Тишина в квартире стояла такая плотная, что, казалось, ее можно было резать ножом и намазывать на хлеб вместо масла. Валентина Петровна сидела в старом, продавленном кресле, обитом вытершимся от времени бордовым плюшем, и смотрела на фотографию мужа в черной траурной рамке. Снимок стоял на самом почетном месте — на комоде, накрытом кружевной салфеткой, которую она вязала еще в молодости, когда руки были ловкими, а глаза зоркими.
Прошло всего полгода, как Виктора не стало, а ей казалось — прошла целая вечность, серая и тягучая. Вещи в доме все еще хранили его запах — сложную, родную смесь дешевого табака «Прима», машинного масла (он всю жизнь возился с моторами) и мятных леденцов. Но этот запах неумолимо выветривался, уступая место стерильному, лекарственному духу корвалола и горькому аромату одинокой старости.
Она поправила салфетку, смахнула невидимую пылинку. Виктор всегда ворчал, что эта «тряпка» мешает сигналу пульта от телевизора, а теперь и ворчать некому. Их однокомнатная квартира, их маленькая крепость на четвертом этаже кирпичной пятиэтажки, заработанная потом и кровью на заводе, вдруг стала слишком просторной и пугающе пустой для нее одной. Даже холодильник гудел теперь как-то иначе — громче, требовательнее, словно жалуясь на пустоту внутри.
Резкий звонок стационарного телефона разрезал тишину, заставив Валентину Петровну вздрогнуть всем телом. Сердце неприятно екнуло. Кто может звонить в такой час? Только свои. Она пошаркала в коридор, прижимая руку к груди. Звонила дочь, Марина.
— Мам, привет. Как давление сегодня? — голос дочери звучал деловито, но с теми специфическими нотками заискивания, которые Валентина Петровна, с ее обостренным материнским чутьем, уловила мгновенно. Обычно так Марина начинала разговор, когда ей что-то было нужно.
— Да ничего, Мариша, потихоньку. Скриплю, как старая телега, но еду. Ты-то сама как? Отец как?
— Ой, мам, да у нас тут суматоха сплошная, голова кругом. Хозяин квартиры, представляешь, аренду поднял со следующего месяца! Совсем озверели люди, ни стыда ни совести. Мы с отцом уже не знаем, где ужаться, на еде экономим.
Валентина Петровна сочувственно повздыхала в трубку. Дочь с зятем всю жизнь мотались по съемным углам. Все никак не получалось у них накопить на свое жилье. То машину в кредит возьмут, чтобы «не хуже, чем у людей», то в Турцию поедут, то очередной кризис грянет и все накопления съест. Жалела их мать, конечно, но и помочь особо ничем не могла — пенсии хватало только на коммуналку да лекарства.
— Мам, я чего звоню-то, собственно, — Марина перешла к сути, решив не тянуть. — Максимке нашему в университет ездить от нас — это же мука смертная. Полтора часа в одну сторону, и это если без пробок! В электричках давка, в метро духота. Он приезжает выжатый как лимон, на учебу сил совсем не остается. Бледный весь, осунулся.
— Бедный мальчик, — искренне расстроилась бабушка.
— Вот и я говорю! Мам, может, пустишь его к себе пожить? Ну, временно, пока сессию летнюю не сдаст? От тебя ему до института — двадцать минут на трамвае. Красота же! Он у нас парень тихий, ты же знаешь, воспитанный. Мешать не будет, да и тебе веселее, все-таки родная кровь рядом, живая душа. А то сидишь там одна, как сыч в дупле, одичаешь скоро.
Валентина Петровна задумалась, накручивая телефонный провод на палец. Максим, единственный внук, был прописан у нее в этой квартире с самого рождения. Так решили на семейном совете двадцать лет назад, чтобы «застолбить» место в Москве и не терять московские надбавки, хотя родители его жили в области. Сама она внука видела редко, в основном по праздникам да на днях рождения. Вырос он рослым, молчаливым парнем, который вечно прятал глаза в экран телефона и отделывался дежурными фразами.
— Ну, не знаю, Мариша... У меня же режим, я рано ложусь, привыкла к тишине. Квартира однокомнатная, тесно нам будет.
— Да какой там тесно! Он тоже устает, придет и спать падает! Мам, ну выручай. Он тебе и продукты носить будет тяжелые, и в аптеку сбегает, и мусор вынесет. Помощник будет под боком! Неужели тебе родного внука не жалко?
Слово «помощник» стало решающим аргументом. Тяжело ей было уже сумки из «Пятерочки» таскать, ноги к вечеру гудели, спина не разгибалась. Да и тоскливо вечерами, хоть волком вой.
— Ладно, — сдалась Валентина Петровна, вздохнув. — Пусть приезжает. Диван дедов ему расстелю, он широкий.
Максим заехал на следующий же день. Привез с собой огромный спортивный баул с вещами и, конечно, компьютер — громоздкий системный блок и монитор. Первую неделю все шло на удивление гладко. Внук действительно уходил рано, приходил поздно, бурчал под нос «здрасьте», быстро ел то, что бабушка ставила на стол, и скрывался за монитором, надев огромные наушники, которые делали его похожим на пилота вертолета.
Валентина Петровна старалась ему угодить изо всех сил. Пекла пирожки с капустой, варила наваристые борщи, жарила котлеты. Ей было приятно видеть, как исчезает еда из кастрюли — значит, нужна, значит, не зря живет, есть о ком заботиться. Она даже ходила по квартире на цыпочках, когда он занимался, боясь звякнуть ложкой.
Но эта хрупкая идиллия начала трещать по швам незаметно, с мелочей. Сначала Максим перестал мыть за собой посуду. Грязные тарелки с засохшими рыжими разводами от кетчупа и кружки с чайным налетом начали копиться у него на компьютерном столе, превращаясь в шаткие башни.
Когда Валентина Петровна, не выдержав, сделала деликатное замечание, он лишь отмахнулся, не снимая наушников:
— Ба, потом помою. Я занят, учусь. Не видишь, вебинар у меня?
Валентина Петровна вздыхала, собирала посуду и мыла сама. Учится же ребенок, грызет гранит науки, устает. Негоже его бытом отвлекать.
Потом начались поздние возвращения. Ключ в замке поворачивался и в час ночи, и в два. Старушка, которая спала чутко, просыпалась от каждого шороха. Сердце начинало бешено колотиться, давление подскакивало, и потом она часами лежала, глядя в потолок и прислушиваясь к шагам внука на кухне, к шуму воды, к скрипу дивана.
— Максим, ты бы пораньше приходил, — попросила она как-то утром, чувствуя себя разбитой. — Я же не сплю потом, переживаю.
— Ба, я молодой, мне гулять надо. Не начинай, а? — недовольно морщился внук, наливая себе кофе и проливая капли на чистую скатерть. — Я же тихо захожу. Купи беруши, если слышимость такая.
А потом появилась она. Кристина.
Максим привел ее вечером, в пятницу, даже не позвонив и не спросив разрешения. Просто открыл дверь своим ключом и пропустил вперед девицу.
— Ба, познакомься, это Кристина. Она у нас переночует, ладно? Поздно уже, метро скоро закроется, а ей до общаги далеко ехать.
Девица была тонкая, как жердь, с длинными, неестественно белыми волосами и цепким, оценивающим взглядом. Она оглядела старую советскую стенку, ковры на полу и потертое кресло с нескрываемым пренебрежением, словно попала в музей древности. Валентина Петровна опешила от такой наглости, но выгонять человека на ночь глядя постеснялась. Воспитание не то, да и как-то неудобно перед внуком.
— Ну... пусть, раз так, — растерянно пробормотала она, поправляя халат. — Только у меня белья лишнего нет постельного, не стирала на этой неделе.
— Мы найдем, — небрежно бросил Максим и утащил девицу на свой диван, который стоял в другом углу комнаты.
Квартира была однокомнатной, но большой, старой планировки. Комнату еще при жизни деда разделили громоздким платяным шкафом на две зоны — «спальню», где стояла кровать стариков, и «гостиную» с диваном и телевизором. Вот в этой «гостиной» и обитал внук.
Эта ночь стала для Валентины Петровны настоящей пыткой. Шкаф — перегородка условная, звуки он не задерживал. А молодежь, казалось, напрочь забыла, что в квартире есть еще кто-то живой. Старушка лежала в своей кровати, накрывшись одеялом с головой, заливаясь краской стыда и обиды. В доме, где они с Виктором прожили сорок лет в уважении и скромности, теперь творилось такое, от чего уши горели.
Утром Кристина вышла на кухню в одной футболке Максима, которая едва прикрывала бедра. Она бесцеремонно, по-хозяйски открыла холодильник, достала пакет молока и стала пить прямо из горлышка, проливая капли на пол. Увидев застывшую в дверях хозяйку, она даже не смутилась и не подумала прикрыться.
— Ой, здрасьте. А у вас кофе есть нормальный? Зерновой? А то этот растворимый, что в банке — гадость редкая, желудок от него болит.
Валентина Петровна молча подошла, забрала у нее пакет с молоком и поставила на стол. Руки у нее тряслись.
— Максим! — позвала она внука так громко, как могла.
Тот вышел заспанный, в одних трусах, почесывая живот.
— Чего шумишь, ба? Дай поспать в выходной.
— Это что такое происходит? — голос Валентины Петровны дрожал от возмущения. — Я не разрешала здесь общежитие устраивать! И девиц водить не позволяла!
— Ну началось в колхозе утро, — закатил глаза внук. — Кристина — моя девушка. У нас серьезные отношения. Она будет жить со мной. Ей тоже до универа отсюда ближе, и вообще, нам вместе удобнее.
— Как это — жить? — Валентина Петровна схватилась за сердце и опустилась на табуретку. — А меня ты спросил? Это моя квартира! Я здесь хозяйка!
— Ба, я здесь прописан, — спокойно, словно объясняя неразумному капризному ребенку прописные истины, сказал Максим. — По закону имею право пользоваться жилплощадью. И личную жизнь строить тоже имею право. Мы тебе не мешаем. Сидишь в своем углу за шкафом — и сиди. Мы же к тебе не лезем.
С того дня жизнь Валентины Петровны превратилась в бытовой ад. Кристина действительно поселилась у них. Однокомнатная квартира мгновенно стала тесной, как банка с пауками. Ванная теперь была постоянно занята часами — девица намывалась, устраивала спа-процедуры, и попасть в туалет стало проблемой. Повсюду — на раковине, на стиральной машине, на бортиках ванны — валялись тюбики, баночки, спонжики. В сливе постоянно застревали длинные белые волосы, которые никто не убирал.
На кухне царил хаос. Продукты, которые пенсионерка покупала на свою скромную пенсию, исчезали с космической скоростью. Сыр, колбаса, масло, фрукты — все сметалось подчистую, но денег никто не предлагал, и покупать продукты взамен молодые не спешили.
— Мам, ну потерпи немного, — увещевала по телефону Марина, когда Валентина Петровна, плача, пыталась пожаловаться на беспредел. — Дело молодое, любовь у них. Ну куда они пойдут? В общагу? Там условия скотские. Или к нам в однушку, друг у друга на головах сидеть? У вас там места навалом. Максимка же внук твой, не чужой человек с улицы. Пусть живут, привыкнешь. Ты просто отвыкла от людей, вот тебе все и кажется в черном цвете. Будь мудрее, промолчи где-то.
Валентина Петровна чувствовала себя загнанной в угол. Она стала лишней, нежелательной персоной в собственном доме. Она старалась меньше выходить из своего закутка за шкафом, чтобы не наткнуться на недовольный, презрительный взгляд Кристины или раздраженное лицо Максима. Она перестала включать телевизор, потому что внук орал: «Сделай тише, мы кино смотрим!».
Но самое страшное началось позже. Максим, почувствовав полную безнаказанность и молчаливую поддержку матери, решил, что «право прописки» дает ему не только крышу над головой, но и право устанавливать свои порядки.
Однажды, вернувшись из поликлиники, Валентина Петровна не смогла открыть входную дверь. Ключ привычно вошел в скважину, но не поворачивался ни на миллиметр. Она дергала ручку, нажимала на нее плечом, давила на звонок. Тишина. Сердце колотилось где-то в горле, в висках стучало. Неужели что-то случилось? Неужели замкнуло?
Через десять минут, когда она уже собиралась бежать к соседям, дверь открылась. На пороге стоял Максим.
— Чего долбишься, как омоновцы? — недовольно спросил он.
— Я... ключ не подходит, — растерянно пролепетала бабушка, глядя на новый, блестящий хромом замок. — Ты что, замок сменил?
— Сменил. Тот старый был, заедал, да и ненадежный, любой шпилькой вскрыть можно. Кристина боялась, что залезут, у нее ноутбук дорогой. Вот, держи новый ключ, — он сунул ей в руку связку.
Валентина Петровна стояла, сжимая холодный металл ключей, не в силах пошевелиться. Внутри поднималась волна горячего, душного, темного гнева. Она прошла в коридор, где на вешалке висели чужие куртки, а ее старенькое драповое пальто было небрежно сброшено на пуфик и примято сверху чьим-то рюкзаком.
— Максим, — голос ее дрожал, но звучал неожиданно твердо. — Зачем ты это сделал без моего ведома? Почему не спросил?
— Я же сказал — для безопасности. Ба, не гунди. Сделал и сделал, спасибо бы сказала. Тебе же лучше.
В этот момент из комнаты вышла Кристина, жуя яблоко — то самое, последнее, которое Валентина Петровна отложила себе на полдник. Она с наглой ухмылкой посмотрела на ссутулившуюся старушку. И тут Валентину Петровну прорвало. Чаша терпения переполнилась.
— Я тебя пустила пожить, а ты тут уже как хозяин! — вспыхнула вдова, глядя внуку прямо в глаза, в которых не было ни капли раскаяния. — Кто тебе право дал в моем доме замки менять? Кто разрешил девку эту приводить и жить тут приживалкой?
Максим изменился в лице. Ушла ленивая, сытая расслабленность, появилась злая, колючая настороженность хищника.
— Полегче на поворотах, бабуля. Кристину не трогай, рот не разевай. А насчет хозяина — я тебе еще раз повторяю: я здесь прописан. По закону. И имею такие же права на эту площадь, как и ты. Пятьдесят на пятьдесят, поняла? Так что не надо тут командовать. И вообще, скажи спасибо, что мы тебя терпим и в дом престарелых не сдали, а то мама предлагала такой вариант...
У Валентины Петровны потемнело в глазах. Пол качнулся под ногами. Она схватилась рукой за косяк двери, чтобы не упасть.
— Что?.. Мама предлагала? Родная дочь?
— Ну да. Говорит, тебе одной тяжело, уход нужен профессиональный, врачи. А нам квартира нужна. Жить-то где-то надо молодым. Ты свое уже пожила, дай другим пожить.
Максим развернулся и ушел в комнату, хлопнув дверью. Кристина, хмыкнув, просеменила за ним.
В этот вечер Валентина Петровна не вышла к ужину. Она лежала в темноте своего закутка, сжимая в руке нательный крестик так, что он врезался в ладонь, и думала. Как же так вышло? Всю жизнь она отдавала дочери все лучшее, кусок изо рта вынимала, помогала, нянчила этого Максима, когда он был маленьким, сказки ему читала, коленки разбитые зеленкой мазала. А теперь они обсуждают за ее спиной дом престарелых? Значит, она для них просто помеха, досадное недоразумение, занимающее драгоценные московские квадратные метры?
На следующий день, дождавшись, пока «молодые» уйдут в институт, Валентина Петровна зашла в их половину комнаты. Там царил разгром. На столе, среди объедков, валялись какие-то бумаги. Она машинально взяла один листок. Это была распечатка с сайта: «Пансионат для пожилых "Тихая гавань". Комфортное проживание, уход 24/7. Передача недвижимости в счет оплаты проживания». На полях рукой дочери были сделаны пометки: «Уточнить про деменцию», «Можно ли без согласия?».
Руки у нее опустились. Значит, это не пустые слова злого мальчишки. Это план. Они действительно готовятся от нее избавиться.
Вечером ситуация дошла до точки кипения. Максим привел друзей. Трое парней, наглых, шумных, ввалились в квартиру с звенящими пакетами. От них пахло дешевым пивом и сигаретами.
— Ба, мы посидим тихонько, у друга днюха, отметим немного, — бросил Максим, даже не глядя на нее, и начал расставлять бутылки на столе.
— Какое «посидим»? — возмутилась Валентина Петровна, преграждая им путь своим маленьким телом. — Время девять вечера! Я не позволю притон устраивать в доме, где дед умер! Имейте совесть!
— Отойди, ба, — Максим легонько, но настойчиво, с обидной снисходительностью отодвинул ее в сторону, как старый стул. — Не позорь меня перед пацанами. Мы имеем право. Моя территория, мои гости. Иди к себе, сериал смотри.
Они закрылись в комнате. Включили музыку. Стены задрожали от тяжелых басов, от которых у Валентины Петровны внутри все сжималось в комок. Она сидела на кухне, обхватив голову руками. В ее квартире, где раньше тишина звенела в ушах, теперь гремел этот адский шум. Ей казалось, что это топчут не пол, а ее душу грязными ботинками.
В воздухе поплыл тяжелый, сладковатый запах вейпа и кальянного дыма, от которого першило в горле. Смех становился все громче и развязнее.
В половине двенадцатого в дверь начали яростно барабанить. Пришла соседка снизу, Нина Ивановна, женщина боевая и скандальная.
— Петровна, вы там что, совсем с ума сошли на старости лет? — кричала она так, что слышно было на лестнице. — У меня люстра качается! Штукатурка сыплется! Внуки мои проснулись, плачут! Я сейчас полицию вызову!
— Ниночка, это не я... это внук... он не слушается... — пыталась оправдаться Валентина Петровна, глотая слезы унижения.
— Так уйми своего внука! Или я наряд вызову, всех заберут в обезьянник! Мне плевать, кто там у тебя!
Валентина Петровна, собрав остатки воли в кулак, вернулась в квартиру и решительно распахнула дверь в задымленную комнату.
— А ну прекратите немедленно! — закричала она, стараясь перекрыть музыку. — Соседи полицию вызывают! Убирайтесь вон все! Сию минуту!
Один из гостей, прыщавый парень в толстовке с капюшоном, развалившийся на диване с ногами, загоготал:
— Макс, прикинь, твоя бабка дает жару! Боевая старушенция!
Максим медленно поднялся с дивана. Глаза у него были мутные от выпитого, злые, чужие.
— Выйди, — процедил он сквозь зубы.
— Не выйду! Это мой дом! Я хозяйка! Я сейчас сама участковому позвоню!
— Вызывай! — заорал вдруг внук, делая шаг к ней и нависая сверху. — Давай! Пусть приезжают! Я им скажу, что ты выжила из ума, кидаешься на людей, забываешь выключать газ! Кто тебе поверит, старой маразматичке? Я здесь прописан, понял? Это и моя хата! А ты тут никто, ты свое отжила уже! Скоро сгниешь в богадельне, а мы тут жить будем!
Он схватил дверь и с силой захлопнул ее перед самым ее носом. Грохот эхом отдался в подъезде.
Валентина Петровна сползла по стене на пол. Ноги не держали. «Никто». «Отжила». «Сгниешь». И это говорит тот самый мальчик, которому она пекла блинчики по утрам и которого учила кататься на велосипеде?
Всю ночь грохотала музыка, слышался пьяный гогот и звон стекла. Она не спала ни минуты. Сидела на кухне, глядя в черное окно. Утром, когда компания наконец угомонилась и заснула тяжелым сном, а в квартире повисла липкая тишина, Валентина Петровна встала. В ней что-то перегорело и умерло этой ночью. Страх ушел, уступив место холодной, ледяной решимости. Той самой, с которой она когда-то, будучи молодой девчонкой, выгнала из заводского общежития пьяного ухажера, пытавшегося распустить руки.
Она оделась в свое лучшее выходное платье, аккуратно причесалась, взяла документы на квартиру, паспорт, пенсионное удостоверение и тихо вышла из дома.
Вернулась она через три часа. И не одна. С ней были два крепких мужика в синей спецодежде — грузчики из соседнего мебельного, с которыми она договорилась, пообещав хорошие деньги, и слесарь из управляющей компании, Михалыч, которого она знала лет тридцать.
Валентина Петровна вставила ключ в замок. Он не повернулся. Дверь была заперта изнутри на ночную задвижку — «вертушок». Внук предусмотрительно отгородился от внешнего мира.
Она нажала на звонок и держала кнопку долго, настойчиво.
— Кто там? — раздался за дверью сонный, недовольный голос Максима.
— Открывай, Максим. Это бабушка.
— Ба, у тебя ключи есть. И вообще, мы спим. Иди погуляй часика два.
— Дверь на задвижку закрыта. Открывай немедленно.
— Не открою. Нечего шастать с утра пораньше. Дай людям отдохнуть.
За дверью послышались удаляющиеся шаги. Он просто ушел спать дальше, уверенный в своей безнаказанности.
Валентина Петровна повернулась к слесарю. Лицо ее было каменным.
— Вот, Михалыч, работай. Вскрывай.
— Петровна, так там же внук? Может, договоритесь? — замялся слесарь.
— Нет у меня больше внука, — жестко отрезала она. — Там посторонние люди квартиру захватили. Ломай. Я собственник, вот документы. А замок новый поставишь, я купила. Самый надежный.
Взревела дрель. Звук металла, вгрызающегося в металл, был оглушительным. За дверью началась возня, послышались испуганные голоса, крики: «Эй, вы что творите?!». Но Михалыч свое дело знал туго. Через пять минут дверь, жалобно скрипнув, распахнулась.
Валентина Петровна вошла в квартиру первой, как генерал входит в освобожденный город. За ней, тяжело топая ботинками, вошли грузчики.
Вонь в квартире стояла невыносимая — смесь перегара, прокисшего пива, сладкого дыма и пота. На полу валялись пустые бутылки, коробки из-под пиццы. На диване вповалку, прикрываясь простынями, сидели перепуганные Максим, Кристина и еще двое парней.
— Подъем! — рявкнула Валентина Петровна так, что зазвенели стекла в серванте.
Молодежь подскочила. Максим, щурясь от света из прихожей, ничего не понимал.
— Ба, ты чего? Ты кого привела? Это что за мужики?
— Вон отсюда, — тихо, но страшно сказала она. — У вас пять минут на сборы. Время пошло.
— Ты что, больная? — Максим попытался включить привычную наглость, натягивая джинсы. — Я никуда не пойду! Я прописан! Ты не имеешь права!
— А мне плевать, — перебила она, глядя сквозь него. — Ребята, помогите гостям собраться. Выкидывайте все, что не мое.
Двое крепких мужчин, поигрывая мускулами, шагнули вперед.
— Парень, бабушку слышал? Собирай манатки. Или мы в окно выкинем, вместе с тобой.
— Вы не имеете права! Я полицию вызову! — взвизгнул Максим, пытаясь нащупать телефон в ворохе одежды.
— Вызывай, — спокойно сказала Валентина Петровна. — А я пока напишу заявление участковому. О том, что вы тут притон устроили. О том, что угрожали мне расправой. О том, что золото мое пропало — колечко обручальное. И про распечатку с домом престарелых расскажу, как вы меня до инфаркта доводили, чтобы квартиру отжать. Пусть разбираются. Думаешь, полиция на стороне пьяных дебоширов будет, которые старушку изводят?
Максим побледнел. Спесь с него слетела мгновенно. Он знал, что с полицией шутки плохи, особенно когда в квартире такой бардак и непонятные гости. А вот «друзья» его засуетились мгновенно.
— Макс, мы сваливаем, нафиг надо с ментами связываться, — пробормотал приятель в толстовке, хватая куртку и ботинки в руки.
— Кристина, собирайся, живо! — скомандовал Максим, понимая, что сила сейчас — грубая, физическая сила — не на его стороне. — Мы уйдем. Но ты, бабка, пожалеешь. Горько пожалеешь. Мать тебе это никогда не простит. Ты для нас умерла, поняла? Сдохнешь тут одна, и воды никто не подаст!
— Я для вас умерла еще вчера, когда вы меня в богадельню сдать решили, как старую собаку, — отрезала Валентина Петровна. — А теперь — пошли вон. Чтобы духу вашего здесь не было.
Сборы заняли меньше десяти минут. Они выметались из квартиры, как тараканы, распихивая вещи по пакетам, бросая на хозяйку злобные, полные ненависти взгляды. Максим напоследок со всей дури пнул косяк двери ногой, оставив грязный след, и плюнул на пол в прихожей.
Когда за ними захлопнулась дверь и Михалыч начал врезать новый замок, Валентина Петровна зашла в комнату. Оглядела разгром. Подошла к столу, провела пальцем по липкому пятну от пролитого ликера. Слезы душили ее, подступали к горлу горячим комом, но она не плакала. Плакать было поздно. Слезы кончились ночью.
Через час позвонила дочь. Телефон разрывался, трезвонил без умолку, но Валентина Петровна просто выдернула шнур из розетки. Потом зажужжал мобильный. Пришло сообщение: «Мама, ты что творишь?! Максим на улице с вещами! Как ты могла выгнать родного внука? Ты бессердечная эгоистка! Мы на тебя в суд подадим за препятствие пользованию жильем! Ты совсем из ума выжила!»
Валентина Петровна надела очки, долго, старательно набирала ответ одним пальцем, выверяя каждую букву: «Подавайте. Суд — дело долгое. А пока будете судиться, я квартиру продам. Или договор ренты заключу с хорошими людьми, которые за мной досмотрят. Или в фонд защиты животных отпишу. Мне терять нечего, я свое пожила. А внука у меня больше нет. И дочери, которая мать живьем хоронит, тоже нет. Забудьте этот номер».
Она нажала «Отправить» и, подумав секунду, выключила телефон совсем. Вытащила сим-карту и положила ее на полку. Завтра купит новую.
Потом она взяла ведро, тряпку, налила «Белизны» побольше и начала мыть полы. Она терла с остервенением, до боли в суставах, смывая следы чужой обуви, следы плевков, следы предательства и своей наивной доброты. Она вымыла всю квартиру, каждый угол, открыла настежь окна, впуская морозный, колючий свежий воздух, выветривая этот сладковатый смрад чужой жизни.
К вечеру квартира сияла. Валентина Петровна снова села в свое любимое кресло. В квартире было тихо. Безумно тихо. Но это была не та мертвая, пугающая тишина, что раньше. Это была тишина покоя и безопасности.
Она посмотрела на портрет мужа.
— Ну вот, Витя, — сказала она вслух, и голос ее даже не дрогнул. — Отвоевала я нашу крепость. Прости, что пустила врага. Прости, что проявила слабость. Больше не пущу. Никого.
Валентина Петровна знала, что впереди будет тяжело. Будет война. Будут попытки взломать дверь, визиты участкового, вопли под окнами, возможно, долгие, изматывающие суды. Родня просто так не отступится от лакомой московской квартиры, они вцепятся в нее зубами.
Но она также знала, что страх ушел. Она хозяйка в своем доме. И пока она жива, никто больше не посмеет указывать ей, когда ложиться спать, какой замок ставить на дверь и сколько ей осталось жить на этом свете.
Она пошла на кухню, заварила себе свежего, крепкого чаю с чабрецом, достала банку малинового варенья. Налила чай в любимую чашку мужа, поставила ее на то самое место на столе, где еще утром было липкое пятно, накрыв его красивым блюдцем. Сделала глоток. Чай был вкусный, горячий, настоящий. А варенье — сладкое, как вкус свободы, пусть и с легкой, едва уловимой горчинкой одиночества. Но это было ее одиночество. И она никому его больше не отдаст.
