Чемодан не закрывался. Я навалилась на него всем весом, упираясь коленом в тугую, распираемую пляжными полотенцами крышку, и сдавленно выдохнула. Замок жалобно скрипнул, но все-таки поддался, и молния, жужжа, поползла вперед, надежно запечатывая внутри наши мечты о море, солнце и двух неделях блаженного безделья.
— Паша! — крикнула я в сторону ванной, откуда доносился шум воды. — Я все упаковала! Проверь документы, они у тебя в барсетке?
Павел вышел, вытирая голову полотенцем. Вид у него был счастливый и немного шальной, как у школьника перед каникулами. Мы не были в отпуске три года. Сначала ипотека выжимала все соки, потом ремонт, потом на работе у мужа был затяжной кризис с сокращениями. И вот, наконец, звезды сошлись. Путевки в Сочи, отель на первой линии, оплаченный «шведский стол» и билеты на самолет, который вылетал завтра в семь утра.
— Документы на месте, деньги на карте, настроение — чемоданное, — он подошел, обнял меня и поцеловал в макушку. — Ленка, даже не верится. Завтра в это время мы будем слушать шум прибоя, а не перфоратор соседа.
— Главное — не забыть отключить будильник, — рассмеялась я, чувствуя, как внутри разливается теплое предвкушение.
Мы сели на диван, просто чтобы перевести дух. Квартира была убрана, цветы политы, кошка отвезена к моей сестре. Оставалось только вызвать такси на четыре утра и лечь спать пораньше.
И тут, разрывая уютную тишину вечера, зазвонил телефон Паши.
Мелодия была стандартная, но у меня внутри все похолодело. Я знала этот звонок. Точнее, я знала, кто обычно звонит в девять вечера накануне наших важных событий.
Паша посмотрел на экран, и улыбка медленно сползла с его лица, сменившись выражением тревоги и вины.
— Мама, — одними губами произнес он мне, а потом нажал на кнопку ответа. — Да, мам? Привет. Мы уже собираемся ложиться, завтра рано вставать...
Я напряженно вслушивалась в тишину, пытаясь уловить звуки из динамика. Но слышать их было не обязательно. Я читала все по лицу мужа. Сначала его брови поползли вверх, потом лоб прорезала глубокая морщина, а плечи опустились, словно на них положили бетонную плиту.
— Что? Когда? Мам, ты мерила? Двести? — он побледнел. — А таблетки? Не помогают? Господи... Мам, не плачь. Ну как ты одна... Да, я понимаю.
Он слушал еще минуту, кивая пустоте, а потом медленно опустил руку с телефоном.
— Лена, — голос его был глухим. — Мы никуда не едем.
Я замерла. Внутри словно оборвалась струна.
— В смысле — не едем? — переспросила я, хотя уже знала ответ.
— Маме плохо. Очень плохо. Давление двести, сердце колотится, в глазах темнеет. Она встать не может. Плачет, говорит, что, наверное, это конец. Прощается.
— Паша, — я старалась говорить спокойно, хотя руки начали дрожать. — У нее давление скачет каждый раз, когда мы собираемся уехать. Вспомни прошлый год, когда мы хотели на выходные на турбазу. Вспомни позапрошлый, когда у друзей была свадьба в другом городе.
— Лена, ты что, не понимаешь? — он вдруг вспылил, и в его глазах я увидела панику. — Она там одна! А если инсульт? А если инфаркт? Как я полечу, зная, что мать умирает в пустой квартире? Я себе этого не прощу никогда.
— Хорошо, — сказала я, чувствуя, как злость начинает вытеснять разочарование. — Давай вызовем скорую. Прямо сейчас.
— Она запретила, — Паша покачал головой. — Сказала, врачи ей не помогут, они только хуже делают, грубят. Ей нужно, чтобы я был рядом. Чтобы воды подал, за руку подержал. Она просит меня приехать. Прямо сейчас.
— И ты, конечно, поедешь.
— А у меня есть выбор? Это мать!
Он начал судорожно метаться по комнате, вытаскивая из шкафа джинсы, которые только что снял.
— Паша, билеты невозвратные. Отель тоже. Мы потеряем сто тысяч.
— Деньги — это бумага! — рявкнул он, натягивая футболку. — А жизнь матери бесценна. Ты какая-то... черствая, Лена. Я не ожидал.
Черствая. Я была черствая. Я, которая возила его маме продукты каждую неделю. Я, которая искала ей врачей, когда у нее болела спина. Я, которая терпела ее бесконечные придирки по поводу моей готовки, уборки и манеры одеваться.
Зоя Михайловна, моя свекровь, была актрисой. Не по профессии — по профессии она была бухгалтером, — а по призванию. Она умела заболевать виртуозно, именно в те моменты, когда ее сыну было хорошо без нее. Это была ревность, банальная, всепоглощающая материнская ревность, помноженная на эгоизм.
— Я еду с тобой, — твердо сказала я.
— Зачем? — он замер в дверях. — Ты же не хочешь. Оставайся, выспись. Может, я к утру вернусь... хотя вряд ли.
— Нет, Паша. Мы едем вместе. Если маме так плохо, ей нужна квалифицированная помощь, а не просто держание за руку. Я хочу убедиться, что мы сделали все возможное.
На самом деле я хотела убедиться в другом. И я была готова идти до конца.
Мы ехали по ночному городу молча. Паша нервно барабанил пальцами по рулю, превышая скорость. Я смотрела в окно на мелькающие фонари и думала о том, что мой чемодан так и остался стоять посреди комнаты, как памятник несбывшимся надеждам.
Подъезжая к дому свекрови, я обратила внимание на окна. В ее квартире на третьем этаже горел свет. Не ночник, не тусклая лампа в спальне, а яркая люстра в гостиной. И на кухне тоже.
— Странно, — заметила я. — Если у человека мигрень и давление, он обычно лежит в темноте. А у Зои Михайловны иллюминация, как на Новый год.
— Может, она лекарства искала, — огрызнулся Паша, паркуясь прямо на газоне.
Мы взлетели на третий этаж. Паша открыл дверь своим ключом. В нос ударил знакомый запах квартиры свекрови: смесь валерьянки, старых книг и чего-то сладкого, ванильного.
— Мама! — крикнул Паша, срывая ботинки. — Я здесь!
Из спальни донесся слабый, стонущий звук.
Мы вошли в комнату. Зоя Михайловна лежала на кровати, укрытая по самый подбородок пуховым одеялом, несмотря на то, что в квартире было душно. На голове у нее было мокрое полотенце, а рядом на тумбочке выстроилась батарея пузырьков с корвалолом и пустырником.
— Пашенька... Сынок... — прошептала она, протягивая к нему руку. — Приехал... Не бросил мать...
Паша рухнул на колени перед кроватью, схватил ее ладонь и прижался к ней щекой.
— Ну конечно, мам. Как я мог? Что болит? Где давит?
— Везде... — она закатила глаза. — Сердце как птица в клетке бьется. Голова раскалывается. В глазах круги. Думала, не дождусь.
Она перевела взгляд на меня, и в ее глазах, только что полных страдания, мелькнуло холодное раздражение.
— И ты здесь... Зачем? Тебе же собираться надо, чемоданы паковать. Езжайте, дети, езжайте. Оставьте меня. Помру так помру, значит, судьба такая. Не хочу быть обузой.
Это был гениальный ход. «Езжайте», сказанное таким тоном, что любой нормальный человек почувствует себя последним подлецом, если сделает шаг к двери.
— Никуда мы не поедем, Зоя Михайловна, — сказала я, подходя ближе. — Раз вам так плохо, отпуск отменяется.
— Ой, Леночка, спасибо тебе, — прослезилась свекровь. — Но как же деньги? Путевки? Паша так хотел...
— Жизнь важнее, — отрезала я. — Паша, отойди, дай я померяю давление.
Свекровь дернулась.
— Не надо! Я мерила пять минут назад! Двести на сто двадцать!
— Надо перемерить, — настаивала я, беря тонометр с тумбочки. — Вдруг таблетка подействовала? Или, наоборот, хуже стало.
Зоя Михайловна неохотно протянула руку. Я затянула манжету. Паша смотрел на меня с надеждой и страхом. Аппарат загудел, нагнетая воздух. Свекровь зажмурилась и начала дышать часто и прерывисто, словно ей не хватало воздуха.
Пик-пик-пик. Тонометр сдулся.
— Сто сорок на девяносто, — громко объявила я.
— Сколько? — удивился Паша. — Мам, ты говорила двести.
— Так оно скачет! — тут же нашлась Зоя Михайловна. — То упадет, то поднимется! Это самое опасное! Сосуды не выдерживают! Ой, опять накатывает... Воды, Паша, воды!
Паша метнулся на кухню.
— Зоя Михайловна, — сказала я тихо, пока мужа не было. — А почему в квартире пахнет копченой колбасой?
Свекровь открыла глаза и посмотрела на меня с ненавистью.
— Тебе кажется. Это от соседей тянет. Или у тебя галлюцинации от жадности, что путевка пропала.
— У меня отличное обоняние. И я вижу на тумбочке фантик от конфеты «Мишка косолапый». Шоколад при высоком давлении?
— Это... это я сахар поднимала! У меня гипогликемия началась! Ты что, допрос мне устраиваешь? Я умираю, а она фантики считает!
Вернулся Паша со стаканом воды. Зоя Михайловна жадно отпила, проливая воду на подбородок, и снова откинулась на подушки.
— Паша, посиди со мной. Поговори. Может, мне легче станет. А Лена пусть едет домой, ей выспаться надо. Ты же останешься, сынок?
Паша посмотрел на меня виновато.
— Лен, поезжай. Я побуду здесь. Утром решим, что делать. Может, я успею на самолет...
— Нет, Паша, — сказала я твердо. — Если давление скачет, это предынсультное состояние. Мы не можем брать на себя такую ответственность. Я вызываю скорую.
— Нет! — Зоя Михайловна аж подпрыгнула на кровати. — Никакой скорой! Я их боюсь! Они укол сделают, я аллергик! Паша, запрети ей!
— Мама, Лена права, — неуверенно сказал муж. — Врачи лучше знают. Вдруг правда инсульт?
— Не надо мне врачей! Мне нужен покой и забота сына! Вызовешь скорую — я... я дверь не открою!
— Я уже вызываю, — сказала я, набирая 112. — Здравствуйте. Женщина, 65 лет. Жалобы на острую боль в сердце, давление 200, предобморочное состояние. Да, адрес...
— Ты что наделала?! — зашипела свекровь, когда я положила трубку. — Я же просила!
— Зоя Михайловна, я спасаю вам жизнь, — невинно ответила я. — Вдруг счет идет на минуты?
Следующие двадцать минут прошли в тягостном ожидании. Свекровь лежала, отвернувшись к стене, и демонстративно стонала. Паша сидел рядом, держал ее за руку и выглядел абсолютно несчастным. Я стояла у окна и наблюдала за двором.
Наконец во двор въехала машина с мигалками.
— Приехали, — сообщила я. — Паша, иди встречай, домофон не работает.
Паша убежал. Как только хлопнула дверь, Зоя Михайловна резко села на кровати. Полотенце с головы свалилось.
— Послушай меня, гадина, — сказала она быстро и злобно, совершенно нормальным, здоровым голосом. — Если ты думаешь, что увезешь его, ты ошибаешься. Я все равно сделаю так, что он останется. Скажу, что мне хуже. Скажу, что ноги отнялись. Он мать не бросит. А ты поезжай одна, развлекайся. Тебе не привыкать мужика без присмотра оставлять.
— Я мужа без присмотра не оставляю, — ответила я. — Я просто хочу, чтобы он поехал в заслуженный отпуск. А вы, Зоя Михайловна, эгоистка. Вы готовы испортить сыну жизнь, лишь бы он сидел у вашей юбки.
— Я его родила! Он мой! — прошипела она.
В комнату вошли врач — высокий, уставший мужчина в синей форме — и фельдшер с чемоданчиком. За ними семенил бледный Паша.
— Так, кто тут у нас умирает? — деловито спросил врач, подходя к кровати. — Жалобы?
Зоя Михайловна тут же снова превратилась в немощную старушку. Она закатила глаза и слабым голосом начала перечислять: сердце колет, в висках стучит, рука немеет, воздух не проходит.
Врач слушал, кивал, потом начал осмотр. Измерил давление, послушал сердце, посветил фонариком в глаза. Потом достал кардиограф.
— Снимайте кофту, будем ЭКГ делать.
Пока фельдшер лепил присоски, я заметила, как Зоя Михайловна напряглась. Она понимала, что приборы обмануть сложнее, чем сына.
Лента кардиограммы поползла из аппарата. Врач внимательно смотрел на нее, хмурился. Паша затаил дыхание.
— Ну что, доктор? — спросил он шепотом. — Инфаркт?
Врач оторвал ленту, смотал ее и посмотрел на пациентку.
— Инфаркта нет. Ишемии тоже не вижу. Ритм ровный, четкий, как у космонавта. Давление 130 на 80. Для вашего возраста и комплекции — хоть в космос запускай.
— Как... как в космос? — пролепетал Паша. — Ей же плохо! Она стонала!
— Ну, стонать можно по разным причинам, — философски заметил врач. — Может, невралгия межреберная. Или остеохондроз. А может, просто перенервничала. Или переела.
Врач потянул носом воздух.
— А чем это у вас так вкусно пахнет? Копченостями?
— Это от соседей, — быстро сказала свекровь.
— Да нет, — врач подошел к тумбочке, на которой стояла ваза с искусственными цветами, и заглянул за нее. — О, нашел источник аромата.
Он достал из-за вазы початую палку сырокопченой колбасы и надкусанный бутерброд.
— Это... это я для кошки! — взвизгнула Зоя Михайловна.
— У вас нет кошки, мам, — тихо сказал Паша. Он смотрел на колбасу в руках врача так, словно это была ядовитая змея.
— Ну, для дворовой! Хотела вынести!
— Зоя Михайловна, — врач покачал головой. — Сырокопченая колбаса — это соль и жир. При гипертоническом кризе это яд. Если бы у вас правда было давление 200, вам бы от одного запаха дурно стало. А вы, судя по всему, аппетитом не страдаете.
Он повернулся к Паше.
— Молодой человек, ваша мама здорова. Физически. Немного тахикардия, но это от волнения, что ее разоблачили. Укол я ей сделаю, успокоительный. И витаминки пропишу. А скорую больше по пустякам не вызывайте. У нас на линии реальные инфаркты ждут, пока мы тут колбасу ищем.
Врач сделал укол в бедро притихшей свекрови, собрал чемодан и направился к выходу.
— Всего доброго. И с наступающим отпуском вас, я слышал, вы собирались. Езжайте смело. Здоровья у бабушки хватит еще внуков понянчить.
Когда дверь за врачами закрылась, в комнате повисла тишина. Тяжелая, липкая.
Паша стоял посреди комнаты и смотрел на мать. Зоя Михайловна сидела на кровати, прижимая к груди одеяло, и вид у нее был не виноватый, а злой.
— Мам, — сказал Паша. — Зачем?
— Что зачем? — огрызнулась она. — Плохо мне было! А колбасу я с голодухи взяла, пока вы ехали! Давление упало, вот и взяла!
— Доктор сказал, что кардиограмма идеальная. Мам, ты врала. Ты врала мне в трубку, что умираешь. Ты заставила меня поверить, что я теряю тебя.
— Я не хотела, чтобы ты уезжал! — закричала она. — Оставишь меня одну, а сами там будете на пляже валяться! А если со мной правда что-то случится? Кто мне воды подаст?
— У тебя есть соседка, тетя Валя. У тебя есть телефон. И у тебя есть совесть, в конце концов? Мы не были в отпуске три года. Мы пахали как лошади. А ты... ты решила украсть у нас этот отдых просто потому, что тебе скучно?
— Не скучно мне! Я мать! Я чувствую!
— Ты чувствуешь только себя, — Паша развернулся и пошел к выходу. — Лена, пошли.
— Паша! Ты бросишь меня?! После всего?! — закричала свекровь ему в спину. — Я же мать!
Паша остановился в дверях. Он не обернулся.
— Ты мать. И поэтому я прощаю тебя за этот спектакль. Но я не прощу, если мы сейчас опоздаем на самолет. Ключи на тумбочке в прихожей. Лекарства у тебя есть. Если станет плохо по-настоящему — звони в скорую, они приедут. А мне звонить не надо. Я буду недоступен.
Он вышел из квартиры. Я вышла следом, бросив последний взгляд на свекровь. Она сидела на кровати, сжимая в руке палку колбасы, и выглядела нелепо и жалко.
Мы ехали домой молча. Паша вел машину аккуратно, уже не спешил.
— Прости меня, — сказал он, когда мы остановились на светофоре.
— За что?
— За то, что поверил. За то, что чуть все не испортил. Ты была права. Это был спектакль.
— Я просто знаю ее чуть дольше с другой стороны, Паш. Она любит тебя, но ее любовь... она удушающая.
— Я понял. Теперь я понял.
Мы успели поспать два часа. В такси до аэропорта мы ехали, держась за руки.
— Знаешь, — сказал Паша, глядя на взлетную полосу. — А ведь если бы ты не настояла на скорой, я бы остался. Я бы сидел там, мерил ей давление, которого нет, и ненавидел бы себя и ее.
— Но мы здесь, — я положила голову ему на плечо.
— Да. Мы здесь. И мы летим на море.
Телефон Паши пискнул. Пришло сообщение от мамы: «Долетите — позвони. Я все-таки волнуюсь. И купите мне магнитик».
Паша усмехнулся и выключил телефон.
— Купим, — сказал он. — Магнитик купим. Но звонить будем только когда вернемся.
Самолет разогнался и оторвался от земли, унося нас прочь от манипуляций, колбасы и ложных инфарктов. Впереди было море. И две недели свободы, которую мы отвоевали.
🔔 Уважаемые читатели, чтобы не пропустить новые рассказы, просто подпишитесь на канал 💖
Читайте также: