Утренний туман за окном только начинал рассеиваться, окутывая серые многоэтажки спального района плотной белесой дымкой. В квартире уже стоял густой, тяжелый запах пережаренного лука, смешанный с ароматом дешевого табака, который, казалось, въелся в сами обои. Марина поморщилась, натягивая одеяло на голову, пытаясь украсть у реальности еще несколько минут сна. Часы на тумбочке показывали всего семь утра, но на кухне уже вовсю гремели кастрюлями, словно там готовились к масштабному банкету, а не к обычному завтраку.
С тех пор как в их скромной двухкомнатной квартире появился Виталий Сергеевич, понятие тишины исчезло из обихода так же стремительно, как и свободное пространство. Марина тяжело вздохнула и села на кровати, стараясь не скрипеть пружинами, чтобы не разбудить семилетнюю дочь Анечку, которая сладко посапывала на соседней кушетке. В их комнате, бывшей когда-то просторной детской, теперь вынужденно ютились двое. Вторую комнату, побольше, с выходом на застекленный балкон, занимала мама, Галина Петровна, и её «новообретенное женское счастье».
Пробираясь в ванную по узкому коридору, Марина привычно споткнулась о препятствие. Это были огромные, стоптанные мужские ботинки, брошенные прямо посередине прохода. Она тихо, сквозь зубы выругалась, отодвигая обувь ногой к плинтусу. Всякий раз, натыкаясь на эти ботинки, она чувствовала укол раздражения — словно этот жест был меткой территории, заявлением: «Я здесь теперь главный». Дверь в ванную была заперта. За ней слышалось натужное кряхтение, шум льющейся воды и фальшивое насвистывание какого-то мотива из восьмидесятых. Виталий Сергеевич любил принимать водные процедуры подолгу, с чувством, с толком, совершенно не заботясь о том, что двум женщинам и ребенку тоже нужно собираться — кому в школу, кому на работу. График, который годами выстраивался в их женском царстве, рухнул в одночасье.
— Мам, ну сколько можно? — шепотом, но с явным нажимом спросила Марина, заглядывая в кухню.
Галина Петровна стояла у плиты в старом ситцевом халате, энергично помешивая что-то на большой чугунной сковороде. Она выглядела посвежевшей, на щеках играл румянец, но в глазах читалась какая-то нервная, виноватая суетливость, свойственная людям, пытающимся угодить всем сразу.
— Не ворчи, Маришка, доброе утро, — махнула она рукой, не оборачиваясь, словно дирижируя лопаткой. — Витеньке на собеседование сегодня, ему надо привести себя в порядок, настроиться. Я вот яичницу с докторской колбаской делаю, он любит поплотнее с утра, говорит, на голодный желудок дела не делаются.
— А Аня поплотнее табачным дымом дышать не любит, — Марина демонстративно подошла к окну и распахнула форточку настежь. Холодный воздух ворвался в душное помещение. — Он опять курил на балконе, а дверь в комнату не закрыл. Вся гарь к нам тянет, у ребенка скоро аллергия начнется.
— Ой, ну подумаешь, разок забыл, с кем не бывает, — мать обиженно поджала губы, выкладывая скворчащую массу на тарелку и посыпая её укропом. — Человеку и так непросто, он, между прочим, для нас старается. Работу ищет, чтобы в дом копейку принести, чтобы мы как люди зажили. А ты всё недовольна, всё ищешь, к чему придраться.
Марина промолчала, наливая себе стакан воды. «Копейку» Виталий Сергеевич искал уже третий месяц. Искал он её весьма своеобразно: в основном лежа на диване перед телевизором с газетой в руках или рассуждая о геополитике и о том, как развалили великую страну. Его собственная комната в общежитии на другом конце города стояла закрытой, а сам он плотно и уверенно обосновался на их сорока четырех квадратных метрах, постепенно заполняя собой всё пространство.
Дверь ванной наконец распахнулась, и оттуда вывалились клубы пара. Следом вышел Виталий — крупный, рыхлый мужчина с редеющими волосами, зачесанными назад, и красным после горячей воды лицом. Он был в одних семейных трусах и майке-алкоголичке, которая едва прикрывала внушительный живот.
— О, девчата, всем физкульт-привет! — он широко зевнул, почесывая бок, и подмигнул теще. — Галюнь, там полотенце мокрое, ты бы постирала или свежее повесила. А то вытираться неприятно, сыростью пахнет.
Марина стиснула зубы так, что желваки заходили ходуном, и проскользнула в освободившуюся ванную, стараясь не смотреть на «нового папу». Внутри было влажно, как в тропиках, зеркало запотело, на раковине остались следы зубной пасты, а на полу валялась куча мокрой одежды. «Так больше продолжаться не может», — подумала она, глядя на свое расплывчатое отражение. Ей было тридцать два года, она работала главным бухгалтером в небольшой фирме, тянула на себе дочь, оплачивала большую часть коммунальных услуг и продуктов, а теперь ещё вынуждена была терпеть постороннего мужчину, который вел себя так, словно эта квартира досталась ему в наследство от любимой бабушки, а они здесь — приживалки.
Рабочий день прошел как в тумане. Цифры в отчетах не сходились, мысли постоянно возвращались домой, где хозяйничал чужой человек. Вечером Марина возвращалась домой с тяжелым сердцем, мечтая только об одном: чашке горячего чая, тишине и возможности побыть с дочкой. Но в прихожей её встретил сюрприз. Огромный, старый, потертый чемодан, раздувшийся от вещей и перевязанный бельевой веревкой, перегородил проход ещё надежнее, чем утренние ботинки.
— Это что? — спросила она, входя в зал и устало опуская сумку на пол.
Галина Петровна и Виталий сидели за накрытым столом. Ужин был праздничным: запеченная курица, салат, бутылка наливки. Перед ними лежали какие-то бланки и документы. Виталий выглядел необычайно довольным, крутил в руках шариковую ручку, вальяжно откинувшись на спинку стула.
— Мариночка, садись, разговор есть, серьезный, — мать указала на стул напротив. Голос её звучал неестественно бодро, но пальцы нервно теребили край скатерти. — Мы тут с Витей посовещались… В общем, решили оптимизировать быт. Ездить ему в общежитие за вещами неудобно, далеко, пробки. Да и вахтерша там злая, постоянно придирается, если он поздно приходит, требует пропуск обновлять. А здесь семья, уют, все под рукой.
— Он и так здесь живет фактически постоянно, — заметила Марина, не садясь. — Чемодан-то зачем в проходе? Мы что, на вокзале?
— Ну вот, чтобы не мотаться туда-сюда, он остальные вещи перевез, зимнее там, инструменты, — Галина Петровна замялась, отвела взгляд. — И ещё… Тут такое дело. Ему для работы нужна прописка нормальная. В общежитии у него временная регистрация заканчивается, да и не солидно это для серьезной должности, на которую он претендует. А здесь — район хороший, центр рядом, работодатели по-другому смотрят на кандидата с местной пропиской.
Марина почувствовала, как холодок пробежал по спине. Она медленно перевела взгляд на Виталия. Тот смотрел на неё со снисходительной, почти отеческой улыбкой, как смотрят на неразумного ребенка, который не понимает очевидной выгоды.
— Я его пропишу к тебе, а то у нас места нет, — спокойно заявила мать о своём новом муже, кивнув на бумаги и сделав глоток воды.
— В смысле «ко мне»? — Марина опешила от такой наглости. — Мам, ты о чем? Квартира приватизирована на нас двоих в равных долях. Ты не можешь никого прописать без моего письменного согласия, тем более на мою долю.
— Ну так я поэтому и говорю! — воскликнула Галина Петровна, всплеснув руками. — Ты согласие дашь, и всё, дело в шляпе. Мы тебя не стесним, ни на сантиметр. Просто штамп в паспорте поставить. Человеку нужно социальный статус подтвердить. Поликлиника опять же, у Вити давление скачет, ему наблюдение нужно по месту жительства, пенсию переоформить удобнее, льготы всякие.
— Нет, — твердо сказала Марина, скрестив руки на груди.
В комнате повисла звенящая тишина. Слышно было, как тикают часы на стене и как где-то во дворе лает собака. Виталий перестал крутить ручку и положил её на стол с громким стуком.
— Что значит «нет»? — тихо, почти шепотом спросила мать, и в её голосе зазвенели обиженные, слезливые нотки. — Это мой муж, Марина. Законный муж, перед богом и людьми.
— Вот именно, твой муж, — Марина старалась говорить спокойно, хотя внутри всё клокотало от возмущения. — У него есть свое жилье. Пусть и комната в общежитии, но своя, законная. Зачем ему постоянная регистрация здесь?
— Ты не понимаешь, ты молодая еще, жизни не знаешь! — вмешался Виталий, подавшись вперед всем корпусом. Лицо его стало серьезным, страдальческим. — Там условия нечеловеческие, грибок на стенах, соседи-алкоголики. У меня гипертония, мне покой нужен, а там музыка до утра. И потом, мы же одна семья теперь, я для вас как отец. Что за дележка? «Твоё-моё». Я же не претендую на ваши метры, мне просто регистрация нужна. Формальность, бумажка.
— Если это формальность, то почему бы не продлить регистрацию в общежитии? Или не сделать временную, на три месяца? — парировала Марина, глядя ему прямо в глаза.
— Потому что там комендант деньги дерет втридорога! — рявкнул Виталий, но тут же осекся, поняв, что повысил голос, и сменил тон на вкрадчивый. — Мариша, ну будь человеком. Галя, ну скажи ей, объясни.
Галина Петровна встала, подошла к дочери и попыталась взять её за руку, но Марина отстранилась.
— Доченька, ну пожалуйста. Пока он у нас, потом разберёмся. Может, мы потом ту комнату продадим, ипотеку возьмем, расширимся, дачу купим. Но сейчас-то надо как-то жить. Он ворчит, что тут бардак, что вещи положить некуда, что прав у него никаких, как у гостя, на птичьих правах. Ему хозяином себя почувствовать нужно, мужчиной в доме.
— Хозяином? — Марина горько усмехнулась. — Мама, здесь сорок четыре квадратных метра общей площади. Нас трое. Аня уроки делает на кухне, потому что в комнате места нет, стол поставить некуда. А теперь ты хочешь прописать сюда четвертого человека на постоянной основе?
— Ты эгоистка! — выкрикнула мать, и слезы брызнули из её глаз. — Ты мне даже личную жизнь не даёшь устроить! Всю жизнь на тебя положила, отца твоего пьющего терпела, потом одна тебя тянула, себе во всем отказывала. А теперь, когда я на старости лет счастье нашла, опору, ты мне палки в колеса ставишь из-за какой-то печати! Жалко тебе матери счастья!
Марина знала этот прием наизусть. Мать всегда переходила на обвинения в черной неблагодарности, когда у неё заканчивались разумные аргументы. Раньше это работало безотказно, вызывая чувство вины. Но сейчас Марина смотрела на чужого, самодовольного мужчину, который хозяйским взглядом окидывал их скромную гостиную, прикидывая, куда поставить свой телевизор, и понимала: уступать нельзя. Это рубеж.
— Я не дам согласия, — повторила она раздельно, чеканя каждое слово. — И точка.
Она развернулась и вышла из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь. Всю ночь она слышала приглушенные голоса за стеной. Мать плакала, Виталий что-то бубнил своим раскатистым басом, слышался звон посуды. Марина лежала без сна, глядя в потолок, освещенный уличным фонарем. Аня спала рядом, раскинув руки, и это зрелище придавало сил. Она защищала не только свои квадратные метры, она защищала будущее дочери, её право на спокойное детство.
На следующий день Марина взяла отгул на полдня и поехала к своей школьной подруге, Свете. Света работала юристом в крупной риелторской конторе и знала все подводные камни жилищного кодекса. Встретились они в маленьком кафе недалеко от Светиной работы. Марина сбивчиво, перескакивая с пятого на десятое, изложила суть проблемы.
— Ох, Марин, классика жанра, — вздохнула Света, помешивая ложечкой латте. — Каждый второй случай такой. Смотри, расклад такой. Если ты даешь согласие на постоянную регистрацию, выписать его потом «в никуда» будет практически невозможно, особенно если он пенсионер или предпенсионер.
— Но он же говорит, что на долю не претендует, — с робкой надеждой спросила Марина.
— Слова к делу не пришьешь, — жестко отрезала Света, отставляя чашку. — Прописка дает право пользования жилым помещением. Понимаешь? Право пользования. То есть, он будет иметь законное право там жить, приводить гостей, пользоваться кухней, ванной, туалетом, занимать пространство. А если у вас с ним конфликт дойдет до пика, и вы захотите разменять квартиру или продать, его наличие станет огромной проблемой, камнем на шее. Покупатели шарахаются от квартир с прописанными «левыми» людьми как от огня. Суды в таких случаях часто встают на сторону жильца, мол, выгонять человека на улицу нельзя, это нарушение конституционных прав.
— Но у него же комната в общежитии есть! Он же не бомж.
— А это ещё проверить надо, — прищурилась Света. — Может, он её уже подарил кому, или продал, или в залог оставил? Или она вообще ведомственная была, и он права на неё потерял, когда уволился сто лет назад? Ты документы видела? Свидетельство о собственности, выписку из ЕГРН?
Марина покачала головой.
— Вот именно. Мой тебе совет: стой насмерть. Никакой постоянной регистрации. Даже временную я бы не советовала, она имеет свойство продлеваться автоматически в сознании жильцов. А мама твоя… Она сейчас влюблена, у неё гормоны, розовые очки. Ей кажется, что они умрут в один день, держась за руки под пение ангелов. А на деле — мужик пришел на всё готовое, в теплую квартиру, к борщам и чистым простыням.
Домой Марина возвращалась с тяжелым сердцем, но ясной головой. Вечер обещал быть трудным, возможно, самым трудным в её жизни.
В квартире было подозрительно тихо. Аня сидела в своей комнате и рисовала, но выглядела напуганной, плечи были напряжены.
— Мам, бабушка опять плакала, а дядя Витя кричал и таблетки пил, — прошептала девочка, едва Марина вошла.
Марина погладила дочь по голове, поцеловала в макушку и пошла на кухню, как на эшафот. Галина Петровна сидела у окна, глядя на серый, унылый двор. Виталия не было видно.
— Где он? — спросила Марина.
— Ушел в магазин, за хлебом, — глухо ответила мать. Она медленно повернулась, и Марина увидела, что лицо у неё осунувшееся, постаревшее лет на десять. — Ты, Марина, враг мне. Родная дочь, которую я выкормила, выучила, а ведешь себя как волчица. Тебе метры дороже матери.
— Мама, я тебя люблю, — Марина села напротив, пытаясь поймать взгляд матери. — Но давай поговорим как взрослые люди. Без эмоций и истерик. Я сегодня консультировалась с юристом.
— Опять ты со своими юристами! — вспыхнула Галина Петровна, ударив ладонью по столу. — Не доверяешь матери? Думаешь, я тебя на улицу выгоню? Или Витя нас обидит? Он мухи не обидит!
— Я не о тебе, я о нем. Ты видела документы на его комнату? Хоть раз?
— Зачем мне документы? Я человеку верю! У нас любовь, а не рыночные отношения!
— А я нет. Мам, если у него есть жилье, почему он так рвется прописаться сюда? Если он тебя любит, он должен понимать, что ставит тебя и меня в неудобное положение. Мы живем друг у друга на головах. Это ненормально.
В этот момент входная дверь хлопнула так, что задрожали стекла. Вошел Виталий, неся в руках звенящий пакет.
— О, явилась хозяйка медной горы! — он был явно навеселе. Прошел в кухню, не разуваясь, оставляя грязные следы на линолеуме, поставил пакет на стол. От него пахло дешевым коньяком и мятной жвачкой. — Ну что, надумала, дочка? Или будем дальше в молчанку играть и нервы матери мотать?
— Я своего решения не изменю, — спокойно, но твердо сказала Марина, глядя ему прямо в мутные глаза. — Прописывать я вас не буду. Ни временно, ни постоянно.
Виталий побагровел. Жила на его шее вздулась. Он грузно опустился на табурет, который жалобно скрипнул под его весом.
— Ты смотри, Галя, какая у тебя дочка выросла, — он ткнул толстым пальцем в сторону Марины. — Жадная. За метры удавится. Я к ней со всей душой, я для семьи стараюсь, здоровье свое гроблю, у меня давление двести на сто, мне покой нужен, прописка, чтобы в кардиологию лечь, а она…
— Виталий Сергеевич, — перебила его Марина, не давая развить тему болезней. — Вы живете здесь уже три месяца. Вы не платите за коммуналку, вы едите наши продукты, вы пользуетесь всем, что здесь есть. Мы слова не сказали. Но прописка — это юридический вопрос, это риск для моей дочери. Если у вас есть комната, живите там, а к маме приходите в гости. Или, если вы семья, снимайте квартиру, живите вместе отдельно. Почему мы с Аней должны решать ваши жилищные проблемы за свой счет?
— Снимать? — он рассмеялся, неприятно, громко и зло. — На какие шиши? Я пока работу ищу, между прочим! Кризис в стране! И вообще, я муж! Я имею право жить с женой! Это закон!
— Жить — возможно, но не распоряжаться имуществом дочери и не требовать регистрации, — отрезала Марина. — Кстати, покажите документы на общежитие. Света, мой юрист, сказала, что нужно проверить статус вашего жилья, прежде чем о чем-то говорить.
При упоминании документов и проверки лицо Виталия изменилось мгновенно. Бравада и наигранная обида исчезли, сменившись злой, крысиной настороженностью. Глаза забегали.
— Ты что, допрос мне устраиваешь? — прошипел он, подаваясь вперед. — Галя, ты слышишь? Она меня за жулика держит! За афериста! Я к тебе пришел с открытым сердцем, а тут гестапо!
Галина Петровна растерянно переводила взгляд с разъяренного мужа на спокойную дочь.
— Витя, ну покажи ей, чтоб она успокоилась, — робко, почти умоляюще предложила она. — Что тебе стоит? Покажи бумажку, и вопрос закрыт.
— Да пошли вы! — Виталий резко встал, опрокинув табурет. — Не буду я перед соплячкой отчитываться! Нужны мне ваши хоромы больно! Я к себе уйду, в общагу! Там хоть люди душевные!
Он вылетел в коридор, сметая всё на своем пути. Галина Петровна, охнув, бросилась за ним.
— Витенька, постой! Куда ты? На ночь глядя! У тебя же давление!
Марина осталась на кухне, слушая, как в прихожей разворачивается финальная драма.
— Не держи меня, Галя! — орал Виталий, гремя вешалками и швыряя вещи в свой бездонный чемодан. — Я думал, мы люди родные, а вы… Гнилые вы люди! Обе! Я к ней переехал, думал, старость вместе встретим, а тут тюрьма строгого режима! Я свободы хочу!
— Витя, не уходи, мы всё решим, я её уговорю! — плакала мать, хватая его за рукав.
— Да что решать-то? Если она, — он явно кивнул в сторону кухни, — не перепишет согласие прямо сейчас, ноги моей тут не будет! Мне баба нужна, которая меня уважает и слово мое чтит, а не та, у которой дочка командирша!
Дверь с грохотом захлопнулась, отсекая крики. Наступила ватная тишина, прерываемая лишь горькими всхлипываниями матери в коридоре.
Марина вышла из кухни. Галина Петровна сидела на банкетке, обхватив голову руками, плечи её содрогались. Рядом валялся один забытый носок.
— Ушел… — прошептала мать, не поднимая головы. — Совсем ушел. Обиделся.
Марина присела рядом, обняла её за плечи, чувствуя, как дрожит родное тело.
— Мам, если он ушел только из-за прописки и просьбы показать документы, значит, не ты ему была нужна, а квартира.
— Неправда! — мать дернулась, сбрасывая руку дочери. — Он гордый просто! У него честь есть! Ты его унизила своим недоверием!
Прошла неделя. Дни тянулись медленно и серо. Виталий не появлялся, на звонки не отвечал, его телефон был «вне зоны действия сети». Галина Петровна ходила чернее тучи, с Мариной разговаривала только по необходимости, односложно, всем своим видом показывая глубину своей скорби. В квартире стало просторнее, исчез запах табака, но повисла тяжелая, гнетущая тишина обиды.
В субботу утром, когда Марина собиралась на рынок, в дверь позвонили. Настойчиво, длинно. Марина открыла. На пороге стояла полная женщина в ярком цветастом платке и старой куртке, с красным, распаренным лицом.
— Здрасьте, — буркнула она без предисловий, пытаясь заглянуть через плечо Марины. — Виталька здесь живет?
— Нет, не живет, — насторожилась Марина, преграждая путь. — А вы кто? И зачем он вам?
— Я сестра его двоюродная, Нина, из области приехала. Он мне денег должен, тридцать тысяч, на ремонт занимал. Сказал, что удачно женился, к богатой вдовушке пристроился в центре, отдаст скоро с процентами. А телефон отключил, паразит, неделю дозвониться не могу.
Марина криво усмехнулась.
— «Богатая вдовушка» — это, видимо, моя мама. Только денег у нас нет, и Виталия тоже нет.
Из комнаты на шум вышла Галина Петровна. Увидев незнакомку, она замерла, прижав руку к груди.
— Вы по поводу Вити? — с надеждой и страхом в голосе спросила она. — С ним что-то случилось?
— Случится с ним, как же, — фыркнула Нина, бесцеремонно проходя в коридор и оглядываясь. — Живучий гад. А найти вас несложно было. Он же, дурень, когда вещи паковал в общаге, такси вызывал, адрес на бумажке записал и на тумбочке забыл. Я пришла к нему в комнату — а там шаром покати, ключи сданы, только мусор да эта бумажка.
— Ключи сданы? — переспросила Галина Петровна, хватаясь за косяк двери. — В каком смысле?
— В прямом. Он комнату свою в общаге продал месяц назад, черным риелторам каким-то за копейки, быстро, без торгов. Долги карточные раздал, хвосты подчистил, а остальное, видимо, пропил уже или припрятал. Ему жить-то негде теперь, бомж он по факту. Вот я и думаю, раз адрес этот записал, значит, у вас осел.
Галина Петровна побледнела так, что стала сливаться со светлыми обоями. Марине пришлось подхватить её под локоть, чтобы та не сползла на пол.
— Продал? — одними губами спросила мать, глядя в пустоту. — Но он же говорил… временная регистрация… условия… любовь…
— Врал он всё, как сивый мерин, — махнула рукой Нина, разочарованно понимая, что денег здесь не получит. — Ему прописка нужна была позарез, чтобы кредит очередной взять, да и просто чтобы было где зиму перекантоваться. Ох, Виталька, ох, аферист… Ну, извините, бабоньки, раз нет его. Пойду в полицию, может, там найдут, заявление напишу.
Дверь за незваной гостьей закрылась. В прихожей повисла звенящая тишина. Галина Петровна медленно, словно во сне, опустилась на тумбочку для обуви.
— Мам? — тихо позвала Марина.
Мать подняла на неё глаза. В них больше не было обиды, злости или надежды. Там плескался ужас осознания.
— Это что же получается… — голос её дрожал. — Если бы ты его прописала… Мы бы его потом никогда не выгнали? Ему же идти некуда. Вообще некуда.
— Получается так, — кивнула Марина, садясь рядом на корточки. — Он бы здесь жил вечно. И кредиторы бы к нам ходили, как эта Нина. И коллекторы двери бы поджигали. И мы бы ничего не смогли сделать, потому что по закону у него было бы право пользования.
Галина Петровна закрыла лицо руками. Плечи её затряслись в рыданиях. На этот раз это были не слезы манипуляции, а горькие, очищающие слезы стыда и облегчения.
— Прости меня, дочка, — всхлипывала она сквозь пальцы. — Старая дура я. Поверила, уши развесила. Одиночества испугалась. Думала, вот оно, счастье, под старость лет… А он, оказывается, просто теплый угол искал. Просто угол… А я ведь тебя чуть врагом не сделала.
Марина крепко прижала мать к себе, гладя её по седым волосам.
— Всё хорошо, мам. Всё позади. Главное, что мы вовремя узнали. Главное, что квартира цела и мы вместе. А одиночество… Мы же не одни. У нас Аня есть, я есть.
Вечером они пили чай на кухне. На столе стоял свежий пирог, который испекла Марина. Анечка рисовала за столом, разложив свои фломастеры, и никто не ворчал, что она занимает место. Форточка была открыта, и с улицы тянуло свежим, прохладным весенним воздухом, в котором больше не было примеси чужого табака и лжи.
— А знаешь, — вдруг сказала Галина Петровна, задумчиво откусывая печенье и оглядывая кухню. — Может, и правда, ремонт сделаем? Обои эти старые уже, тоску нагоняют, да и линолеум, который он ботинками истоптал, поменять надо. Светлое что-нибудь поклеим.
— Сделаем, мам, — улыбнулась Марина, накрывая ладонь матери своей рукой. — Обязательно сделаем. Сами выберем, сами поклеим.
Она смотрела на мать, на дочь, на их маленькую, но уютную кухню, и понимала простую истину: иногда нужно быть жесткой, даже жестокой, чтобы сохранить самое главное — свой дом и мир в семье. И пусть кто-то скажет, что квартирный вопрос испортил людей, Марина знала точно: квартирный вопрос просто, как лакмусовая бумажка, помогает увидеть, кто есть кто на самом деле. А Виталий Сергеевич, как выяснилось позже от общих знакомых, нашел себе новую «невесту» в соседнем районе — тоже одинокую женщину с квартирой. Но это была уже совсем другая история, к их семье, к счастью, не имеющая никакого отношения.
