Пятничные пробки на выезде из города в этот раз казались мне не пыткой, а дорогой в рай. Я барабанила пальцами по рулю, подпевая радио, и представляла, как через час с небольшим открою калитку нашей дачи. В багажнике лежали новые садовые фонарики на солнечных батареях и пакет с удобрением для моих роз.
Дача была нашей с мужем, Сашей, отдушиной. Мы купили этот участок пять лет назад — заросший бурьяном, с покосившимся домиком, но с потрясающим видом на лес. Саша взял на себя стройку, а я — ландшафт. Я бредила цветами. Читала форумы, заказывала редкие луковицы из Голландии, носилась с каждым ростком как с писаной торбой.
Особенно я гордилась своим парадным цветником перед верандой. Там, на самом солнечном месте, у меня росли коллекционные лилии, сортовые пионы и мои любимицы — гортензии, которые я с трудом выходила после прошлой суровой зимы. В этом году они должны были дать первое пышное цветение. Я предвкушала, как мы будем пить чай на веранде, вдыхать аромат цветов и любоваться закатом.
— Свекровь звонила, — голос Саши с пассажирского сиденья вырвал меня из мечтаний. — Говорит, приехала пораньше, сюрприз нам готовит. Ужин сварила.
Я напряглась. Галина Петровна, моя свекровь, была женщиной старой закалки. Для нее дача существовала только с одной целью: обеспечить семью стратегическим запасом продовольствия на случай ядерной войны. Цветы она называла «баловством», газон — «тратой земли», а зону барбекю — «буржуйскими замашками».
— Надеюсь, сюрприз — это пирожки, а не очередная попытка заставить нас вскопать целину под кабачки, — буркнула я, сворачивая на грунтовку.
— Да ладно тебе, Лен, — примирительно сказал муж. — Мама просто хочет быть полезной. Ей скучно в городе. Ну, посадит она пару грядок зелени, нам же лучше.
Мы подъехали к воротам. Солнце уже садилось, окрашивая небо в тревожные багровые тона. Я вышла из машины, потянулась, предвкушая встречу со своим садом, и толкнула калитку.
Первое, что я увидела, была гора черной земли.
Она возвышалась ровно там, где еще неделю назад зеленели мои пионы и набирали бутоны лилии.
Я застыла. Пакет с удобрениями выпал из рук, глухо ударившись о дорожку. Я моргнула, надеясь, что это оптическая иллюзия, игра теней, дурной сон. Но нет.
Моего парадного цветника не было.
Вместо изящной композиции, которую я выстраивала три года, передо мной простиралось перепаханное поле. Черная, жирная земля, из которой торчали какие-то палки с веревочками — разметка грядок. А посередине этого апокалипсиса стояла Галина Петровна в резиновых галошах и с лопатой наперевес, вытирая пот со лба.
— О, приехали! — радостно крикнула она, заметив нас. — А я тут работаю, работаю! Спина отваливается, но зато успела!
Я не могла сделать ни шагу. Ноги приросли к плитке.
— Что... — голос мой сорвался на хрип. — Что это, Галина Петровна? Где цветы?
Свекровь воткнула лопату в землю и довольно уперла руки в боки.
— Какие цветы, Леночка? А, эти веники? Так я их убрала.
— Убрали? — я почувствовала, как кровь отливает от лица. — Куда убрали?
— Да выкинула я их в компостную яму, куда ж еще! Ну, корни какие-то в овраг снесла, чтоб не проросли. Ты посмотри, какое место пропадало! Самое солнце, земля — пух! А вы тут ерунду развели. Я вот картошечки посадила, три ведра! Сорт «Синеглазка», соседка дала, рассыпчатая — чудо! И лучок по краям воткнула. Зимой спасибо скажете!
Я посмотрела на мужа. Саша стоял бледный, переводя взгляд с сияющей матери на меня. Он понимал масштаб катастрофы. Он знал, сколько денег и сил я вложила в эти «веники».
— Мам... — тихо начал он. — Ты зачем? Это же Ленины цветы. Она их коллекционировала.
— Да какая коллекция! — фыркнула Галина Петровна, отмахиваясь, как от назойливой мухи. — Трава травой. Ни съесть, ни продать. А картошка — это второй хлеб! Времена нынче какие нестабильные, цены растут. А у нас своя будет, натуральная, без химии! Я же для вас стараюсь, дураков! Вы же сами потом лопать будете за обе щеки!
Я медленно пошла к компостной куче в углу участка. Сердце колотилось где-то в горле. Там, в куче прелой травы и пищевых отходов, валялись мои гортензии. С поломанными ветками, с оборванными корнями. Рядом, смешанные с грязью, лежали луковицы лилий, которые я заказывала за бешеные деньги. Пионы были просто разрублены лопатой.
Я присела на корточки и взяла в руки изувеченный куст гортензии. Спасать было нечего. Корни были обрублены под самый ствол.
— Лена, ну чего ты там копаешься в грязи? — крикнула свекровь с крыльца. — Идите руки мыть, я борщ сварила!
Я встала. Внутри меня, где-то в районе солнечного сплетения, разгорался холодный, яростный огонь. Это была не просто обида. Это было чувство поруганного дома. Она не просто выкопала цветы. Она уничтожила мое пространство, мое право решать, как будет выглядеть мой дом, наплевала на мой труд и мои желания ради своих приземленных понятий о пользе.
— Я не буду борщ, — сказала я, проходя мимо нее в дом.
— Ишь, цаца какая! — услышала я за спиной. — Обиделась она! Я ей три ведра картошки посадила, спину надорвала, а она нос воротит! Саша, ну хоть ты матери спасибо скажи!
Я зашла в спальню и упала на кровать. Слезы душили, но я не плакала. Плакать было бесполезно. Саша зашел следом, сел рядом, попытался обнять.
— Ленусь, ну прости ее... Ну она же старый человек, у нее советская закалка, голодное детство... Она правда думает, что делает добро.
— Саша, — я села и посмотрела ему в глаза. — Она выкинула пятьдесят тысяч рублей. Если считать только стоимость посадочного материала. А мой труд? А мое время? Она спросила? Она позвонила? Нет. Она приехала хозяйкой в мой дом и решила, что мои увлечения — это мусор.
— Я поговорю с ней, — пообещал муж. — Я скажу, чтобы она больше не трогала твои посадки.
— Поговоришь? — я горько усмехнулась. — Поздно, Саша. Цветы мертвы. Их не вернуть разговорами.
— Ну хочешь, я куплю новые? Еще лучше?
— Дело не в покупке. Дело в том, что она считает это нормальным. И пока она считает это нормальным, она будет это делать. Она считает, что польза — это только то, что можно сжевать.
Я слышала, как на кухне гремят тарелки. Галина Петровна громко рассказывала сыну, как она ловко выкорчевала «эти колючки» (мои плетистые розы), чтобы освободить место под чеснок.
В ту ночь я не спала. Я лежала и слушала сопение мужа и храп свекрови за стенкой. В голове крутилась одна мысль: «Картошка. Три ведра. Самое солнечное место».
К рассвету план созрел. Он был злым, возможно, детским, но мне было все равно. Я хотела справедливости. Я хотела, чтобы она почувствовала хоть малую долю того, что почувствовала я, увидев свои поломанные гортензии в компосте.
Я встала в пять утра. Солнце только начинало золотить верхушки сосен. На даче было тихо и свежо. Я натянула старые джинсы, надела перчатки и вышла на крыльцо.
Вот оно. Поле битвы. Аккуратные, свежие грядки, в которых спала «Синеглазка». Ровные рядочки, заботливо прихлопнутые лопатой.
Я пошла в сарай и взяла ту самую лопату, которой вчера орудовала свекровь. Она даже землю с нее не счистила.
Я подошла к грядкам.
— Значит, картошечка? — прошептала я. — Второй хлеб?
Я вонзила лопату в рыхлую землю.
Я не выкапывала клубни аккуратно. Я перекапывала грядки. Грубо, глубоко, переворачивая пласты земли, вышвыривая посаженную картошку на поверхность. Я работала методично, ряд за рядом. Клубни летели в разные стороны — какие-то разрезались лопатой, какие-то просто оказывались на поверхности, смешанные с комьями грязи.
Я уничтожала порядок, который она навела. Я превращала ее «полезный огород» обратно в хаос.
На это ушло около часа. Я взмокла, дыхание сбилось, но я не останавливалась, пока последняя грядка не была разрушена. Все поле перед домом теперь напоминало место бомбежки. Картофель, белый и розовый, валялся повсюду, как град после шторма.
Я отнесла лопату в сарай. Вымыла руки в бочке с дождевой водой. И пошла на кухню варить кофе.
Аромат кофе разбудил дом к семи часам. Первой, шаркая тапками, вышла Галина Петровна. Она была в ночной рубашке и накинутой поверх кофте.
— Ох, ранняя пташка, — зевнула она, увидев меня с чашкой в руках. — Ну что, отошла? Зря ты вчера истерику устроила. Вот взойдет картошечка, зацветет — красота будет не хуже твоих цветов. А уж пюрешечка какая осенью...
Она подошла к окну, чтобы открыть занавески и впустить утреннее солнце.
Я сделала глоток кофе и приготовилась.
— А-а-а-а-а! — крик свекрови, наверное, распугал всех ворон в радиусе километра.
Она отшатнулась от окна, хватаясь за сердце.
— Что?! Что там?! Саша! Воры! Вандалы! Кабаны!
Из спальни выскочил заспанный Саша в трусах.
— Мам, что случилось? Пожар?
— Там! Там все перерыто! — Галина Петровна тыкала дрожащим пальцем в окно. — Моя картошка! Мой труд! Все уничтожили! Ироды!
Саша подбежал к окну. Посмотрел. Потом медленно повернулся ко мне. Я спокойно пила кофе, глядя на них поверх кружки.
— Лена? — спросил он шепотом.
— Что? — я поставила чашку на стол.
— Это... это кабаны? — с надеждой спросил муж.
— Нет, Саша. Это не кабаны. Это я.
Галина Петровна, которая уже собиралась бежать на улицу спасать урожай, застыла в дверях. Она медленно повернула голову в мою сторону. Ее лицо пошло красными пятнами.
— Ты? — просипела она. — Ты выкопала мою картошку?
— Я подготовила землю к посеву газона, — невозмутимо ответила я. — Мне показалось, что картошка там смотрится неуместно. Портит вид. Занимает место, где я хочу поставить шезлонг.
— Ты с ума сошла?! — взвизгнула свекровь. — Я же вчера весь день горбатилась! У меня давление! Я деньги на семена тратила! Это еда! Как у тебя рука поднялась на еду?!
— А как у вас поднялась рука на мои гортензии? — я встала, и стул с грохотом отъехал назад. — Как вы могли уничтожить то, что я растила три года? То, что я любила?
— Сравнила! — заорала она. — Твои веники и картошка! Картошка жизнь спасает! А цветы твои — тьфу, пустое место! Ты, дрянь такая, ты специально! Назло матери! Саша, ты видишь, кого ты пригрел? Она же бешенная! Она еду уничтожила!
— Я уничтожила ваше самоуправство, Галина Петровна, — я говорила тихо, но каждое слово падало тяжело, как камень. — Вы пришли в мой дом, на мою землю, и решили, что ваши правила здесь главнее. Вы не уважаете меня, не уважаете мой труд. Вы решили, что можете распоряжаться здесь, как у себя в огороде. Так вот, я наглядно показала вам, что это не так.
— Это дача моего сына! — завопила она. — Я имею право!
— Это наша дача. Общая. И в документах стоит и мое имя тоже. И я не давала вам разрешения превращать мою зону отдыха в колхозное поле.
Свекровь схватилась за грудь и начала картинно оседать на стул.
— Ой, сердце... Ой, убила... Сынок, воды... Она меня в гроб загонит... Три ведра «Синеглазки»...
Саша кинулся к матери, налил воды, начал суетиться. Но я видела, что он не столько напуган, сколько растерян.
— Лен, ну зачем ты так? — спросил он с укоризной, подавая матери стакан. — Можно же было просто не поливать...
— Нельзя, Саша. Если бы я просто не поливала, она бы приезжала и поливала сама. И каждый раз тыкала бы меня носом, какая я плохая хозяйка. А теперь вопрос закрыт. Картошки здесь не будет. Никогда.
Галина Петровна, выпив воды, вдруг обрела дар речи и прыть. Она вскочила, оттолкнув сына.
— Ноги моей здесь больше не будет! — закричала она. — Живите со своими газонами! Жрите траву! Когда зимой голодать будете, ко мне не приходите! Я вам ни банки огурцов не дам! Неблагодарные! Сволочи!
Она выбежала из дома. Мы видели в окно, как она мечется по перекопанному полю, пытаясь собрать хоть какие-то клубни обратно в ведро, причитая и проклиная все на свете. Она была похожа на безумную птицу, у которой разорили гнездо. Мне на секунду стало ее жаль. Но только на секунду. Потом я вспомнила свои розы в овраге.
Через полчаса она, собрав полведра грязной картошки, села в такси, которое вызвал Саша, и уехала, хлопнув дверью так, что машина качнулась.
Мы остались одни. В кухне пахло кофе и валерьянкой.
— Ты жестокая, — сказал Саша, глядя в окно на перепаханное поле.
— Я справедливая, — ответила я. — Она уничтожила мое — я уничтожила ее. Теперь мы квиты.
— Она нам этого не простит.
— Я ей тоже не прощу мои лилии.
— И что теперь делать с этим полем? — он кивнул на улицу.
— Как что? — я улыбнулась, чувствуя невероятное облегчение. — Ехать в садовый центр. Купим газонную траву. И, может быть, новые гортензии. У них сейчас скидки.
Саша посмотрел на меня, потом на перекопанную землю, потом снова на меня. И вдруг усмехнулся.
— А знаешь... Может, и к лучшему. Я тоже картошку копать ненавижу. Спина потом болит.
Мы провели выходные, выравнивая землю и засевая газон. Мы работали молча, плечом к плечу, и это было лучшее примирение. Мы восстанавливали наш мир, наши границы, которые были так грубо нарушены.
Галина Петровна не звонила месяц. Обижалась. Всем родственникам рассказала, что невестка у нее психическая, выкопала картошку и, кажется, даже съела ее сырой от злости. Родственники звонили Саше, осторожно интересовались моим душевным здоровьем.
Потом она оттаяла. Ну как оттаяла... Позвонила и сухо спросила, когда мы вернем ей пустые банки. Мы отвезли банки. Она приняла их с видом мученицы, но тему дачи больше не поднимала.
А к осени у нас перед домом зазеленел изумрудный газон. На нем стояли новые садовые качели. И никаких грядок.
Однажды, уже в сентябре, свекровь все-таки приехала. «Проверить, не загнулись ли мы без ее помощи». Она прошла по дорожке, посмотрела на ровную травку, на мои новые (пусть пока и маленькие) кусты роз. Постояла, поджала губы.
— Ну... чисто, — выдавила она из себя. — Хоть и бесполезно.
— Зато красиво, — сказала я.
— Красиво, — неожиданно согласилась она. — Ладно. У меня там кабачков на балконе девать некуда. Возьмете? Или тоже выкинете?
— Возьмем, — улыбнулся Саша. — Кабачки мы любим.
Мы пили чай на веранде. Галина Петровна больше не порывалась взять лопату. Она поняла: здесь ее правила не работают. Здесь другая территория. И, кажется, она даже начала это уважать. Ну, или просто боялась, что я перекопаю ее кабачки, если она вздумает их посадить у меня на газоне.
А я смотрела на свой сад и думала, что иногда нужно перекопать все к чертовой матери, чтобы на этом месте выросло что-то настоящее. Например, взаимное уважение. Или хотя бы здоровые границы.
🔔 Уважаемые читатели, чтобы не пропустить новые рассказы, просто подпишитесь на канал 💖