло? — сонный голос.
— Поля, это Люда. Извини, что рано. Я... — голос предательски дрогнул. — Мне нужна помощь.
Пауза.
— Адрес скидывай. Жду.
Полина жила на окраине, в панельной девятиэтажке. Квартира-однушка, чистая, с запахом кофе и корицы. Она открыла дверь в халате, с растрёпанными волосами, но глаза были ясные, внимательные.
— Заходи, — отступила в сторону. — Чемодан ставь у входа.
Они сидели на кухне. Полина варила настоящий кофе в турке — медленно, сосредоточенно. Людмила смотрела в окно. Внизу, во дворе, дворник метлой собирал опавшие листья.
— Рассказывай, — Полина поставила перед ней чашку.
И Людмила рассказала. Всё. Про свекровь, про ссоры, про пьяного Максима, про переписку с Наташей. Слова лились сами, без остановки, будто прорвало плотину.
Полина слушала молча. Не перебивала, не ахала, не причитала. Просто слушала.
— И всё? — спросила она, когда Людмила замолчала. — Ты просто ушла?
— Просто ушла.
— Молодец, — Полина кивнула. — Наконец-то.
— Наконец-то? — Людмила посмотрела на неё.
— Люд, я два года жду, когда ты очнёшься, — Полина обхватила свою чашку ладонями. — Помнишь, как мы с тобой последний раз виделись? Ты тогда ещё про свекровь жаловалась, про то, как Максим тебя ни во что не ставит. Я тебе тогда сказала: беги. А ты: нет, семья, обязательства, клятвы...
— Я думала, что это правильно.
— Правильно — это когда тебя уважают, — Полина отпила кофе. — А не когда ты живёшь прислугой в собственном доме.
Людмила опустила взгляд. Прислугой. Да, так оно и было.
— Что теперь? — тихо спросила она.
— Теперь живёшь здесь, пока не найдёшь работу. Диван раскладной, белья хватит. Через неделю управимся с документами — развод, раздел имущества. У меня знакомая юрист есть, поможет.
— Поля, я не могу тебя...
— Можешь, — перебила Полина. — И будешь. Двадцать два года ты жила для других. Теперь хватит.
Максим позвонил через пять часов. Людмила смотрела на вибрирующий телефон и не брала трубку. Десять звонков подряд. Потом сообщения посыпались:
«Ты где?»
«Людмила, ответь немедленно!»
«Какого чёрта ты устроила?!»
«Мать плачет, спрашивает, куда ты делась»
«Ты вообще соображаешь, что натворила?»
Она заблокировала номер.
Вечером Полина притащила пиццу — большую, с четырьмя сырами. Они ели прямо из коробки, сидя на полу у журнального столика.
— Знаешь, что самое страшное? — Людмила облизала палец от расплавленного сыра. — Я не чувствую себя виноватой. Совсем. Я думала, что буду рыдать, корить себя, жалеть. А вместо этого... легко.
— Потому что ты сделала правильно, — Полина улыбнулась. — Наконец-то.
Людмила посмотрела в окно. За стеклом сгущалась декабрьская темнота. Где-то там, в другом конце города, Максим, наверное, звонил Наташе, жаловался, строил планы. Его мать лежала в своей постели, выговаривая имена давно умерших людей.
А она — Людмила — сидела на чужом полу, ела пиццу и впервые за много лет чувствовала, что дышит полной грудью.
— С Новым годом тебя, — тихо сказала она.
— С Новым годом, подруга, — Полина чокнулась с ней бумажным стаканчиком с колой. — С новой жизнью.
И Людмила улыбнулась. Впервые за очень долгое время — по-настоящему.