Дождь зарядил с самого утра, мелкий, противный, словно само небо решило оплакать этот день вместе с Галиной Петровной. Капли стучали по жестяному отливу за окном, отбивая какой-то рваный, тревожный ритм, от которого ныли зубы. В квартире пахло воском, ладаном и почему-то сырой штукатуркой, хотя ремонт сын закончил всего полгода назад. Этот запах, смешанный с ароматом свежей выпечки, которую никто не ел, теперь казался Галине Петровне запахом беды.
Сороковины прошли тяжело, тягуче. Людей было немного — только самые близкие, да пара коллег Игоря с работы, которые сидели с каменными лицами, боясь сказать лишнее. Разговоры велись вполголоса, словно присутствующие боялись потревожить густую, вязкую тишину, поселившуюся в углах просторной «трешки». Галина Петровна, в своем черном платье, которое стало ей велико за этот месяц на пару размеров, сидела на краешке стула, машинально поправляя скатерть. Она почти не ела, только пила теплый морс, который казался безвкусным, как вода из-под крана.
Алина, невестка, вела себя странно. Она не плакала. Весь день она металась между кухней и гостиной, гремела тарелками, резко одергивала тяжелые шторы, и в каждом её движении сквозило не горе, а какое-то нервное, электрическое раздражение. Она была в темном, но слишком уж элегантном костюме, подчеркивающем фигуру, с безупречной укладкой, и этот контраст между её собранностью и сгорбленной, потерянной фигурой свекрови резал глаз всем присутствующим, хотя никто не смел подать виду.
Когда за последним гостем — это был пожилой дядя Игоря — закрылась дверь, тишина в квартире стала оглушительной. Галина Петровна, опираясь рукой о столешницу, тяжело поднялась, чтобы помочь убрать со стола. Ноги гудели, спину ломило, но многолетняя привычка быть полезной, не сидеть без дела, была сильнее любой усталости.
— Оставь, я сама, — резко бросила Алина, буквально выхватывая у неё из рук стопку грязных тарелок. Стекло звякнуло.
— Да чего ж сама, Алиночка? Вдвоем быстрее управимся. Ты вон тоже на ногах весь день, устала поди, извелась вся, — мягко, по-матерински возразила Галина Петровна, потянувшись за хрустальным салатником.
— Я сказала — сама! — голос невестки неожиданно взвизгнул, ударившись о высокие потолки. — Не надо мне тут... хозяйничать. Это моя кухня.
Галина Петровна замерла, не донеся руку до стола. Она знала, что у Алины характер непростой, взрывной, но раньше, при Игоре, невестка сдерживалась. Сын умел сглаживать углы, одной улыбкой гасил любые искры, переводил всё в шутку. А теперь гасить было некому. И эта сдерживаемая годами неприязнь, казалось, прорвала плотину.
— Алиночка, ты чего? — растерянно спросила свекровь, глядя в красивые, но холодные глаза напротив. — Я же помочь хочу. Игорек всегда любил, когда мы дружно...
— Не смей! — Алина с грохотом опустила тарелки на стол. Одна из них жалобно треснула, но женщина даже не посмотрела на осколки. Она повернулась к свекрови всем корпусом, и лицо её было искажено некрасивой, злой гримасой. — Не смей прикрываться Игорем. Его нет. Всё. Нету! Закопали!
— Господи, да что ты такое говоришь... — Галина Петровна в ужасе прижала ладони к груди, чувствуя, как сердце пропускает удар. — Как же нет? Он вот тут, с нами, пока мы помним, пока молимся...
— Хватит этой лирики! Хватит! — перебила Алина, переходя на крик. Она подошла вплотную, и Галину Петровну обдало запахом её терпких, дорогих духов, смешанным с запахом вина. — Я терпела сорок дней. Терпела твои скорбные вздохи, твои бесконечные советы, твои приходы без звонка. «Алиночка, как ты?», «Алиночка, поела ли?», «Алиночка, надо в церковь сходить». Да меня тошнит уже от твоей липкой заботы! Вы меня душите!
Галина Петровна попятилась, наткнулась бедром на острый угол стола, но боли не почувствовала. Физическая боль была ничтожна по сравнению с тем ледяным холодом, который разливался внутри.
— Алина, дочка, ты просто устала, у тебя стресс, горе у нас общее... — пролепетала она, пытаясь найти оправдание этому внезапному безумию. Ей хотелось верить, что это не Алина говорит, а её нервы. — Давай я чаю свежего заварю, с мятой, посидим, успокоимся...
— Не надо мне твоего чая! И никакая я тебе не дочка! — Алина махнула рукой, словно отгоняя назойливую муху. — Мне нужно, чтобы ты ушла. И не просто ушла сегодня, а вообще. Чтобы ноги твоей здесь больше не было. Ключи на тумбочку положи. Прямо сейчас.
В комнате повисла пауза, тяжелая, как могильная плита. Слышно было только, как тикают настенные часы — подарок Галины Петровны на новоселье. Она смотрела на женщину, с которой ее сын прожил пять счастливых лет, и не узнавала её. Куда делась та смешливая девчонка, которая называла её «мамой Галей»? Неужели горе так уродует людей? Или горя здесь и не было вовсе, а было лишь ожидание момента?
— Ключи? — переспросила она тихо, голос сел. — Но как же... Я ведь хотела завтра прийти, вещи Игоря разобрать. Там его рубашки, костюмы рабочие, книги... Я хотела забрать кое-что на память. Альбомы с детскими фотографиями, которые я ему отдала.
— Вещи я сама разберу. Что нужно — оставлю, остальное на помойку или в «Красный крест» сдам, — отчеканила Алина безжалостно. — А фотографии... Скину тебе в цифре на телефон, если так надо. Нечего тут пыль собирать макулатурой.
Слово «помойку» ударило хлеще пощечины. Рубашки, которые она когда-то гладила сыну перед институтом, книги, которые он читал по вечерам, его любимая кружка со сколотым краем — всё это для Алины было просто мусором, занимающим место.
— Это же память... — прошептала Галина Петровна, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. — Алина, это квартира моего сына. Мы с отцом, царствие ему небесное, помогали ему первый взнос делать, ремонт этот оплачивали... Я тут каждый уголок знаю, я тут обои клеить помогала.
Невестка усмехнулась. Усмешка вышла кривой, торжествующей и бесконечно злой. Она прошла к окну, сложила руки на груди и, глядя куда-то в мокрую темноту двора, произнесла:
— Да я вдова и квартира теперь моя! А вас я видеть больше не желаю.
Слова упали, как камни. Тяжелые, окончательные, не подлежащие обжалованию. Галина Петровна почувствовала, как к горлу подступает ком, мешая дышать. Воздуха в огромной, светлой комнате стало катастрофически мало.
— Твоя, значит... — медленно проговорила она, глядя в прямую, напряженную спину невестки. — А совесть у тебя есть, Алина? Мы же тебя как родную приняли. Ни слова дурного не сказали. Игорь тебя на руках носил.
— Игорь умер, — холодно повторила Алина, не оборачиваясь. — А жизнь продолжается. И я не собираюсь превращать свою квартиру в мавзолей имени вашего сына или проходной двор для страдающих пенсионерок. Я молодая женщина, мне жить надо. Уходите, Галина Петровна.
Дрожащими руками Галина Петровна достала из сумки связку ключей. Брелок в виде маленького металлического медвежонка — шутливый подарок Игоря из какой-то командировки — звякнул о поверхность комода. Она положила ключи на самый край. Звук получился тихим, но в этой тишине он прозвучал как выстрел.
Она не стала ничего больше говорить. Не стала проклинать, не стала умолять. Просто надела старый плащ, который показался ей вдруг неподъемно тяжелым, взяла зонт и вышла в подъезд. Дверь за спиной захлопнулась мгновенно, и сразу же лязгнул замок — на два оборота. Словно Алина боялась, что свекровь передумает и ворвется обратно.
На улице дождь усилился, превратившись в настоящий ливень. Галина Петровна шла к автобусной остановке, не разбирая дороги, прямо по лужам. Ледяная вода заливалась в ботинки, но ей было всё равно. В голове крутилась одна мысль, бьющаяся птицей в клетке: «Как же так? Почему? За что?». Она вспоминала, как пять лет назад Игорь привел Алину знакомиться. Как горели его глаза. Как они все вместе выбирали плитку в ванную. Отец тогда, еще живой, снял все накопления, «гробовые», как он шутил, и отдал сыну: «Бери, Гарик, живите, счастья наживайте, нам уже много не надо». И вот теперь — «квартира моя, а вас видеть не желаю».
Автобус был полупустым и холодным. Кондукторша, полная женщина с усталым лицом, посмотрела на заплаканную пассажирку с сочувствием, но ничего не спросила. Галина Петровна смотрела в черное окно, где проплывали размытые огни города, и чувствовала себя такой же размытой, ненужной тенью.
До своего старого дома — «хрущевки» на окраине — она добралась уже затемно. Квартира встретила её запахом корвалола, старой бумаги и одиночества. Здесь всё напоминало о прошлом, о времени, когда все были живы: фотографии мужа и сына в рамках на серванте, старый клетчатый плед, под которым любил дремать Игорь, когда забегал в гости, стопка технических журналов, которые он приносил ей почитать. Галина Петровна села на продавленный диван, даже не раздеваясь, и только тут дала волю слезам. Она плакала не о квартире, не о деньгах. Она рыдала о том, что вместе с сыном потеряла и ту часть семьи, которую считала своей. Оказалось, что она была просто приложением к Игорю, досадной помехой, которую терпели, скрипя зубами, пока он был жив. А теперь срок годности вышел.
Ночь прошла в полубреду. Ей снился Игорь. Он стоял на пороге и просил открыть дверь, стучал кулаками, кричал: «Мама, впусти!», но замок заело, ключ не поворачивался, а за дверью, в темноте подъезда, слышался звонкий, злой смех Алины.
Утро принесло не облегчение, а тупую, ноющую головную боль и внезапную, кристально чистую злость. Не ту горячую ярость, что заставляет бить посуду, а холодную, расчетливую злость человека, которого незаслуженно втоптали в грязь. Галина Петровна встала, умылась ледяной водой и долго смотрела на себя в зеркало. Опухшие красные глаза, серая кожа, глубокие морщины, прорезавшие лоб.
— Ну уж нет, — сказала она своему отражению вслух. Голос прозвучал хрипло, но твердо. — Рано меня списывать в утиль. Вдова она, значит? Квартира её? Посмотрим, чья она.
Она вспомнила про Людмилу Сергеевну, свою давнюю подругу еще со школьной скамьи. Люда всю жизнь проработала в нотариальной конторе, была женщиной въедливой, строгой, а сейчас, хоть и была на пенсии, сохранила ясный ум и старые связи.
— Люда, мне нужно встретиться. Вопрос жизни и смерти. Нет, я не преувеличиваю. Игоря больше нет, а теперь меня хотят живьем похоронить.
Через час Галина Петровна уже сидела на маленькой, уютной кухне у подруги, сжимая в руках чашку с горячим сладким чаем. Людмила слушала внимательно, не перебивая, только иногда хмурила накрашенные брови и делала пометки в блокноте.
— Вот такие дела, Людочка, — закончила рассказ Галина Петровна, вытирая платочком уголки глаз. — Выгнала она меня. Сказала, всё её по праву вдовы.
Людмила сняла очки, протерла их краем кофты и покачала головой:
— Ну, то, что она сказала — это слова, эмоции. А закон — это цифры, Галя. Квартира когда куплена была?
— В браке, Люда. Пять лет назад. Мы с отцом деньги давали, Игорь ипотеку брал, но закрыл её быстро, год назад, премию большую получил, да и мы помогали чем могли.
— В браке, значит... — Людмила постучала ручкой по столу, словно вынося приговор. — Смотри. Половина квартиры — это её супружеская доля. Это железно, тут не поспоришь. А вот вторая половина — это наследственная масса. И на эту половину претендуют наследники первой очереди.
— Это кто? — спросила Галина Петровна, хотя сердце уже екнуло в предчувствии борьбы.
— Дети, супруга и родители. Детей у них нет?
— Нет, не успели... Хотели пожить для себя, — горько усмехнулась Галина. — Вот, пожили.
— Значит, наследники — это Алина и ты. Вы делите эту вторую половину поровну. Получается, у неё будет три четверти квартиры (её половина плюс половина от доли Игоря), а у тебя — одна четверть. Но это, Галя, по закону.
— Четверть... — задумчиво протянула Галина Петровна. — Это же комната?
— Примерно так. Ты пенсионерка, нетрудоспособная, даже если бы завещание было на неё написано, у тебя обязательная доля есть. А завещания, я так понимаю, не было?
— Какое завещание, Люда? Ему тридцать пять было! Он жить собирался сто лет...
— Вот именно. Значит, наследование по закону. Ты к нотариусу ходила? Заявление подавала?
— Нет еще. Времени не было, похороны, поминки... Я думала, мы с Алиной по-людски договоримся, по-семейному.
— По-людски не вышло, — отрезала Людмила. — Значит, будем действовать жестко, по букве закона. Завтра же идем к нотариусу. Открываем наследственное дело. Срок — шесть месяцев со дня смерти, месяц уже прошел. Тянуть нельзя ни дня.
Галина Петровна слушала подругу, и в душе поднималась странная смесь страха и решимости. Судиться с невесткой? Делить метры, где еще витает дух сына? Это казалось чем-то грязным, неправильным. Но потом она вспоминала холодный, надменный взгляд Алины и фразу «вас я видеть не желаю».
— Люда, а она меня пустит потом? Ключи-то я отдала.
— Как только ты вступишь в права наследства, получишь свидетельство о собственности на свою долю — всё. Ты будешь таким же полноправным собственником, как и она. Сможешь там жить, сможешь свою комнату закрыть на замок, сможешь даже продать свою долю, если она выкупать откажется. Нервы ей потрепать можно знатно, Галя. Уж поверь мне.
— Я не хочу нервы трепать, — тихо сказала Галина Петровна, глядя в окно. — Я справедливости хочу. И чтобы она поняла, что я не пустое место, не старая ветошь, которую можно на свалку выкинуть.
Следующие полгода превратились для Галины Петровны в марафон выживания. Она подала заявление нотариусу. Алина, узнав об этом (видимо, пришло уведомление), позвонила только один раз.
— Вы что, войну решили мне объявить? — кричала она в трубку так, что Галина Петровна отодвинула телефон от уха. — Вам мало того, что вы мне жизнь портили своими нравоучениями? Хотите последнее отобрать у бедной вдовы?
— Алина, я действую строго по закону, — стараясь сохранять ледяное спокойствие, отвечала Галина Петровна. Руки у неё тряслись, но голос звучал твердо. Людмила научила: никаких эмоций, только факты. — Квартира куплена и на наши с отцом деньги тоже. У меня маленькая пенсия, я осталась одна. Это моя страховка на старость.
— Страховка?! — истерически рассмеялась Алина. — Да подавитесь вы своими метрами! Я вам там жизни не дам, слышите? Сами сбежите через неделю!
И бросила трубку.
Время шло. Унылая осень сменилась снежной зимой, потом потекли грязные мартовские ручьи. Галина Петровна старалась не думать о том, что происходит в квартире сына. Она ходила в церковь, ставила свечки за упокой Игоря и молилась о вразумлении Алины. Но внутри всё равно жила тревога.
Однажды, возвращаясь из магазина с пакетом молока, она увидела возле бывшего дома сына знакомую машину. Это был кроссовер Игоря. За рулем сидел незнакомый мужчина, а на пассажирском сиденье смеялась Алина. Она что-то рассказывала, активно жестикулируя, и выглядела... счастливой. Слишком счастливой и беззаботной для «бедной вдовы», у которой полгода назад умер любимый муж.
Галина Петровна спряталась за угол дома, чувствуя себя шпионом в дешевом детективе. Сердце колотилось так, что отдавалось в ушах. Мужчина вышел — высокий, модно одетый, но с каким-то неприятным, хищным лицом. Он открыл Алине дверь, приобнял её за талию, и рука его скользнула ниже, чем дозволено просто другу. Они достали с заднего сиденья пакеты с продуктами и направились к подъезду.
Галина Петровна подождала, пока они скроются, и только потом, движимая каким-то необъяснимым порывом, пошла следом. Зачем? Она и сама не знала. Просто хотела посмотреть им в глаза.
Поднимаясь по лестнице, она услышала голоса на площадке. Алина пыталась открыть дверь, но что-то заело, а мужчина стоял рядом, вальяжно прислонившись к перилам, и что-то шептал ей на ухо.
Галина Петровна поднялась на пролет и остановилась.
— Я вам не помешала? — громко спросила она.
Алина вздрогнула так, будто её ударили током, и резко обернулась. На секунду в её глазах мелькнул испуг, но она тут же нацепила привычную маску надменности.
— О, явились. А мы тут вспоминали вас. Не икалось?
— Что вам здесь надо? — спросила Галина Петровна, крепче сжимая ручку сумки, чтобы унять дрожь.
— Разговор есть, — Алина кивнула на спутника. — Это Влад. Мой... близкий друг.
Влад лениво кивнул, не вынимая рук из карманов кожаной куртки, и смерил старушку оценивающим взглядом.
— Мы хотели предложить вам сделку, бабуля, — развязно начал он. Голос у него был скрипучий, неприятный. — Вы отказываетесь от наследства, пишете отказную, а Алина вам выплачивает... скажем, двести тысяч. Сразу. Наличными. Прямо сегодня.
Галина Петровна посмотрела на него с искренним удивлением. Двести тысяч? Четверть элитной квартиры в центре стоила миллионы.
— Ты меня за дуру держишь, Алина? Или за выжившую из ума? — спросила она спокойно.
— А что? Вам, пенсионерам, много надо? — ухмыльнулся Влад. — Лекарства купить да гроб заказать приличный. Двести штук — нормальные деньги для бабки. А так будете годами судиться, коммуналку платить за свою долю. Оно вам надо на старости лет? Сердце-то не железное.
Галина Петровна перевела взгляд на этого чужого, наглого человека, который так по-хозяйски распоряжался её жизнью, наследством её сына и даже её смертью. И вдруг поняла: они боятся. Они торопятся. Им нужно продать квартиру или переоформить её целиком, чтобы начать новую, красивую жизнь. И она, старая свекровь, — единственная кость в горле.
— Уходите, — сказала она тихо, но так, что Влад перестал ухмыляться. — Никаких сделок не будет. Встретимся у нотариуса через неделю, когда срок выйдет. Там и поговорим.
— Ты пожалеешь! — прошипела Алина, теряя самообладание. Лицо её пошло красными пятнами. — Я тебе устрою ад! Я заселю туда гастарбайтеров! Я продам свою долю цыганам, табором заедут!
— Продавай, — пожала плечами Галина Петровна, хотя внутри всё похолодело. — По закону ты сначала должна предложить выкупить долю мне. Преимущественное право покупки. Забыла? А у меня, может, деньги найдутся. Продам свою квартиру, куплю твою долю, и будет у меня большая квартира. Память о сыне.
Это был блеф, конечно. Денег на выкуп трех четвертей у неё не было и быть не могло. Но Алина этого знать не могла наверняка.
— Пошли отсюда, — Алина дернула Влада за рукав. — С этой маразматичкой бесполезно разговаривать по-хорошему.
Они быстро спустились вниз, громко топая. Галина Петровна осталась одна на лестничной клетке, перед закрытой дверью квартиры, куда у неё не было доступа. Но теперь она знала точно: она не отступит. Она защищала не метры. Она защищала достоинство сына, которого так быстро забыли и заменили на этого хамоватого Влада.
Через неделю Галина Петровна получила красивый гербовый бланк — свидетельство о праве на наследство. Теперь она официально владела одной четвертой квартиры. В тот же день она вместе с Людмилой и крепким племянником подруги, Мишей, поехала на квартиру.
Замки, конечно, были сменены. Миша, недолго думая, вызвал официальную службу по вскрытию замков.
— Я собственник доли, вот документы, подтверждающие право собственности, вот мой паспорт, — уверенно показала Галина Петровна бумаги мастеру в спецодежде. — Ключей у меня нет, второй собственник препятствует входу.
Мастер кивнул, сверил данные паспорта с бумагами и включил дрель. Через пять минут дверь была открыта.
Когда они вошли, в нос ударил тяжелый запах застоявшегося табачного дыма, несвежей еды и перегара. В квартире, где при Игоре всегда была идеальная чистота, царил хаос. Вещи разбросаны, на дорогом паркете — грязные следы, на столе в гостиной — батарея пустых бутылок и коробки из-под пиццы. Видимо, Алина и Влад праздновали жизнь, не дожидаясь решения вопросов.
Их самих дома не было. Галина Петровна прошла в бывший кабинет сына. Там всё было перевернуто вверх дном. Книги валялись на полу, дверцы шкафа распахнуты, одежда Игоря исчезла. На его письменном столе стояла переполненная пепельница.
— Вот же свиньи, прости Господи, — пробасил Миша, оглядываясь. — Тетя Галя, вы что, здесь жить собираетесь? С ними? Это ж опасно.
— Нет, Миша. Жить я здесь постоянно не буду, — твердо сказала Галина Петровна, смахивая пепел со стола. — Но и им спокойно жить не дам, пока по-человечески не разойдемся. Я здесь пропишусь... то есть, буду находиться.
Она выбрала эту самую маленькую комнату. Миша тут же врезал в дверь новый, надежный замок. Они перенесли туда уцелевшие книги, протерли пыль, вымыли пол. Галина Петровна привезла с собой раскладушку, пару сумок с вещами, чайник и свои чашки.
Вечером явились хозяева жизни. Звук открывающейся входной двери, грубый смех Влада, потом — внезапная тишина. Алина увидела чужую обувь в коридоре и куртку Миши на вешалке.
— Какого черта?! — взвизгнула она. — Кто здесь?!
Галина Петровна вышла из своей комнаты. Спокойная, переодетая в домашний халат. За её спиной маячила внушительная фигура Миши.
— Добрый вечер, соседи. Я теперь здесь буду жить. Имею законное право. Свою долю занимаю.
Алина задохнулась от ярости, побелела. Влад выглядел растерянным — одно дело угрожать беззащитной старухе на лестнице, другое — выкидывать законного собственника из квартиры, когда рядом стоит двухметровый детина с кулаками размером с пивную кружку.
— Ты... ты не посмеешь! — закричала Алина, топая ногой. — Это моя квартира! Убирайся!
— На три четверти твоя, — поправила Галина Петровна ледяным тоном. — А на одну — моя. И знаешь, Алина, я тут подумала... Я, пожалуй, подарю свою долю какому-нибудь благотворительному фонду. Пусть люди живут, пользуются. Им нужнее. Или студентам сдам. Знаешь, сколько желающих пожить в центре за копейки? Человек пять заселю, веселее будет.
Лицо Алины перекосило от ужаса. Она поняла, что свекровь не шутит. Перспектива превращения элитной «трешки» в общежитие или ночлежку была вполне реальной. Рыночная цена квартиры с таким обременением падала в разы. Продать её выгодно она не сможет. Жить с ненавистной свекровью и её «гостями» — тоже.
Началась позиционная война. Галина Петровна приезжала каждый день. Она демонстративно готовила на кухне простые блюда с сильным запахом — жарила рыбу, варила щи, занимая плиту часами. Она делала замечания Владу за курение в туалете, грозясь вызвать участкового. Она включала радио с народными песнями.
Алина бесилась. Однажды она попыталась выбросить вещи свекрови в коридор, но Галина Петровна спокойно сказала:
— Еще раз тронешь мои вещи — напишу заявление о краже. Чеки у меня есть. А заодно в налоговую напишу, проверим доходы твоего Влада. Он ведь нигде официально не работает, судя по всему?
Влад, услышав это, побледнел. Он оказался прагматичнее истеричной любовницы. Он понимал, что «проблемная» доля заблокирует любые их планы. Жить в коммуналке с принципиальной старухой он не подписывался.
— Чего вы хотите? — спросил он через неделю такой жизни, поймав Галину Петровну на кухне. — Сколько? Называйте цену.
— Рыночную стоимость моей доли, — отрезала Галина Петровна, помешивая суп. — Ни копейкой меньше. Оценщика вызовем независимого. Выплачиваете мне деньги — я переписываю долю на Алину и исчезаю навсегда. Нет — я продолжаю здесь жить. И поверьте, у меня здоровья хватит вас пережить.
Торг длился еще неделю. Алина рыдала, давила на жалость, вспоминая Игоря (тут Галина Петровна просто молча уходила в свою комнату). Но в итоге они сдались. Владу нужна была свободная квартира для продажи, а с «довеском» в виде свекрови покупателей не было. Пришлось Алине брать кредит, залезать в долги, чтобы выкупить долю.
На сделке в банке они сидели по разные стороны переговорного стола и не смотрели друг на друга. Атмосфера была натянутой до предела.
Когда все бумаги были подписаны, деньги переведены на счет Галины Петровны, а документы на собственность переданы Алине, бывшая невестка не выдержала:
— Довольны? Обобрали вдову? Игорь бы вами гордился, наверное. Мать называется.
Галина Петровна аккуратно сложила свой экземпляр договора в сумку. Она посмотрела на бывшую невестку — красивую, злую, но уже какую-то потасканную этой борьбой. Ей было не жаль её. Жалость выгорела дотла.
— Игорь бы хотел, чтобы его мать жила достойно, — спокойно сказала она, глядя прямо в глаза Алине. — Чтобы она не унижалась, выпрашивая кружку чая в доме, который помогала строить. А ты, Алина... Ты получила квартиру. Целиком. Радуйся. Только счастья в этих стенах у вас уже не будет. Слишком много там злости скопилось. И чужих людей.
Она вышла из банка в яркий, солнечный весенний день. Воздух был прозрачным и свежим, пахло талым снегом и надеждой. Галина Петровна вздохнула полной грудью. На душе было пусто, но это была не та черная пустота горя, а чистая, светлая пустота, готовая к чему-то новому.
На полученные деньги она не стала покупать шубы или ехать в круизы, как ехидно предрекал Влад. Она сделала то, о чем они с Игорем мечтали давно, но всё откладывали — купила небольшую дачу в старом, уютном поселке, недалеко от станции. Там был заросший вишневый сад, старые яблони и скрипучая деревянная веранда.
Первым делом она перевезла туда вещи. Летом, сидя на этой веранде с чашкой чая и глядя на розовый закат, Галина Петровна часто вспоминала сына. Ей казалось, что здесь, среди шелеста листвы и пения птиц, он гораздо ближе к ней, чем в той бетонной коробке с евроремонтом, за которую так грызлась Алина.
Однажды, разбирая последние коробки после переезда, она нашла на дне одной из сумок старый фотоальбом. Тот самый, который Алина тогда отказалась отдавать, но который Миша всё-таки умудрился забрать из квартиры, когда они вывозили вещи. Галина Петровна открыла его. С пожелтевших страниц на неё смотрел Игорь — маленький, с разбитой коленкой на велосипеде, потом школьник с огромным букетом гладиолусов, потом серьезный студент.
А вот и свадебное фото. Игорь и Алина. Счастливые, в белом, смеются, держась за руки. Глаза у Алины здесь еще добрые, светлые. Галина Петровна провела морщинистой рукой по глянцевой бумаге. Злости не было. Была только тихая, светлая грусть.
— Живи, Алина, — прошептала она в тишину сада. — Бог тебе судья. А я поживу еще. За себя. И за него.
Она закрыла альбом и пошла ставить чайник. Вечером обещала заехать Людмила, привезти своих знаменитых пирогов с капустой и рассаду помидоров. Жизнь продолжалась, и в ней, вопреки всему, еще было место для теплых вечеров, верных друзей и спокойного, честного сна. Галина Петровна улыбнулась заходящему солнцу. Она победила не невестку. Она победила отчаяние.
