— Ты вообще понимаешь, что творится?!
Лиза вздрогнула, кисточка с лаком замерла над ногтем. За окном метель кружила снежные вихри — декабрь выдался злой, колючий. Она медленно подняла глаза на Глеба, стоявшего в дверях спальни. Муж был красный, взъерошенный, в старом свитере, от которого пахло больничным коридором и чем-то затхлым.
— Что случилось? — голос прозвучал тише, чем хотелось.
— Что случилось?! — он шагнул в комнату, и половицы скрипнули под его тяжелыми ботинками. — Что же это творится! Моя мать слегла, готовить не может, а ты сидишь и ноготочки свои красишь!
Лиза поставила флакон на туалетный столик. Бордовый лак — цвет, который она выбирала всегда перед важными событиями. Завтра у неё презентация в агентстве, три месяца работы над проектом, бессонные ночи, литры кофе. Но Глебу до этого не было дела. Никогда не было.
— Твоя мать заболела два дня назад, — сказала она ровно. — Я варила ей бульон вчера. Отвозила лекарства. Меняла постель.
— Бульон! — он засмеялся, коротко и зло. — Слышь, какая молодец! Бульон сварила! А кто сейчас там сидит? Кто ей градусник ставит? Я! Я, между прочим, с работы примчался, недоделанный отчёт бросил!
Лиза посмотрела на свои руки. Длинные пальцы, аккуратный маникюр — единственное, что она могла себе позволить из ухода за собой в последние месяцы. Всё остальное время пожирала работа, дом, свекровь с её бесконечными претензиями и Глеб с его... с этим всем.
— Твой отчёт, — произнесла она медленно, — ты недоделал, потому что вчера до трёх ночи играл в приставку. Я слышала.
— Не начинай!
— Я не начинаю. Я констатирую факт.
Он прошёлся по комнате, нервно потирая затылок. За окном ветер завывал, швыряя в стекло горсти колючего снега. Зима в этом году выдалась злющая — синоптики обещали морозы до минус двадцати пяти. В квартире было душно от батарей, воздух стоял спёртый, тяжёлый.
— Мать просила тебя приехать, — сказал Глеб тише. — Она звонила тебе три раза. Ты сбросила.
Вот оно. Главное обвинение. Лиза встала, подошла к окну. Снег уже заметал дворы, машины стояли белыми холмиками. Где-то там, в соседнем районе, в своей двухкомнатной хрущёвке лежала Тамара Фёдоровна — её свекровь, женщина с характером бульдога и убеждением, что невестка обязана прислуживать ей до конца дней.
— Я была на совещании, — Лиза обернулась. — Четыре часа. Телефон был на беззвучном. Когда вышла — перезвонила. Мне сказали, что всё нормально, температура спала.
— Ага, температура, — Глеб фыркнул. — А то, что она не ела весь день? Что лежит одна, как собака? Это тоже нормально?
— Одна? — голос Лизы стал острее. — А где был ты до восьми вечера? В офисе? Или в баре с Мишкой, как позавчера?
Удар прошёл. Глеб дёрнул щекой, отвернулся. Молчание растянулось, наполнилось только воем метели и тиканьем часов на стене. Большие, круглые, купленные ещё в первый год их брака. Тогда казалось, что времени у них будет бесконечно много.
— Ты меня достала, — выдохнул он наконец. — Вечно ты во всём виновата только я. Работа, работа, работа! А семья? А мать? Она тебе что, чужая?
Лиза прикусила губу. Чужая. Да, чужая. И всегда была чужой. С первого дня, когда Тамара Фёдоровна оглядела её с ног до головы на их свадьбе и процедила сквозь накрашенные губы: "Худая какая. Рожать-то сможешь?"
Три года прошло. Дети не получались. И это тоже было её виной — по мнению свекрови и, видимо, самого Глеба.
— Я устала, — сказала Лиза. — Я очень устала, Глеб. У меня завтра презентация. От неё зависит, продлят ли мне контракт. Если не продлят — мы останемся только на твоей зарплате. А её, как ты знаешь, едва хватает на...
— На что?! — он развернулся резко. — На твои шмотки? На эти твои баночки-скляночки?
— На ипотеку, — отрезала она. — На коммуналку. На продукты. На лекарства твоей матери, между прочим.
Он замолчал. Лиза видела, как напряглись его челюсти, как руки сжались в кулаки. Шесть лет назад, когда они встретились, он был другим. Смешливым, лёгким, умел шутить так, что она смеялась до слёз. А потом что-то сломалось. Медленно, почти незаметно. Сначала появилась раздражительность, потом придирки, потом вот эти скандалы.
— Знаешь что, — Глеб шагнул к двери. — Делай что хочешь. Крась свои ногти. Я поеду к матери. Останусь у неё на ночь.
— Глеб...
— Не надо, — он поднял руку. — Не надо ничего говорить. Я всё понял. Тебе плевать на мою семью. На меня тоже, в общем-то.
Дверь хлопнула. Лиза услышала, как он прошёл в коридор, схватил куртку, хлопнул входной дверью. Потом тишина — только метель за окном и стук собственного сердца.
Она опустилась на край кровати. Посмотрела на свои руки — три ногтя покрыты лаком, остальные нет. Нелепо. Всё нелепо. Она хотела заплакать, но слёз не было. Только усталость, такая тяжёлая, что казалось, не встать.
Телефон на тумбочке завибрировал. Сообщение от Кати, её коллеги: "Как дела? Готова ко завтрашнему разгрому?"
Разгрому. Да уж. Если презентация провалится — всё, конец. Их маленькое агентство на грани, заказчик капризный, требовательный. Лиза вложила в этот проект всё, что могла. Три месяца по двенадцать часов в сутки. Глеб не замечал. Или не хотел замечать.
А может, ему было всё равно?
Она встала, подошла к окну снова. Внизу, на парковке, завёлся двигатель — Глеб уезжал. Красные огни машины растворились в белой пелене снега. Лиза представила, как он приедет к матери, как та встретит его причитаниями, как они вместе будут её обсуждать. "Невестка негодная. Карьеристка. Детей не хочет рожать, только на работу думает."
Может, и правда она такая? Эгоистка? Чёрствая?
Нет. Она просто выживает. Как умеет.
Лиза вернулась к столику, взяла кисточку. Медленно, аккуратно докрасила остальные ногти. Бордовый цвет лёг ровно, красиво. Завтра она выйдет к этим людям в костюме, с презентацией, будет улыбаться и убеждать. Будет бороться.
А вечером... что будет вечером, она не знала.
За окном метель бушевала всё сильнее, заметая следы машины, заметая старый мир. Может, и к лучшему.
Глеб ехал по заснеженным улицам, вцепившись в руль. Дворники еле справлялись с налипающим снегом, видимость — метров пять, не больше. Обычно до матери минут двадцать, сегодня полз уже сорок. Злость постепенно выветривалась, оставляя после себя пустоту и смутную тревогу.
Может, зря наорал? Лиза и правда вчера с бульоном приезжала, он видел судочки на кухне у матери. И лекарства покупала, чеки на столе валялись. Но всё равно... всё равно что-то не так. Жена должна быть рядом, когда семье плохо. Разве нет?
Он припарковался у подъезда хрущёвки, сквозь снег пробежал к двери. Подъезд встретил знакомым запахом — кошки, старая краска, чья-то стряпня. Третий этаж, лифта нет. Глеб поднялся, нащупал в кармане ключи.
— Мам! — крикнул он, открывая дверь. — Я приехал!
Тишина. Только на кухне капал кран — вечно эта прокладка текла, он всё собирался починить, да руки не доходили.
— Мам?
Глеб прошёл в комнату. И замер.
Тамара Фёдоровна лежала на кровати в странной позе — голова запрокинута, рот приоткрыт, дыхание хриплое, прерывистое. Лицо серое, губы какие-то синеватые. Одеяло сбилось, свесилось на пол.
— Мама! — он кинулся к ней, схватил за плечи. — Мама, ты меня слышишь?!
Веки дрогнули, но не открылись. Она что-то прохрипела — непонятно, бессвязно.
Паника ударила в виски. Глеб схватил телефон, дрожащими пальцами набрал скорую.
— Скорая? Да! Адрес... — он назвал, запинаясь. — Мать без сознания! Дышит тяжело! Приезжайте быстрее, ради бога!
Пока скорая ехала, он метался по комнате, не зная, что делать. Потрогал лоб — горячий, нет, не горячий, холодный какой-то. Или нет? Пульс... где там пульс щупают? На шее? Он попробовал нащупать — вроде бьётся, но слабо.
— Держись, мам, — бормотал он. — Сейчас врачи приедут. Всё будет хорошо. Слышишь? Всё будет хорошо.
Тамара Фёдоровна снова что-то прохрипела. Глеб наклонился ближе, пытаясь разобрать. Похоже на "вода". Он кинулся на кухню, налил стакан, вернулся, попытался приподнять её голову. Вода пролилась мимо рта, потекла по подбородку.
— Не надо пить, мам, потерпи, — он положил её обратно на подушку, вытер воду краем простыни.
Десять минут тянулись как час. Он сидел рядом, держал её за холодную руку и смотрел на лицо матери. Когда он в последний раз так близко на неё смотрел? Морщины, глубокие, изрезавшие кожу. Седые волосы, спутанные, немытые — обычно она всегда была аккуратно причёсана. Шея тонкая, жилистая. Старая. Мать стала старой.
Ему всегда казалось, что она вечная. Крепкая, несгибаемая Тамара Фёдоровна, которая одна его вырастила после того, как отец ушёл. Работала на двух работах, недосыпала, недоедала, но его одевала, кормила, в институт отправила. Он помнил её молодой — тридцать пять, сильную, красивую даже. А сейчас ей шестьдесят два, и она лежит вот так, почти без сознания, и он не знает, что делать.
Дверной звонок — резкий, пронзительный.
Глеб кинулся открывать. Фельдшер и врач, молодая женщина и мужчина постарше, быстро прошли в комнату. Начали осмотр — давление, пульс, градусник, фонариком в глаза светят.
— Сколько она в таком состоянии? — спросил врач, не отрываясь от работы.
— Не знаю, — Глеб чувствовал, как язык заплетается. — Я час назад уехал из дома, приехал сюда... и вот так застал.
— А раньше когда видели?
— Утром звонил. Она говорила, что лучше. Температура упала.
Врач переглянулся с фельдшером. Что-то в этом взгляде заставило Глеба похолодеть.
— Что с ней? — спросил он глухо. — Грипп же?
— Похоже на осложнение. Пневмония, возможно. Нужна госпитализация, срочно.
Они быстро собрали мать на носилки, укутали. Глеб схватил её сумку, напихал туда наугад вещей — халат, тапочки, лекарства с тумбочки. Руки тряслись так, что едва мог застегнуть молнию.
В машине скорой он сидел рядом, смотрел на капельницу, которую фельдшер ловко поставил матери в вену. Сирена выла, прорезая ночь. За окнами мелькали заснеженные улицы, фонари, редкие машины.
— Вы родственник? — спросила врач.
— Сын.
— Она одна живёт?
— Да. То есть нет... я рядом. Жена тоже помогает.
Врач кивнула, ничего не сказала. Но Глеб понял по её лицу — помогает, да. Так помогает, что старушка до такого состояния дошла.
Совесть кольнула — острая, нестерпимая. Когда он в последний раз здесь ночевал? Месяц назад? Два? Лиза вчера приезжала с бульоном, а он? Звонил по телефону. "Как дела, мам?" — "Нормально, сынок." Вот и весь разговор. А если бы спросил по-настоящему? Если бы приехал, посмотрел?
Телефон завибрировал. Лиза. Эсэмэска: "Ты где?"
Он посмотрел на экран, пальцы зависли над клавиатурой. Что писать? Что вообще говорить?
Набрал: "В больнице. С мамой. Плохо ей."
Ответ пришёл мгновенно: "Какая больница? Я приеду."
"Не надо. Сама доберёшься? Метель сильная."
"Глеб, какая больница?"
Он продиктовал адрес, убрал телефон. Мать на носилках дышала тяжело, с хрипом. Лицо такое чужое стало, незнакомое.
Скорая подъехала к приёмному покою. Дальше всё было как в тумане — коридоры, двери, люди в белых халатах. Мать увезли куда-то, ему велели ждать. Глеб остался в коридоре — длинном, с облупившейся краской на стенах и запахом хлорки.
Он опустился на жёсткую скамейку, уронил голову на руки. В ушах звенело. Внутри было пусто и страшно.
А ведь всего час назад он орал на Лизу. За ногти. За то, что она не приехала к матери. А сам? Сам-то что сделал?
Тамару Фёдоровну спасли. Пневмония, сказали врачи, тяжёлая, двусторонняя. Ещё день-два — и могло быть поздно. Неделю она провела в реанимации, потом перевели в обычную палату. Глеб приезжал каждый день — с утра до вечера, после работы, в выходные. Приносил фрукты, йогурты, свежую пижаму.
Лиза тоже приезжала. Первый раз — в ту самую ночь, когда скорая увезла свекровь. Примчалась вся взъерошенная, в старой куртке, без косметики. Глеб сидел в коридоре, она молча опустилась рядом, взяла его за руку. Они просидели так до утра, пока врач не вышел и не сказал: "Стабилизировали. Будет жить."
Но что-то изменилось. Глеб чувствовал — между ними выросло что-то холодное, непроницаемое.
Когда мать выписали, он сказал:
— Заберу её к нам. Одной ей нельзя больше.
Они стояли на кухне, Лиза наливала чай. Руки у неё дрогнули, струйка кипятка попала на стол.
— К нам? — переспросила она тихо.
— Да. У неё теперь слабость, ходит с трудом. Кто-то должен быть рядом.
— Глеб, у нас двушка. Где она будет жить? В гостиной? А где мы будем принимать гостей? Где я буду работать? У меня там рабочий стол, компьютер...
— Разберёмся, — отрезал он. — Мать важнее.
Лиза поставила чайник, обернулась. Лицо бледное, губы поджаты.
— Ты со мной посоветовался?
— Это моя мать.
— Это наша квартира. Наша жизнь.
Глеб почувствовал, как внутри снова закипает злость. Вот она какая — красивые слова про помощь, про заботу, а на деле?
— Значит, ты против?
— Я не против того, чтобы помогать твоей матери. Я против того, что ты принимаешь решения за нас обоих.
— Ну так я и принял, — он развернулся к двери. — Завтра привезу её.
На следующий день он действительно привёз. Устроил Тамару Фёдоровну в гостиной — диван разложили, тумбочку поставили, телевизор развернули. Рабочий стол Лизы пришлось перенести в спальню, втиснуть между шкафом и окном.
Первую неделю было терпимо. Мать лежала, восстанавливалась. Глеб ухаживал сам — кормил, поил, лекарства давал. Лиза уходила рано, возвращалась поздно. Презентацию, кстати, провалила — так и сказала вечером, сухо, без эмоций. Контракт не продлили. Искала новую работу.
— Может, оно и к лучшему, — заметила Тамара Фёдоровна за ужином. — Побудешь дома, хозяйством займёшься. Женщина должна очаг хранить, а не по офисам мотаться.
Лиза промолчала. Встала, унесла свою тарелку, ушла в спальню. Дверь закрыла тихо, но Глеб услышал щелчок — заперлась.
К концу месяца Тамара Фёдоровна окрепла. Начала ходить по квартире, на кухне хозяйничать. Готовила — много, с душой. Борщи, котлеты, пироги. Переставляла вещи. Давала советы.
— Лиза, ты бельё неправильно развешиваешь, — говорила она. — Надо так, смотри. И гладить тоже не умеешь — воротнички у рубашек Глеба заминаются.
— Лизонька, зачем ты макароны в пакетах покупаешь? Дорого же! Вот на рынке вчера видела, там вдвое дешевле.
— Глебушка вчера кашлял. Это ты, наверное, форточку на ночь открываешь? Нельзя так, продует!
Лиза сжимала зубы и молчала. Всё меньше бывала дома. Всё чаще задерживалась — то собеседование, то встреча с потенциальным заказчиком. Глеб сначала не придавал значения, потом стал замечать детали. Она похудела. Под глазами тени. Смотрит как-то мимо, отстранённо.
Однажды вечером, когда мать уже спала, он зашёл в спальню. Лиза сидела за своим столом, уткнувшись в ноутбук.
— Ты чего такая? — спросил он.
— Нормальная.
— Не похоже.
Она обернулась. Глаза сухие, холодные.
— Хочешь поговорить? Хорошо. Я ухожу, Глеб.
Слова повисли в воздухе — неожиданные, дикие.
— Что? — он даже не понял сразу.
— Ухожу. Сняла комнату. Завтра заберу вещи.
— Ты с ума сошла?
— Наоборот. Впервые за долгое время — в здравом уме.
Она встала, подошла к шкафу, достала сумку. Начала складывать одежду — аккуратно, методично.
— Лиз, стой, — Глеб схватил её за руку. — Из-за матери? Потерпи немного, она окрепнет, съедет...
— Она не съедет, — Лиза высвободила руку. — Ты не отпустишь её. И знаешь что? Я не виню ни тебя, ни её. Просто... я не хочу так жить. Я устала быть плохой. Эгоисткой. Карьеристкой. Чёрствой невесткой. Устала оправдываться за то, что хочу работать. За то, что не готова жить с твоей матерью.
— Месяц всего прошёл!
— За этот месяц я поняла многое. Как ты на меня смотришь. Как она. Я не вписываюсь в вашу картину мира. И не хочу вписываться.
В голове у Глеба всё перемешалось. Как это — уходит? Просто так? Жена должна... семья должна...
— Значит, бросаешь? — он почувствовал, как внутри всё сжимается в комок. — При первой трудности?
— Трудность была не первая, — она застегнула сумку. — Их было много. Я терпела, пыталась, прогибалась. Но сейчас я выбираю себя.
— Себя! — он фыркнул. — Вот и правда показала, какая ты. Хитрая. Всё рассчитала — дождалась, пока мать ко мне переедет, и теперь сваливаешь!
Лиза посмотрела на него долгим взглядом.
— Думай что хочешь, Глеб. Мне уже всё равно.
Она ушла. Закрыла за собой дверь — входную, квартирную. Глеб остался стоять в прихожей. За спиной из гостиной раздался голос матери:
— Глебушка? Что случилось? Где Лиза?
Он обернулся. Тамара Фёдоровна стояла в дверях в ночной рубашке, седые волосы растрепались, лицо встревоженное.
— Ушла, — сказал он глухо.
— Как ушла?
— Так. Собрала вещи и ушла.
Мать прошла к нему, положила руку на плечо.
— Ну и ладно, — выдохнула она. — Ну и хорошо, сынок. Значит, не любила по-настоящему. Не такая тебе была нужна. Мы вдвоём справимся, правда? Как раньше.
Глеб смотрел на закрытую дверь. За окном метель стихла. Зима отступала — февраль уже, скоро весна. А внутри было холодно и пусто.
"Выбираю себя", — сказала Лиза.
И он вдруг подумал — а выбрал ли он когда-нибудь её?