Запах жареного лука и тушеного мяса витал по всей квартире, проникая даже в самые дальние уголки шкафа в спальне. Я стояла у плиты, помешивая густой, наваристый гуляш, и чувствовала, как по спине стекает капелька пота. Пятница. Вечер. Для большинства людей это время расслабления, бокал вина перед телевизором или прогулка в парке. Для меня же пятничный вечер давно превратился в кулинарный марафон с препятствиями.
Мой муж, Саша, сидел за кухонным столом и нарезал хлеб. Он старался делать это тихо, словно боялся спугнуть хрупкое равновесие, царившее в доме перед бурей.
— Тань, может, салатик еще? — робко спросил он. — Мама любит с крабовыми палочками.
— Сделала я твой салатик, — выдохнула я, закрывая крышку сковородки. — И пирог с капустой в духовке доходит. И картошку на пюре почистила. Саша, я с работы пришла в шесть. Сейчас восемь. Я ног не чувствую.
— Ну ты же знаешь маму, — он виновато улыбнулся и подошел, чтобы обнять меня со спины. — Она одинокая женщина. Ей важно внимание. Посидим, поедим, она и уйдет.
Валентина Петровна, моя свекровь, жила в соседнем квартале. И у нее была традиция: каждую пятницу она приходила к нам «на ужин». Звучит мило, по-семейному, правда? Если бы не одно «но». Эти ужины были для меня настоящей пыткой.
Свекровь никогда не приходила с пустыми руками — она всегда приносила с собой свое «ценное мнение». А вот продукты или к чаю — это редкость. Зато аппетит у нее был отменный.
Звонок в дверь прозвучал ровно в восемь пятнадцать. Пунктуальность — вежливость королей и свекровей, желающих поесть на халяву.
Саша побежал открывать. Я услышала шарканье, шуршание пакета (неужели что-то принесла?) и громкий голос Валентины Петровны:
— Ох, ну и лифт у вас, гудит как трактор! Чуть голова не разболелась. Здравствуй, сынок! Исхудал-то как, боже мой! Кожа да кости!
Я закатила глаза, доставая пирог из духовки. Саша весил девяносто килограммов при росте метр восемьдесят и на «исхудавшего» походил меньше всего.
Она вошла на кухню, по-хозяйски огляделась.
— Здравствуй, Таня. Что, опять жареным пахнет? Вентиляция не работает, что ли? Весь пуховик пропитается.
— Добрый вечер, Валентина Петровна. Вентиляция работает, просто я готовлю. Садитесь, все горячее.
Она уселась на свое любимое место у окна, отодвинув штору («света мало»), и скрестила руки на груди, ожидая подачи блюд.
Я поставила перед ней тарелку с дымящимся гуляшом и горкой воздушного пюре. Положила салат. Нарезала пирог. Стол ломился. Я вложила в этот ужин полторы тысячи рублей и три часа жизни.
Валентина Петровна взяла вилку, подцепила кусок мяса, понюхала его, словно сомневалась в его свежести, и отправила в рот.
Мы с Сашей замерли. Это был момент истины.
Она жевала долго, вдумчиво, глядя в потолок. Потом проглотила и скривилась.
— Жестковато, Таня. Говядину тушить надо часа два, не меньше. А ты, небось, по-быстрому? Спешила куда-то?
— Я тушила два с половиной часа, — сдержанно ответила я. — Мясо тает во рту.
— Ну, не знаю, не знаю... Мне вот волокна в зубах застревают. И соли многовато. Ты влюбилась, что ли? Или просто руку сбила? Сашенька, у тебя почки, тебе соленое нельзя.
При этом она, не переставая говорить, активно работала вилкой. Мясо с тарелки исчезало с пугающей скоростью.
— Мам, очень вкусно, правда, — вступился Саша, наворачивая за обе щеки. — Таня отлично готовит.
— Ты, сынок, слаще морковки ничего не ел, вот тебе и вкусно, — отмахнулась она, подвинув к себе салатницу. — Ох, майонез... Сплошной холестерин. Таня, ты бы сметанкой заправляла. Или маслом. Майонез — это же яд. Дешевый, наверное, по акции брала? Кислит.
— Это «Провансаль», Валентина Петровна. Обычный.
— Вот я и говорю — химия. Раньше сами делали, желточки взбивали... А сейчас лень-матушка вперед нас родилась.
Она съела весь салат. Положила добавки пюре. Съела два куска пирога. И каждый кусок сопровождался комментарием:
— Капуста в пироге сыровата. Хрустит. Тесто тяжелое, дрожжей переложила. Изжога будет. Компот слишком сладкий, сахар — белая смерть.
К концу ужина я сидела, вцепившись пальцами в скатерть, чтобы не высказать ей все, что думаю. Я смотрела на пустые тарелки, на крошки от пирога, который был «тяжелым», но почему-то исчез почти целиком, и чувствовала себя оплеванной.
— Ну, спасибо, накормили, — сказала она наконец, откидываясь на спинку стула и похлопывая себя по животу. — Тяжесть такая в желудке... Ох, Таня, не бережешь ты мужа. С такой едой он долго не протянет. Жирное, соленое, мучное... Учиться тебе надо, милая. Я вот в твои годы уже банкеты накрывала, пальчики оближешь.
— На здоровье, — выдавила я.
Она ушла через час, прихватив с собой остатки пирога в контейнере («Саше на завтрак, а то ты утром спать любишь, не приготовишь»).
Когда дверь закрылась, я начала убирать со стола. Грохот тарелок в раковине был красноречивее любых слов.
— Танюш, ну не обижайся, — Саша подошел сзади. — Ну, характер такой. Она же все съела, значит, вкусно было.
— Вот именно, Саша! — я развернулась к нему, и в руках у меня была грязная вилка. — Она съела всё! Она вылизала тарелки! И при этом смешала меня с грязью. «Жесткое», «соленое», «сырое». Если это так ужасно, зачем она это ест? Зачем просит добавки? Зачем забирает домой?
— Ну... она старый человек. Вкусовые рецепторы, может, не те...
— Совесть у нее не та! — отрезала я. — Я устала. Я работаю наравне с тобой. Я трачу свои деньги на продукты, потому что она любит «получше». Я стою у плиты весь вечер. А в ответ получаю только упреки. В следующую пятницу я не буду готовить. Закажем пиццу.
— Мама не ест пиццу, — тихо сказал Саша. — У нее гастрит.
— Тогда пусть ест воздух. Он некалорийный и без соли.
Конечно, к следующей пятнице я остыла. Женская натура отходчива, да и воспитание не позволяло мне морить гостя голодом. Я решила попробовать другое меню. Более диетическое. Чтобы комар носа не подточил.
Я запекла куриную грудку с травами. Сделала овощное рагу без грамма жира. Сварила легкий бульон. Купила дорогой творожный десерт.
Валентина Петровна пришла, как всегда, вовремя.
— Фу, чем это пахнет? — спросила она с порога. — Как в больнице.
— Это розмарин, — сквозь зубы ответила я.
История повторилась. Курица была «сухой, как подметка». Рагу — «водянистым, трава для кроликов». Бульон — «пустым, пожалела курицу». Десерт — «слишком приторным».
При этом она снова съела всё. И попросила завернуть курицу с собой, потому что «соседка кошку кормить просила». Я знала, что у соседки нет кошки, а курицу съест сама Валентина Петровна на завтрак, но промолчала.
Чаша терпения переполнилась через две недели. У нас был маленький повод — годовщина знакомства. Я решила приготовить свое коронное блюдо: лазанью. Настоящую, с соусом бешамель, с пармезаном, с хорошим фаршем. Это было дорого, долго и сложно.
Валентина Петровна, узнав, что мы празднуем, пришла без приглашения.
— Я не помешаю, посижу тихонько, поздравлю, — сказала она, усаживаясь за стол.
Я положила ей огромный кусок лазаньи. Аромат стоял такой, что слюнки текли.
Она поковыряла вилкой слои теста.
— Это что, макароны с мясом? Как по-флотски, только размазанные?
— Это лазанья, итальянское блюдо.
— Ой, эти итальянцы... Тесто клеклое. Соус какой-то белый, мукой отдает. И сыр воняет. Старый, что ли?
— Это пармезан, он так пахнет.
— Испорченный сыр мне подсунула? — она возмущенно посмотрела на сына. — Саша, ты это ешь? Это же отрава! Тесто не пропеклось, жир течет... Господи, за что мне такое наказание? Невестка ни сварить, ни испечь не может. Перевела продукты только.
И она начала есть. Кусок за куском.
Я смотрела на нее, и у меня внутри что-то щелкнуло. Я вспомнила, как искала листы для лазаньи по всему городу. Как стояла над соусом, чтобы не было комочков. Как натирала сыр, стирая пальцы.
— Не нравится? — спросила я очень тихо.
— Отвратительно, — прошамкала она с набитым ртом. — Просто перевод денег. Лучше бы пельменей сварила, и то вкуснее было бы.
— Хорошо, — сказала я. — Я вас услышала.
В тот вечер я не плакала и не жаловалась мужу. Я просто приняла решение. Холодное и твердое, как сталь.
Наступила очередная пятница.
Саша пришел с работы пораньше.
— Тань, ты готовишь? Мама скоро будет.
— Готовлю, — отозвалась я. — Не волнуйся.
На плите шкварчали котлеты из мраморной говядины. В духовке румянился картофель по-деревенски. Я нарезала салат из свежих овощей с фетой и оливками. Заварила чай с бергамотом.
Звонок в дверь. Валентина Петровна.
— Привет, молодежь! Ох, какие запахи! Ну, хоть пахнет съедобно, уже прогресс.
Она прошла на кухню, помыла руки (вытерев их моим парадным полотенцем, хотя для нее висело отдельное) и села за стол.
Я накрыла на стол. Поставила тарелку перед Сашей: две сочные котлеты, горка золотистой картошки, салат. Поставила тарелку себе: то же самое.
Потом я подошла к месту, где сидела свекровь. И поставила перед ней тарелку.
Абсолютно пустую. Белоснежную, сияющую чистотой, пустую тарелку. И положила рядом вилку и нож.
В кухне повисла тишина. Слышно было только, как тикают часы.
Саша замер с вилкой у рта. Валентина Петровна уставилась на тарелку, потом на меня, потом снова на тарелку.
— Таня? — голос ее дрогнул. — Это что? Шутка такая?
— Никаких шуток, Валентина Петровна, — я села на свое место, развернула салфетку и положила на колени. — Приятного аппетита.
— В смысле? — она начала краснеть. — А где еда?
— Еды для вас нет, — спокойно ответила я, отрезая кусочек котлеты. — Видите ли, я проанализировала все наши пятничные ужины за последний год. И пришла к неутешительному выводу.
— К какому выводу? Ты что несешь?! Саша, скажи ей!
Саша сидел бледный, переводя взгляд с меня на мать. Он явно не ожидал такого поворота.
— Вывод простой, — продолжила я, не давая мужу вставить слово. — Моя стряпня опасна для вашего здоровья. Она то пересоленная, то жирная, то сухая, то сырая. Продукты я покупаю некачественные, дешевые или, наоборот, слишком дорогие и «химические». Готовлю я неправильно, не по технологии. Каждый раз после еды у вас тяжесть, изжога и испорченное настроение.
Я сделала паузу, наслаждаясь вкусом котлеты. Она была идеальной.
— Я люблю своего мужа и уважаю его мать. Я не могу позволить себе травить вас. Я не могу брать грех на душу и портить вам желудок своей «отравой». Поэтому я приняла решение: я больше не буду вас кормить. Я забочусь о вас, Валентина Петровна. Это — диета. Лечебное голодание. Самое полезное, что я могу вам предложить.
Свекровь хватала ртом воздух, как рыба, выброшенная на лед. Ее лицо пошло пунцовыми пятнами.
— Ты... ты издеваешься?! — взвизгнула она. — Я с работы шла! Я голодная! Вы сидите, жрете котлеты, а я должна на пустую тарелку смотреть?!
— Почему же смотреть? Вы можете попить водички. Вода у нас фильтрованная, хорошая. Без хлорки.
— Саша! — заорала она. — Ты позволишь ей так обращаться с матерью?! Она меня голодом морит!
Саша отложил вилку. Он выглядел несчастным, но, к моему удивлению, в его глазах я увидела искорку понимания.
— Мам, — тихо сказал он. — Таня в чем-то права. Ты каждый раз критикуешь еду. Каждый раз говоришь, что это невозможно есть. Ну вот... Таня тебя услышала.
— Да я же добра желаю! Я критикую, чтобы она лучше старалась! — завопила свекровь. — А она... Мстительная дрянь! Котлеты пожалела!
— Я не пожалела, — я кивнула на сковороду, где оставалось еще штук пять котлет. — Их много. Но они «жирные» и «пережаренные». В них холестерин. Вам нельзя.
— Дай сюда! — она потянулась к сковороде.
Я перехватила ее руку. Не грубо, но твердо.
— Нет. Я не дам. Это мой дом и моя кухня. И я решаю, кто и что здесь ест. Вы, Валентина Петровна, потеряли право на мою еду ровно в тот момент, когда в сотый раз назвали ее помоями. Если вы хотите есть — идите домой. Или в ресторан. Там вас накормят профессионалы. А я любитель, у меня руки не из того места растут, как вы выразились в прошлую пятницу.
Она выдернула руку. Встала. Стул с грохотом отлетел назад.
— Ноги моей здесь больше не будет! — зашипела она. — Хамка! Эгоистка! Сына против матери настроила! Подавитесь своими котлетами! Чтоб у вас... чтоб у вас живот скрутило!
Она вылетела в коридор. Мы слышали, как она яростно натягивает сапоги, как хлопает дверью шкафа.
— Прощайте, Валентина Петровна, — крикнула я ей вслед. — Хороших выходных!
Входная дверь хлопнула так, что задрожали стекла в серванте.
В кухне повисла тишина. Я спокойно продолжила есть салат. Саша сидел неподвижно, глядя в свою тарелку.
— Ты это серьезно? — спросил он наконец.
— Абсолютно.
— Это было... жестко.
— Это было необходимо. Саша, я не нанималась в повара для человека, который меня презирает. Я больше не позволю вытирать о себя ноги за мой же счет. Хочет общаться — пусть общается. Хочет чаю — налью. Но кормить ее, слушая гадости, я больше не буду. Никогда.
Саша вздохнул, взял котлету и откусил большой кусок.
— Вкусно, — сказал он. — Очень вкусно. Прости меня, Тань. Я должен был сам ей сказать. Но я тряпка.
— Ты не тряпка. Ты просто сын. Тебе сложно. А мне — нет.
Мы доели ужин в тишине, но это была не тягостная тишина обиды, а спокойная тишина освобождения.
Две недели Валентина Петровна не появлялась и не звонила. Саша ходил к ней сам, но возвращался быстро, хмурый. Рассказывал, что она требует извинений и называет меня фашисткой. Я сказала, что извиняться не буду.
На третью неделю, в пятницу, раздался звонок в дверь.
Я посмотрела в глазок. Свекровь.
Я открыла.
— Здравствуй, Таня, — сказала она сухо, не глядя мне в глаза. — Я к сыну.
— Проходите.
Она прошла на кухню. На плите стояла кастрюля с борщом. Аромат чеснока и зелени был сногсшибательным.
Свекровь села на свое место. Саша напрягся.
Я молча налила две тарелки борща. Поставила одну Саше. Вторую взяла в руки и вопросительно посмотрела на свекровь.
Она молчала. Смотрела на дымящуюся тарелку голодными глазами.
— Борщ, — сказала я. — Наваристый. Жирный. С пампушками. Чеснока много. Капуста, возможно, переварилась.
Валентина Петровна сглотнула.
— Таня, — выдавила она из себя. — Налей мне, пожалуйста. Я... я с работы, не обедала.
— А критику вы с собой принесли? — спросила я, не двигаясь с места.
Она подняла на меня глаза. В них была борьба: гордость против голода и желания быть частью семьи.
— Нет, — буркнула она. — Дома оставила.
Я поставила перед ней тарелку. Положила ложку, сметану, хлеб.
Она начала есть. Сначала осторожно, потом все быстрее.
— Ну как? — не выдержал Саша.
Свекровь вытерла губы салфеткой.
— Нормально, — сказала она. Помолчала и добавила, глядя в сторону: — Вкусно. Спасибо.
Это было больше, чем я ожидала.
С тех пор наши пятничные ужины изменились. Нет, мы не стали лучшими подругами. Она все еще была сложным человеком, иногда у нее вырывались замечания про пыль или мои траты. Но еду она больше не критиковала. Ни разу.
Иногда она ела молча. Иногда говорила «спасибо». А однажды, когда я испекла медовик, она даже попросила рецепт.
— Хочу попробовать дома сделать, — сказала она. — У тебя коржи мягкие вышли. У меня так не получается.
Я написала ей рецепт.
Пустая тарелка стала для нас символом. Границей, которую нельзя переступать. Она поняла, что моя забота — это не обязанность, а подарок. А подарки, как известно, не обсуждают. Их либо принимают с благодарностью, либо остаются ни с чем.
И кажется, она сделала свой выбор.
🔔 Уважаемые читатели, чтобы не пропустить новые рассказы, просто подпишитесь на канал 💖
Читайте также: