— Сиди, сиди дальше, княгиня! Телефон свой драгоценный не выпускай! — голос Тамары Петровны разнёсся по всей квартире, будто кто-то включил сирену. — Семён, ты совсем из ума выжил?! Кого притащил?!
Вечер начался с хлопка входной двери. Снег с улицы принесло внутрь вместе с запахом мороза и чужих духов — сладких, дорогих, каких в этом доме никогда не водилось. Анжелика стояла в прихожей, стряхивая с норковой шубки снежинки, и её длинные ногти — накладные, цвета спелой вишни — скользили по экрану телефона. Она даже не подняла глаз.
— Мам, это Лика, — Семён говорил виноватым голосом, как будто не невесту привёл, а бездомного щенка. — Я же рассказывал...
— Рассказывал! — Тамара Петровна вытерла руки о застиранный фартук. На кухне что-то шкворчало, пахло луком и подгоревшим маслом. — Только забыл упомянуть, что она у тебя немая! Или языка нет вовсе?
Анжелика подняла взгляд — медленно, словно поднимала тяжёлую крышку. Глаза у неё были светлые, почти прозрачные, с идеальными стрелками. Она улыбнулась — вежливо, холодно, как улыбаются манекены в витринах.
— Добрый вечер, — произнесла она тихо и снова уткнулась в телефон.
Семён попытался что-то сказать, но мать уже развернулась и ушла на кухню, громко стуча тапками. Он посмотрел на Лику, потом на закрытую дверь кухни, провёл рукой по волосам. В его глазах читалось что-то среднее между отчаянием и надеждой, что всё как-нибудь само рассосётся.
Не рассосалось.
Три дня они прожили в этой квартире на окраине города, где обои помнили ещё советские времена, а батареи грелись так, что хотелось открыть все окна настежь. Анжелика сидела в комнате Семёна — теперь их комнате — на кровати с продавленным матрасом и листала ленту. Иногда что-то печатала, смеялась беззвучно, прикрывая рот ладонью. Семён пытался вовлечь её в разговоры с матерью, но получалось из рук вон плохо.
— Лика, мама спрашивает, будешь ли ты котлеты? — Семён стоял в дверях, словно переговорщик между двумя враждующими лагерями.
— Нет, спасибо, я не голодная.
— Не голодная! — эхом отозвалось с кухни. — Конечно, не голодная! Воздухом питается небось! Или там у неё доставка из ресторанов на телефон приходит?
Семён закрыл глаза. За окном метель кружила снег, укладывая его на подоконник ровными сугробами. Зима в этом году выдалась злая — колючая, беспощадная. Такая же, как отношения в этой квартире.
На четвёртый день всё взорвалось.
Тамара Петровна вошла в комнату без стука — привычка, выработанная годами, когда это была комната её сына, только её сына. Анжелика лежала на кровати, укрывшись пледом, и смотрела что-то на телефоне в наушниках.
— Вот скажи мне, — Тамара Петровна встала посреди комнаты, скрестив руки на груди. Она была невысокой, полной женщиной с крашеными рыжими волосами и усталым лицом. — Что ты вообще умеешь делать?
Анжелика вытащила один наушник:
— Простите?
— Я спрашиваю: что ты умеешь? Готовить? Убирать? Стирать? Или только в этом проклятом телефоне ковыряться?
Лика медленно села, отложила телефон. В её взгляде промелькнуло что-то острое — как льдинка, блеснувшая на солнце.
— Я работаю, — сказала она ровно.
— Работаешь! — Тамара Петровна фыркнула. — В телефоне работаешь! Сын на заводе вкалывает с семи утра, а ты тут лежишь...
— Я SMM-менеджер, — Анжелика говорила спокойно, но в её голосе появилась злость. — Веду аккаунты для четырёх компаний. Зарабатываю больше, чем Семён.
Повисла тишина. Где-то капал кран в ванной — мерно, настойчиво. Тамара Петровна открыла рот, закрыла, снова открыла.
— Больше? — переспросила она наконец. — Ты на телефоне больше зарабатываешь, чем мой сын на заводе?
— Да.
Это «да» прозвучало как приговор. Семён появился в дверях — видимо, услышал голоса — и застыл.
— Мам...
— Молчи! — Тамара Петровна даже не обернулась. — Значит, так, барышня. Здесь мой дом. Здесь мои правила. И если ты живёшь под моей крышей, то будешь делать, что я скажу. Понятно?
Анжелика встала с кровати. Она была высокой — выше свекрови — и сейчас казалось, что она возвышается, как башня.
— Мы съедем, — сказала она тихо.
— Что?
— Я сказала — мы съедем. Завтра же. Семён, собирай вещи.
— Лика...
— Собирай, я сказала!
Семён стоял между ними — между матерью, которая родила его, кормила, поднимала одна после того, как отец ушёл, и женщиной, с которой он хотел построить будущее. Выбор был невозможным. И одновременно — единственно возможным.
— Мам, — он повернулся к Тамаре Петровне. — Прости. Но мы действительно съедем.
Лицо матери исказилось — словно её ударили. Она шагнула назад, прислонилась к дверному косяку.
— Значит, так, — прошептала она, и голос её стал вдруг совсем другим — старым, сломленным. — Выбираешь её?
— Я не выбираю, мам. Я просто... мы взрослые люди. Нам нужно своё пространство.
— Своё пространство, — повторила она безжизненно. — Понятно.
Она развернулась и вышла. Хлопнула дверь её спальни — не громко, а как-то обречённо, финально.
Ночью Семён не спал. Лежал на спине, смотрел в потолок, где тени от уличного фонаря рисовали причудливые узоры. Рядом тихо дышала Анжелика — она уснула быстро, будто ничего не произошло. А может, для неё и правда ничего не произошло? Просто очередной конфликт, очередная бытовая ситуация, которую нужно решить и двигаться дальше?
Он думал о матери. О том, как она работала на двух работах, чтобы он мог учиться. О том, как она сидела над его учебниками, хотя сама закончила всего восемь классов. О том, как она ждала его каждый вечер с ужином, даже когда он приходил за полночь.
И о том, что теперь он предал её.
Утро наступило серое, промозглое. Снег перестал, но небо висело низко — тяжёлое, свинцовое. Семён и Анжелика молча собирали вещи. Тамара Петровна не выходила из своей комнаты. Только когда они уже стояли в прихожей, одетые, с сумками в руках, её дверь приоткрылась.
— Семён, — позвала она тихо.
Он обернулся. Мать стояла в дверях в старом халате, с распущенными седыми волосами — она не красилась сегодня. Выглядела она маленькой, потерянной.
— Я не хотела... — начала она и осеклась. — Просто приходи иногда. Хорошо?
Он кивнул, не в силах говорить. Подошёл, обнял её — крепко, отчаянно. Она пахла старым кремом и чем-то горьким — одиночеством, наверное.
Когда дверь за ними закрылась, Тамара Петровна прислонилась к ней спиной и медленно осела на пол. Села прямо в прихожей, на холодный линолеум, и заплакала — беззвучно, судорожно...
Квартиру они сняли на другом конце города — студию в новостройке, где пахло свежей краской и ещё не успели поцарапаться полы. Анжелика сразу взялась обустраивать пространство: заказала минималистичную мебель, развесила постеры, поставила у окна фикус в белом горшке. Семён смотрел, как она суетится, и чувствовал странную пустоту внутри — будто что-то важное осталось в той старой квартире, на окраине, где батареи грелись нещадно, а обои помнили его детство.
Первые две недели мать не звонила. Потом начала — по вечерам, когда Семён возвращался с завода.
— Сынок, как ты там? Кушаешь нормально? — голос звучал натянуто-бодро, будто она репетировала перед зеркалом.
— Всё хорошо, мам.
— А она... Лика твоя готовит?
— Готовим по очереди.
— Понятно, — пауза, долгая, тягучая. — Приезжай как-нибудь, я борща наварю. Ты же любишь мой борщ.
Он приезжал. Каждое воскресенье, один, потому что Анжелика находила причины остаться дома: работа, головная боль, усталость. Сидел за старым кухонным столом, ел борщ, слушал материнские причитания о здоровье, о соседях, о том, как дорого стало всё на рынке. И не замечал, как Тамара Петровна аккуратно, незаметно, по капле, вливала яд.
— А она-то хоть по дому помогает? — спрашивала она вскользь, передавая ему пирожок.
— Мам, мы делим обязанности.
— Делите, делите... В моё время жена за мужем ухаживала, а не в телефоне сидела.
— Это работа у неё, я же объяснял.
— Работа, — Тамара Петровна кривила губы. — Кнопки нажимать — вот и вся работа. А ты на заводе спину гнёшь.
Однажды она позвонила Семёну днём — прямо в обеденный перерыв.
— Сынок, ты не забыл, что у тебя завтра день рождения?
Он забыл. Честно забыл. Работа, новая жизнь, адаптация — всё смешалось в одну сплошную суету.
— Мам, я...
— Ничего-ничего, я всё понимаю, — в её голосе сквозила обида. — У тебя теперь новая семья. Приезжай хоть на часок, я стол накрою. Одна посижу, вспомню, как тебя рожала.
Укол прошёл точно в цель. Семён поморщился, потёр переносицу.
— Хорошо, мам. Приеду.
— А Лику не зови, — добавила она быстро. — Нам с тобой надо поговорить. По душам.
Вечером он сообщил Анжелике. Она сидела за ноутбуком, печатала что-то, не отрываясь от экрана.
— Завтра к маме на пару часов съезжу, — бросил он, стаскивая ботинки.
— Угу.
— День рождения у меня.
Анжелика оторвалась от клавиатуры, моргнула:
— Что? Завтра? Сёма, ты почему не сказал раньше?!
— Забыл просто.
— Забыл про свой день рождения? — она закрыла ноутбук. — У нас же ничего не готово! Я бы торт заказала, ужин...
— Не надо, мама стол накроет.
— Твоя мама, — Лика прищурилась. — Она ведь меня не пригласила?
— Она сказала, нам нужно поговорить вдвоём.
Анжелика встала, прошлась по комнате. За окном мела метель — зима никак не хотела уходить, цеплялась за город колючими лапами.
— Семён, мне это не нравится.
— Что именно?
— То, как она тебя к себе тянет. Каждое воскресенье ты там, она звонит по три раза на день...
— Это моя мама! — он повысил голос, сам не ожидая от себя такой резкости. — Она одна, ей тяжело!
— А мне легко? — Лика обернулась, и в её глазах полыхнул огонь. — Я переехала в этот город ради тебя! Бросила свою квартиру, друзей! И что я получаю взамен? Ты постоянно там, у неё, а я сижу здесь одна!
— Ты же работаешь...
— Не смей! — она ткнула пальцем в его сторону. — Не смей говорить про мою работу таким тоном! Твоя мамочка уже достаточно намекала, что я бездельница!
Они поссорились впервые за месяц. Семён ушёл спать на диван, Анжелика заперлась в ванной. Слышно было, как течёт вода — долго, монотонно. Наверное, плакала. Но он не пошёл к ней. Гордость не пустила. Или обида.
На следующий день, когда Семён приехал к матери, стол ломился от угощений. Тамара Петровна явно старалась: салаты, жаркое, пирожки, торт. Она суетилась вокруг него, накладывала в тарелку, подливала компот.
— Ешь, ешь, сынок. Похудел совсем.
— Мам, я нормально питаюсь.
— Вижу, как нормально, — она вздохнула театрально. — Небось одними пельменями да доставкой питаетесь?
— Мам...
— Ладно-ладно, молчу, — она села напротив, подперла голову рукой. — Как вы там вообще живёте? Квартира ничего?
— Хорошая. Новая.
— А она... Ну, Лика-то... Справляется с бытом?
Семён напрягся. Почуял подвох, но не сразу понял, в чём дело.
— Справляется.
— А то Валя, соседка моя, говорила, видела вас в магазине. Ты один ходил за продуктами, с тяжёлыми сумками. Она что, даже помочь не может?
— У неё в тот день встреча была с клиентом.
— Встреча, — Тамара Петровна покачала головой. — Сынок, ты уж прости меня, старуху, но мне больно смотреть, как тебя используют.
— Мам, никто меня не использует!
— Да ладно тебе! — она схватила его за руку. — Откройглаза! Она сидит дома, в телефоне ковыряется, а ты вкалываешь! Она красивая, молодая, а сколько ей? Двадцать пять? Таким только дай волю — они из мужиков всё высосут и дальше побегут!
Семён отдёрнул руку, словно обжёгся:
— Хватит.
— Я же мать твоя! Я волнуюсь!
— Хватит, я сказал!
Он встал из-за стола, схватил куртку. Торт так и остался нетронутым, свечи — незажжёнными. Тамара Петровна кинулась за ним в прихожую:
— Сёма, постой! Я же не со зла!
Но дверь уже захлопнулась. В подъезде пахло кошками и старой побелкой. Семён спустился по ступенькам, вышел на улицу — в лицо ударил морозный ветер, колючий и злой.
Домой он вернулся поздно, злой и измотанный. Анжелика сидела на подоконнике, обняв колени, смотрела на ночной город. Когда услышала, как открылась дверь, даже не обернулась.
— Лик, прости, — он сбросил куртку. — Мать опять начала...
— Знаю, — её голос был ровным, каким-то отстранённым. — Мне Валентина Ивановна написала. Соседка твоей мамы. Оказывается, она у меня в друзьях сидит. Написала, что Тамара Петровна по всему подъезду рассказывает, какая я стерва. Что разлучила её с сыном. Что сижу на твоей шее.
Семён замер. По спине полз холодок — липкий, неприятный.
— Она что, всерьёз...
— Более того, — Анжелика наконец повернулась, и он увидел, что глаза у неё покраснели, — твоя мамочка умудрилась найти мою страницу в соцсетях. Прошлась по всем фотографиям, оставила комментарии. Знаешь что она написала под фото, где я в отпуске? «Хорошо отдыхаешь на деньги моего сына».
— Господи...
— А под другим — где я с подругами — написала: «Гуляет, пока работяга дома горб гнёт». Мои клиенты это видят, Семён! Понимаешь?! Это моя репутация!
Он рухнул на диван, закрыл лицо руками. Всё внутри сжалось в тугой узел.
— Я поговорю с ней.
— Не надо, — Лика встала, подошла к нему. Села рядом, но не прикоснулась. — Бесполезно. Она не остановится. Таким людям только дай повод — они будут точить и точить, пока не добьются своего.
— Какого своего?
— Разлучить нас.
Повисла тишина. За окном выл ветер, бросал в стекло горсти снега.
— Что мне делать? — спросил он тихо.
— Выбирать, — Анжелика посмотрела ему в глаза. — Меня или её. Потому что так, как сейчас, дальше жить нельзя.
Он позвонил матери на следующий день. Говорил спокойно, твёрдо, как никогда раньше:
— Мам, удали все комментарии со страницы Анжелики. И больше никогда не лезь в нашу жизнь. Если хочешь со мной общаться — общайся со мной. Но про Лику — ни слова.
— Сынок, я же...
— Ни слова, мам. Иначе я перестану приезжать.
Тамара Петровна замолчала. Потом рассмеялась — горько, надрывно:
— Вот оно как. Предпочёл чужую бабу матери родной.
— Это моя жена. Будущая жена.
— Будущая, — она сплюнула в трубку. — Погоди, сынок. Таким счастье долго не живётся. Она тебя бросит, как только найдёт кого побогаче. Вот тогда ко мне приползёшь.
— Прощай, мам.
Он положил трубку. Анжелика стояла рядом, обняла его за плечи.
— Тяжело?
— Очень.
— Со временем полегчает.
Но не полегчало. Каждый раз, проезжая мимо того района, где стояла материнская квартира, Семён отворачивался к окну. Чувствовал себя предателем и одновременно понимал — другого выхода не было.
Тамара Петровна действительно удалила комментарии. Больше не звонила. Только раз в несколько месяцев присылала сухие сообщения: «Жив?» Семён отвечал так же коротко: «Жив».
Зима наконец отступила. Пришла весна — робкая, неуверенная, с проталинами на асфальте и первыми почками на деревьях. Анжелика получила крупного клиента, они переехали в квартиру побольше. Жизнь налаживалась.
Но иногда, глубокой ночью, Семён просыпался и долго смотрел в потолок. Думал о матери — одинокой, стареющей, упрямой. Думал о том, что она осталась такой же — колючей, язвительной, неспособной отпустить. И что, возможно, именно поэтому всю жизнь была одна.
А потом поворачивался к Анжелике, обнимал её тёплое, сонное тело — и понимал, что сделал правильный выбор.
Пусть и больно.