За окном моросил мелкий, противный осенний дождь, превращая вид на соседнюю панельную пятиэтажку в унылое серое пятно. В квартире пахло жареным луком и старой пылью — тем специфическим запахом, который, казалось, въелся в бетонные стены за тридцать лет и не выветривался даже при сквозняке.
Елена стояла у раковины, смывая жир со сковороды, и старалась не слушать бубнение телевизора из гостиной. Там, на продавленном диване, устроилась Вика, ее младшая сестра, и, судя по звукам, смотрела какое-то очередное шоу про преображение дурнушек. Четырехлетний Артемка, сын Елены, возил по линолеуму в коридоре пластмассовый грузовик, издавая губами звуки мотора.
— Лена, ты долго там еще? — раздался голос матери, Галины Петровны, с кухни. Она сидела за столом, перебирая какие-то бумаги, разложенные веером поверх клеенки в цветочек.
— Сейчас, мам, домою и приду, — отозвалась Елена, вытирая руки вафельным полотенцем.
Сердце у нее сжалось в нехорошем предчувствии. Этот разговор назревал уже неделю, с того самого момента, как пришло окончательное подтверждение, что их очередь на бесплатную приватизацию подошла, и тянуть больше нельзя. Документы были собраны, талоны в МФЦ заказаны на завтрашнее утро. Оставалось утрясти «формальности», как выразилась мать за завтраком, пряча глаза.
Елена вошла в кухню. Тесное пространство, где двоим было сложно разойтись, не задев друг друга локтями, сейчас казалось еще меньше, словно стены сдвинулись. Галина Петровна сняла очки, потерла переносицу и посмотрела на старшую дочь долгим, оценивающим взглядом. В этом взгляде Елена не увидела ни тепла, ни материнской заботы — только холодный расчет и какую-то странную, пугающую решимость.
— Садись, — кивнула мать на табуретку. — Разговор есть. Серьезный.
Елена послушно села, одергивая домашнюю футболку.
— Ты же знаешь, завтра идем оформлять собственность, — начала Галина Петровна издалека, хотя голос ее звучал твердо, будто она репетировала эту речь перед зеркалом. — Квартира у нас, сама понимаешь, не хоромы царские. Двушка, сорок пять квадратов. Нас тут прописано четверо: я, ты, Вика и Артемка.
— Ну да, — кивнула Елена, чувствуя, как напрягаются плечи. — И что? По закону всем положены доли. Артему, как несовершеннолетнему, обязательно, а остальное делим на троих взрослых. Все честно.
Галина Петровна поморщилась, словно от резкой зубной боли. Она постучала пальцами по столу, подбирая слова, но потом решила рубить сплеча.
— По закону-то по закону… Только закон, Лена, он жизни не знает. А жизнь — она сложнее. Вот смотри: ты у нас женщина устроенная. Муж есть, Костя твой, парень хваткий, работящий. Сейчас в командировке, деньги зарабатывает. Вернется — наверняка ипотеку возьмете, свое жилье купите. Не век же вам с матерью и сестрой в тесноте ютиться.
Елена напряглась. Костя действительно был в длительной командировке на севере, работал вахтой, чтобы скопить на первый взнос. Но это были только планы, мечты, висящие в воздухе. Никакой ипотеки у них пока не было, и жили они здесь, в этой тесноте, именно потому, что снимать квартиру в Москве было неподъемно, если хочешь хоть что-то отложить на будущее.
— Мам, к чему ты клонишь? — прямо спросила Елена, глядя матери в глаза.
Галина Петровна вздохнула, словно собиралась прыгнуть в ледяную воду.
— К тому, дочка, что Вика у нас — совсем другое дело. Ей двадцать пять, а ни мужа, ни работы толком нет. Ну, работает она администратором в салоне, но это же слезы, а не зарплата. Характер у нее мягкий, не пробивной, не то что у тебя. Ты всегда была сильной, сама всего добивалась. А Вика… она пропадет без поддержки.
В дверях кухни появилась сама Вика. Услышав свое имя, она прислонилась к косяку, скрестив руки на груди. Она демонстративно рассматривала свой свежий, ярко-алый маникюр, словно разговор о судьбе жилья ее касался постольку-поскольку. Лицо у нее было капризное, но в глазах читалось плохо скрываемое торжество. Она явно знала, о чем пойдет речь, и этот сценарий был с ней согласован.
— Так вот, — продолжила мать, стараясь не смотреть на Елену. — Я тут подумала и решила. Квартиру перепишем на младшую, старшей и так муж купит. И на меня, конечно, часть. А ты, Лена, напишешь отказ от своей доли. В пользу Вики.
В кухне повисла звенящая тишина. Слышно было только, как монотонно капает вода из неплотно закрытого крана, отмеряя секунды, и как Артемка в коридоре тихо шепчет: «Би-бип, дорога, расступись».
Елена смотрела на мать, не веря своим ушам. Смысл слов доходил до нее медленно, как сквозь плотную вату. Внутри поднималась горячая волна обиды — детской, горькой, забытой. Так было всегда: Лене — обязанности, Вике — конфеты. Лене — донашивать куртку, Вике — новую шубку, «она же маленькая».
— Что? — наконец выдавила она, и голос ее прозвучал хрипло. — Отказ? Мама, ты в своем уме? Это мое единственное жилье. Я здесь выросла. Я здесь прописана, и мой сын тоже. Это и его дом!
— Прописана ты и останешься, никто тебя не выгоняет! — поспешно, слишком громко воскликнула Галина Петровна, и в этой громкости Елена услышала страх. — Живите сколько влезет, пока свою не купите. Просто по документам собственниками будем мы с Викой. Ну подумай сама, зачем тебе эта доля? Это же копейки, если продавать, а мороки с бумагами сколько! А для Вики это гарантия. Это ее угол, ее фундамент. Ты за мужем, ты защищена. А она одна, беззащитная.
— Я за мужем сегодня, а завтра — кто знает? — голос Елены дрогнул, но она заставила себя говорить твердо. — Мам, мы с Костей пашем как проклятые, во всем себе отказываем, чтобы на свое накопить. А Вика за пять лет ни на одном месте больше трех месяцев не задерживалась. То ей график не тот, то начальник дурак, то ноготь сломала. И теперь я должна ей подарить свою часть? Просто так?
— Не подарить, а уступить! По-родственному! — вступила в разговор Вика. Голос у нее был высокий, требовательный. — Вечно ты все деньгами меряешь, торгашка! Тебе жалко для родной сестры? У тебя муж с севера мешками деньги привезет, вы себе хоть дворец купите, хоть на Рублевке. А я что? Я на улицу должна идти бомжевать?
— Кто тебя на улицу гонит? — Елена резко повернулась к сестре. — Получишь свою треть, как все нормальные люди. Продадим квартиру, разменяем, будет у тебя старт. Купишь студию, начнешь жить самостоятельно.
— Какой размен?! — Галина Петровна с силой хлопнула ладонью по столу, так что чайные ложки в пустой чашке жалобно звякнули. — Ты что удумала? Мать на старости лет из родного дома выселять? Не позволю! Костьми лягу, но гнездо рушить не дам. Квартира останется целой.
— Тогда объясни мне, почему я должна отказываться? — Елена чувствовала, как внутри закипает глухая, тяжелая ярость. Не за метры даже, а за эту вопиющую несправедливость. За то, что ее, старшую, всегда считали «отрезанным ломтем», ресурсом, должным помогать, терпеть и понимать, а Вику — хрустальной вазой, которую нужно оберегать от малейшего дуновения ветра.
— Потому что я так сказала! — отрезала мать, и ее лицо исказилось гневом. — Я вас растила, я ночей не спала, я здоровье на вас положила! Имею я право распорядиться, как считаю нужным? Мне главное младшую устроить, она ведь без профессии, неприспособленная к жизни. Ты, Лена, выживешь, ты как сорняк, пробьешься везде. А Вика — цветок тепличный, завянет без ухода.
— Тепличный цветок, который только и знает, что по салонам ходить да в телефоне сидеть, пока сестра на двух работах горбатилась до декрета? — не сдержалась Елена.
— Не завидуй! — фыркнула Вика, картинно поправляя прическу. — Если ты выглядишь как лошадь ломовая и не умеешь за собой следить, это сугубо твои проблемы. Женщина должна быть женщиной, а не рабочей силой.
— Прекратите! — крикнула мать, хватаясь за сердце. — Лена, я тебя прошу по-хорошему. Не доводи меня до инфаркта. Завтра в МФЦ напишешь отказ. Артема долю мы, так и быть, оформим, ребенка обижать нельзя, опека не пропустит, я узнавала. Но твоя доля должна отойти Вике. Это будет справедливо. У тебя — муж и перспективы, у нее — только эта старая квартира.
Елена медленно встала из-за стола. Ей вдруг стало нечем дышать в этой кухне. Стены давили, а спертый воздух казался ядовитым. Она посмотрела на мать — постаревшую, с поджатыми губами, абсолютно уверенную в своей правоте. Посмотрела на сестру, на лице которой блуждала самодовольная, победная ухмылка.
— Я не буду ничего писать, — тихо, но очень четко произнесла Елена. — Я имею право на эту квартиру так же, как и вы. И я от своего не отступлю ни на шаг.
— Ах так? — Галина Петровна прищурилась, и глаза ее стали злыми, колючими. — Значит, война? С родной матерью судиться будешь? Позорить нас на всю родню?
— Это вы меня вынуждаете. Я звоню Косте. И завтра в МФЦ я оформляю свою долю. И точка.
Она вышла из кухни, чувствуя спиной жгучие, ненавидящие взгляды. В коридоре подхватила на руки притихшего Артемку, прижала к себе его теплую макушку, вдыхая родной детский запах. Ребенок почувствовал настроение матери, обнял ее за шею. Елена ушла в их с сыном маленькую комнату, плотно закрыла дверь и повернула защелку.
Вечер прошел в гнетущем, тяжелом молчании. Елена слышала, как мать и Вика шепчутся на кухне, как гремят посудой, как Вика кому-то жалуется по телефону. Ей никто не предложил ужинать, да и кусок в горло не лез. Она, наконец, дозвонилась до мужа. Связь была плохая, с постоянными помехами, но голос родного человека подействовал отрезвляюще.
Костя, выслушав сбивчивый, прерываемый всхлипами рассказ жены, долго молчал в трубку, переваривая услышанное.
— Ленка, ты дуру не валяй, — прорычал он сквозь треск эфира, и в его голосе была сталь. — Никаких отказов. Ты что? Это твоя страховка. Я, конечно, тебя люблю и бросать не собираюсь, но в жизни всякое бывает. Кирпич на голову упадет, заболею, тьфу-тьфу — и что ты будешь делать? С Викой этой жить на птичьих правах? Она же тебя со свету сживет, как только власть почувствует, выгонит на мороз вместе с Темой. Не подписывай ничего. Если будут давить — разворачивайся и уходи. Без твоего согласия они приватизацию не сделают вообще. Пусть квартира остается муниципальной, тогда они с ней ничего сделать не смогут.
Слова мужа успокоили Елену, придали уверенности. Она понимала, что права. Но червячок вины, старательно взращиваемый матерью годами, все равно грыз изнутри. «Может, и правда? — думала она, глядя на спящего сына. — Может, я жадная? У Вики ведь действительно ничего нет…»
Но потом она вспоминала, как Вика требовала новый телефон за пятьдесят тысяч, когда у Елены не было денег на зимние сапоги, и она ходила в осенних ботинках в минус двадцать. Как мать всегда оправдывала лень младшей сестры ее «тонкой душевной организацией». Нет, хватит. Благотворительность закончилась.
Утро выдалось серым и промозглым. Собирались молча, словно чужие люди в коммунальной квартире. Галина Петровна демонстративно пила корвалол, капая в рюмку трясущимися руками, и тяжело вздыхала, закатывая глаза. Вика одевалась долго и тщательно, придирчиво выбирая наряд, словно шла не в госучреждение, а на подиум. Елена оделась быстро, собрала Артема — его не с кем было оставить, садик был закрыт на карантин, пришлось брать с собой.
До МФЦ ехали на автобусе. Мать и Вика сидели впереди, Елена с сыном — сзади. Она смотрела в окно на мокрые улицы, на бегущих под дождем прохожих и думала о том, как страшно, когда квартирный вопрос превращает семью во врагов.
В просторном зале МФЦ было людно и душно. Электронная очередь, писк табло, шелест бумаги, приглушенные разговоры. Они сели на диванчик ожидания. Галина Петровна, видимо, решив, что за ночь дочь одумалась и «перебесилась», снова начала обработку, но уже мягче, заговорщицким шепотом:
— Леночка, ты подумай еще раз, не горячись. Зачем нам эти скандалы? Мы же одна кровь. Ну подпишешь бумажку, делов-то на пять минут. Зато у сестры будет уверенность в завтрашнем дне. А мы тебе с продажи дачи поможем потом, если что.
Про дачу Елена слышала с горькой усмешкой. Старый участок с покосившимся домиком за сто километров от города, заросший бурьяном, который стоил копейки и никому был не нужен, вдруг стал разменной монетой в этой игре.
— Мама, мы это уже обсудили, — отрезала Елена, глядя прямо перед собой. — Я буду оформлять свою долю. И точка.
Лицо Галины Петровны пошло красными пятнами, губы задрожали.
— Бессовестная! — прошипела она, не обращая внимания на оборачивающихся людей. — Жадная! В кого ты такая уродилась? Я тебя растила, недоедала, последнее отдавала…
— Женщина, тише, пожалуйста, здесь люди работают, — сделал замечание проходящий мимо охранник.
Тут загорелся их номер на табло. Елена подхватила Артема и решительно направилась к нужному окну. Мать и сестра переглянулись и поплелись следом.
Девушка-оператор, молоденькая, с усталыми глазами, за которыми угадывался огромный опыт наблюдения за семейными драмами, приняла у них документы. Она быстро проверила паспорта, свидетельства о рождении.
— Так, приватизация на четверых, — деловито констатировала она, пальцы забегали по клавиатуре. — Все согласны?
— Нет, — быстро и громко сказала Галина Петровна, опережая события и кладя руку на стойку. — Старшая дочь, Елена, хочет отказаться от своей доли в пользу сестры, Виктории. И в пользу меня. Мы так решили на семейном совете.
Девушка перестала печатать и подняла глаза на Елену. В ее взгляде промелькнуло понимание и даже, как показалось Елене, сочувствие. Видимо, таких «советов» она видела по десять штук на дню.
— Это верно? Вы хотите оформить нотариальный отказ? Здесь, на месте, мы можем составить заявление, — спросила она, обращаясь только к Елене.
В этот момент время словно замедлилось. Елена чувствовала, как Вика впилась ей острыми ногтями в локоть, причиняя боль, как мать тяжело дышит ей в затылок, гипнотизируя взглядом. «Скажи да, скажи да, не будь тварью», — читалось в их молчании. Но потом она посмотрела на сына, который сидел на высоком стуле и болтал ногами, рассматривая цветные буклеты. Если она сейчас уступит, она предаст не себя. Она предаст его. Она лишит своего ребенка законного права на часть этого дома, оставит его зависимым от прихотей тетки, которая и конфеткой лишней не поделится.
— Нет, — громко и четко произнесла Елена, глядя в глаза оператору. — Это неверно. Я не отказываюсь. Мы оформляем квартиру в равных долях на всех прописанных. На меня, на маму, на сестру и на моего сына.
Сзади послышался судорожный вздох, похожий на всхлип.
— Девушка, она не понимает, что говорит! — взвизгнула Галина Петровна, пытаясь оттеснить Елену от окошка плечом. — Подождите, нам надо еще посоветоваться! Мы не готовы! Она передумает!
— Мама, мы готовы, — Елена не сдвинулась с места, словно вросла в пол. — У нас два варианта. Либо мы оформляем так, как положено по закону, прямо сейчас. Либо я вообще не даю согласия на приватизацию. И квартира останется муниципальной. Тогда ни ты, ни Вика вообще ничего не получите, и продать, подарить или завещать эту квартиру никогда не сможете. Выбирай.
Это был шах и мат. Галина Петровна замерла с открытым ртом. Оставить квартиру государственной — значит потерять единственный актив. Значит, «бедная Вика» останется совсем ни с чем, без «фундамента».
— Ты… ты шантажируешь родную мать? — прошептала она, бледнея.
— Я защищаю права своего сына и свои, — спокойно ответила Елена. — Ну так что? Оформляем или уходим?
Галина Петровна обмякла, словно из нее выпустили весь воздух. Весь ее боевой запал вдруг испарился, плечи опустились, она сразу стала выглядеть на свои шестьдесят с лишним. Она поняла, что проиграла. Старшая дочь, которую она привыкла считать удобной и безотказной, вдруг показала зубы.
— Оформляйте, — махнула она рукой, отворачиваясь к стене.
Вика стояла красная, как рак, и со злостью теребила ремешок дорогой сумки. Она не сказала ни слова, пока оператор печатала заявления, пока они ставили подписи. Только когда вышли из МФЦ на улицу, где дождь уже закончился и выглянуло робкое, холодное солнце, сестру прорвало.
— Ну и подавись ты своими метрами! — выплюнула она Елене в лицо, и лицо ее перекосило от злобы. — Семьи у тебя больше нет, так и знай! Чтобы духу твоего в нашем доме не было!
Они с матерью быстро пошли к остановке, даже не оглянувшись, словно убегали от чумы. Елена осталась стоять на крыльце, крепко держа Артема за руку. Ей было горько и больно, но одновременно она чувствовала невероятную легкость. Словно с плеч свалился огромный мешок с камнями, который она тащила всю жизнь.
Домой возвращались порознь. Елена с сыном погуляли в парке, купили мороженое, хотя погода не располагала, просто чтобы отпраздновать маленькую победу. Домой пришли только к вечеру. В квартире царила гробовая, враждебная тишина.
Следующие полгода превратились в настоящий ад. С Еленой не разговаривали, смотрели сквозь нее, как через стекло. Мать демонстративно убирала свои продукты из холодильника в свою комнату, Вика могла часами занимать ванную по утрам, когда Елене нужно было собираться на работу, а Артема вести в сад. Они громко включали телевизор, когда ребенок спал, и приглашали гостей, которые косо смотрели на «неблагодарную дочь».
Елене хотелось сбежать, бросить все, снять хоть какую-то комнатушку. Но она понимала: сейчас нельзя. Костя еще не вернулся, денег на съем и залог не было — все, что она зарабатывала, уходило на еду и одежду для ребенка. Поэтому она стиснула зубы и терпела. Она начала тайком откладывать каждую копейку, экономить на всем, готовя «подушку безопасности» к приезду мужа. Она знала: теперь она здесь хозяйка наравне со всеми, и никто не имеет права указать ей на дверь, как бы им этого ни хотелось.
Наконец, вахта Кости закончилась. Он вернулся усталый, обветренный, но с деньгами. Увидев обстановку в доме — затравленный взгляд жены, испуганного ребенка и ледяное презрение тещи, — он не стал устраивать скандалов. Он просто молча собрал вещи, погрузил их в такси, взял Елену, Артема, и они съехали. Сняли небольшую квартиру, зато отдельную, без косых взглядов и вечных упреков.
Процесс оформления документов затянулся из-за бюрократии, но в итоге свидетельства о собственности были получены. У Елены и Артема была половина квартиры.
Прошло три года. Отношения с матерью и сестрой так и не наладились, ограничиваясь сухими поздравлениями с праздниками по смс. Елена с Костей взяли ипотеку — ту самую, которой так попрекала мать. Первый взнос скопили сами, тяжело, но справились. Свою долю в материнской квартире Елена не трогала, держала как неприкосновенный запас, несмотря на то, что мать пару раз через родственников передавала просьбы продать долю им за бесценок.
Однажды поздним вечером раздался телефонный звонок. На экране высветилось позабытое: «Мама». Елена удивилась — мать не звонила сама уже очень давно.
— Алло?
— Лена… — голос матери звучал непривычно, жалко и растерянно, в нем не было прежних командных ноток. — Лена, тут такое дело… Беда у нас.
— Что случилось? — насторожилась Елена.
— Вика… она в кредиты влезла. Помнишь, она на курсы «личного бренда» записалась, хотела блогером стать? Взяла кредит, потом еще один, на раскрутку, на рекламу, технику дорогую купила… А ничего не вышло. Теперь коллекторы звонят, в дверь ломятся, угрожают. Долг огромный, с процентами набежало — страшно сказать. Они грозятся суд на квартиру наложить, описывать имущество придут.
Елена молчала, слушая сбивчивое дыхание матери. Перед глазами стояла Вика с ее алым маникюром и презрительным взглядом.
— Дочка, помоги, а? — взмолилась Галина Петровна, и Елена поняла, что мать плачет. — У тебя же муж хорошо получает, вы ипотеку платите, значит, деньги есть. Закройте долги Вики, мы все отдадим… потом. Когда-нибудь. Или давай квартиру продадим? Твою долю продадим, долги закроем, а мы с Викой в однушку переедем где-нибудь в области? Спаси сестру, пропадет ведь девка!
Елена прикрыла глаза. Она вспомнила тот серый день в МФЦ. Презрительный взгляд сестры. Ненависть в глазах матери. «Семьи у тебя больше нет». Вспомнила, как Вика называла ее «ломовой лошадью».
— Мам, — спокойно сказала Елена. — Квартиру продавать мы не будем. Это наследство Артема. А долги Вики — это долги Вики. Она взрослая женщина, пусть продает свой айфон, идет работать. Хоть администратором, хоть уборщицей, хоть на завод.
— Ты что, родную сестру бросишь в беде?! — привычно взвизгнула мать, пытаясь вернуть контроль над ситуацией. — У тебя сердце есть?!
— Есть, мам. И память тоже есть. Помнишь, ты говорила: «Квартиру на младшую, старшей и так муж купит»? И еще говорила, что мужья приходят и уходят. Так вот, мам. Муж мне действительно купил квартиру, мы живем в своем жилье. И муж, кстати, никуда не ушел, он рядом. А вы со своей хитрой схемой остались у разбитого корыта. Цветочек тепличный встретился с реальностью, и я тут ни при чем.
— Тварь! — закричала мать в трубку. — Какая же ты…
Елена нажала отбой. Руки немного дрожали, но на душе было спокойно. Она подошла к окну. Там, во дворе их новой, светлой квартиры, в песочнице играл подросший Артем, а Костя сидел на скамейке рядом и читал книгу, иногда поглядывая на сына.
Елена поняла, что поступила тогда правильно. Жалость и чувство вины — плохие советчики, когда речь идет о будущем твоих детей. А свои метры — это не просто бетон, это свобода. Свобода не брать трубку, когда звонит прошлое, и жить свою собственную, счастливую жизнь.
