Запах в родительском доме изменился почти сразу после похорон мамы. Раньше, сколько Ирина себя помнила, здесь пахло сдобным тестом, сушеными яблоками, немного — валерианой и старыми книгами. Этот запах был плотным, уютным, он обнимал с порога, словно невидимая шаль, обещая, что здесь тебя любят, ждут и всегда поймут. Теперь же, стоило переступить порог, в нос бил резкий, химический аромат дешевых освежителей воздуха «Морской бриз» вперемешку с чьими-то приторно-сладкими, тяжелыми духами.
Ирина, приезжая к отцу по выходным, каждый раз невольно морщилась, входя в прихожую. Ей казалось, что этот чужой, агрессивный запах вытравливает из стен саму память о маме, вытесняет дух семьи, который жил здесь десятилетиями.
Отец, Виктор Анатольевич, после смерти жены сдал очень сильно. Первые полгода он словно уменьшился в размерах, плечи ссутулились, а взгляд стал растерянным, как у ребенка, которого забыли забрать из детского сада. Он часто забывал поесть, мог часами сидеть в кресле, глядя на выключенный телевизор, или перебирать старые фотоальбомы. Ирина старалась бывать у него как можно чаще, разрываясь между работой, своей семьей и отчим домом. Она готовила борщи на неделю, разливая их по контейнерам, стирала шторы, просто сидела рядом, держа его за сухую, пергаментную руку, и слушала одни и те же истории из их молодости.
— А помнишь, Ирочка, как мы с мамой этот дом закладывали? — спрашивал он, глядя в окно. — Девяносто второй год был, денег нет, кирпич доставали по блату... Мама твоя сама раствор мешала, не жаловалась.
— Помню, пап, — кивала Ирина, сглатывая ком в горле. — Вы молодцы.
Ей казалось, что так будет всегда. Тихая печаль, которая со временем станет светлее, их общие воспоминания и этот дом — кирпичный, добротный, построенный на века. Дом, который был для Иры не просто недвижимостью, а крепостью, якорем в бушующем море жизни.
Но через год все изменилось. И началось это изменение с мелочей, на которые Ирина поначалу не обратила должного внимания.
В один из субботних визитов Ирина обнаружила, что на кухне хозяйничает не отец, а незнакомая девица. На вид ей было не больше двадцати пяти — яркая, даже слишком, с нарощенными ресницами, достающими до бровей, и в коротком шелковом халатике, который скорее подходил для спальни, чем для утреннего кофе с гостями.
— Ой, а вы Ира? — прощебетала она, даже не подумав смутиться или прикрыться. — А мы с Витюшей как раз оладушки жарим. Будете? Только они у меня немного подгорели, я еще не привыкла к вашей плите.
«Витюша». Ирину передернуло, словно от удара током. Отцу было шестьдесят два года. Этой девочке — дай бог, чтобы двадцать шесть.
— Познакомься, дочка, — отец вышел из ванной, благоухая одеколоном, которым не пользовался лет десять, гладко выбритый и смущенно улыбающийся. — Это Алина. Мы… в общем, мы теперь вместе.
Ирина тогда промолчала. Она была слишком воспитана, чтобы устраивать скандал с порога, да и видела, как загорелись глаза отца. Впервые за год в них не было той беспросветной тоски.
«Может, это и к лучшему? — думала она, возвращаясь вечером в свою городскую квартиру и обсуждая ситуацию с мужем. — Ему нужна забота, женская рука. Пусть развлекается, лишь бы не был один. Ну покрутит хвостом эта девочка и сбежит, когда поймет, что с пенсионера взять нечего».
Как же она ошибалась. Алина не собиралась сбегать. Она собиралась обосноваться всерьез и надолго.
Новая пассия отца взялась за дело с хваткой бультерьера, который вцепился в сахарную косточку. Перемены начались стремительно. Сначала из гостиной исчез мамин любимый шерстяной ковер, который они привезли из командировки в Среднюю Азию.
— Пылесборник, — безапелляционно заявила новая хозяйка, когда Ирина спросила, где вещь. — У Витюши от него аллергия может начаться. Мы теперь за минимализм.
Потом на помойку отправился старый, но крепкий сервант с хрусталем. Ирина успела спасти только пару чайных пар и мамину любимую вазу, буквально вырвав их из черного мусорного мешка, выставленного у ворот.
Отец на все вопросы лишь разводил руками и виновато, но с какой-то затаенной гордостью улыбался:
— Ирочка, ну Алинка хочет уюта, современности. Она же молодая, ей виднее. Говорит, живем как в музее. Пусть вьет гнездышко, ей тут жить.
— Папа, это не гнездышко, это дом, который вы с мамой создавали тридцать лет! Каждая вещь здесь — это история! — пыталась вразумить его Ирина. — Зачем выбрасывать добротную мебель из массива и менять её на этот одноразовый пластиковый ширпотреб, который развалится через год?
— Не будь занудой, — отмахивался отец, нахмурившись. — Ты просто ревнуешь. Тебе не нравится, что я счастлив.
Ирина замолчала. Ревновала ли она? Возможно. Ей было обидно за маму. Но больше всего ее пугало то, с какой скоростью Алина прибирала к рукам не только пространство дома, но и мысли отца. Виктора Анатольевича словно подменили. Он, всегда бывший человеком рассудительным, инженером с аналитическим складом ума, теперь повторял фразы молодой жены, как заведенный.
Алина была младше Ирины на десять лет. Когда они изредка сидели за одним столом, мачеха демонстративно называла падчерицу по имени-отчеству, подчеркивая разницу в возрасте, но не в пользу Ирины, а как бы намекая: «вы уже пожилая женщина, а я молода и свежа».
— Ирина Викторовна, передайте соль, пожалуйста, — говорила она с елейной улыбкой. — А то у меня от пресного аппетит пропадает. Витюша, а тебе соленого нельзя, у тебя сосуды. Ешь салатик.
Постепенно визиты Ирины стали короче и реже. Ей было физически больно видеть, как меняется дом. Вместо дубовых панелей в прихожей появились аляповатые пластиковые панели «под мрамор», на окнах — дешевые офисные жалюзи вместо льняных штор. Сад, который мама возделывала годами, где каждый куст смородины был ухожен, зарос бурьяном. Алина заявила, что у нее аллергия на землю и маникюр стоит дороже ведра картошки, а отцу копаться в грядках «не по статусу». Зато посреди двора, прямо на клумбе с многолетними пионами, появился надувной бассейн и огромный, вычурный мангал.
— Мы живем для себя! — гордо заявлял отец, поглаживая заметно округлившийся живот. Алина кормила его жирным, жареным, полуфабрикатами из супермаркета, обильно политыми майонезом. Он, всегда следивший за здоровьем, начал страдать одышкой, лицо стало одутловатым, красным.
Развязка наступила в конце августа. Это было время, когда яблоки в саду, никем не собранные, начали опадать и гнить в высокой траве, наполняя тяжелый, влажный воздух запахом сидра и увядания.
Ирина приехала без предупреждения, в среду вечером. Ей просто захотелось увидеть отца, убедиться, что с ним все в порядке — он не отвечал на звонки уже два дня, а сердце было не на месте. Калитка была не заперта. Поднимаясь на крыльцо, она услышала громкий смех Алины и какой-то незнакомый мужской голос, но когда она вошла, на кухне сидели только отец и его молодая жена. Гостя не было видно — видимо, ушел через заднюю дверь или ей показалось.
— О, явление Христа народу, — хмыкнула Алина, помешивая ложечкой чай. На ней был новый велюровый спортивный костюм, явно брендовый, а на пальце сверкало кольцо с камнем, которого Ирина раньше не видела.
Отец выглядел уставшим и каким-то пришибленным. Он сидел, сгорбившись над чашкой, и даже не поднялся навстречу дочери.
— Привет, пап. Ты почему трубку не берешь? Я волновалась, думала, случилось что.
— Да что со мной сделается, — буркнул он, не глядя ей в глаза. — Телефон, наверное, сел. Или Алина звук выключила, чтобы мы отдохнули, поспали подольше.
— Ира, садись, чай будешь? — неожиданно любезно, даже сладко предложила мачеха. — У нас как раз разговор есть. Серьезный. И хорошо, что ты приехала, сразу все точки над «i» расставим.
Ирина почувствовала, как внутри все сжалось. Холодок пробежал по спине. Она села на край стула, не снимая сумку с плеча, словно готовая в любой момент бежать.
— О чем разговор?
Алина отставила чашку, аккуратно промокнула губы салфеткой и посмотрела на Ирину с выражением победителя, который наконец-то может сбросить маску добродетели.
— Мы тут с Витюшей решили утрясти некоторые бумажные вопросы, — начала она издалека, поглаживая отца по плечу, словно дрессировщик любимого зверя. Тот сидел неподвижно, уставившись в цветастую клеенку на столе. — Время сейчас неспокойное, сама понимаешь. Цены растут, законы меняются каждый день.
— И? — Ирина перевела взгляд на отца. — Папа, что происходит? Ты можешь объяснить?
Виктор Анатольевич тяжело вздохнул, поерзал на стуле, но промолчал.
— Не дави на него, у него давление скачет, — строго сказала Алина, мгновенно меняя тон на стальной. — В общем, так, Ира. Чтобы не было никаких кривотолков и проблем в будущем... Дом теперь записан на меня.
Ирина замерла. Ей показалось, что она ослышалась. Слова повисли в душном кухонном воздухе, тяжелые и липкие, как мухи перед грозой.
— Что значит — на тебя? — тихо спросила она, чувствуя, как кровь отливает от лица, а в ушах начинает шуметь.
— Ну, дарственная, — пояснила Алина обыденным тоном, разглядывая свой безупречный маникюр. — Витя подписал дарственную на прошлой неделе. Документы уже в Росреестре прошли. Так надежнее.
— Надежнее?! — Ирина вскочила. Стул с грохотом упал назад. — Папа! Ты что, с ума сошел? Это мамин дом! Вы его строили для семьи, для внуков! Это единственное, что у нас осталось от нее!
Отец наконец поднял голову. В его глазах было столько муки, страха и одновременно какой-то детской, упрямой обиды, что Ирине стало страшно по-настоящему.
— Ирочка, не кричи, — пробормотал он. — Ты не понимаешь. Алина мне объяснила, глаза открыла... У меня возраст, здоровье ни к черту. Мало ли что? Кредиторы могут появиться, мошенники сейчас на каждом шагу стариков обманывают. Подсунут бумажку, я и подпишу не глядя. А так — дом на Алине, она человек молодой, хваткий, юридически подкованный. У нее никто не отберет.
— Какие кредиторы, папа?! У тебя отродясь долгов не было! — закричала Ирина, не в силах сдержать слезы. — Ты пенсионер, ветеран труда, у тебя накопления были! Кто тебя обманет, кроме... — она осеклась, глядя на ухмыляющуюся мачеху. — Кроме нее!
— Выбирай выражения! — взвизгнула Алина, моментально растеряв всю свою наигранную любезность. Лицо ее перекосилось от злобы. — Я его жена! Законная! Я за ним ухаживаю, кормлю, обстирываю, носки вонючие собираю, пока ты в городе своей карьерой занимаешься! Ты когда последний раз отцу давление мерила? А я каждый день!
— Ты его обрабатывала! Ты ему сказки рассказывала про мошенников! — Ирина шагнула к отцу, схватила его за руку, пытаясь достучаться. — Папа, ты понимаешь, что ты наделал? Дарственную нельзя отозвать! Если с тобой что-то случится... или если она захочет тебя выгнать... ты останешься на улице! И я ничего не получу, даже той комнаты, где я выросла!
— Ну вот, — ядовито протянула Алина. — Я же говорила, Витюша. Смотри. Ей только наследство нужно. Ждет, когда ты помрешь, чтобы хату продать и деньги по ветру пустить. А я о тебе забочусь, о твоем спокойствии пекусь.
Отец выдернул руку из ладони дочери. Его лицо покраснело, на шее вздулись вены.
— Алина права, — сказал он неожиданно твердым, злым голосом. — Ты, дочь, эгоистка. Приезжаешь раз в месяц для галочки, нос воротишь. Тебе не нравится, как мы живем, не нравится Алина, запах тебе не тот. А она меня к жизни вернула! Я, может, впервые за долгое время мужчиной себя почувствовал! А тебе только метры квадратные важны. У тебя своя квартира есть, муж есть, работа хорошая. А Алиночке жить где-то надо, у нее никого нет, кроме меня, она сирота казанская.
— У нее есть ты, пока у тебя есть дом! — в отчаянии выкрикнула Ирина. — Папа, очнись! Ей двадцать пять лет! Зачем ты ей нужен, старый и больной, без этого коттеджа?
— Пошла вон, — тихо сказал отец.
— Что?
— Пошла вон отсюда! — заорал он, ударив кулаком по столу так, что чашка подпрыгнула, перевернулась, и бурая чайная лужа потекла на пол. — Не смей оскорблять мою жену! Не смей считать мои деньги и мое имущество! Я еще жив! Я сам решаю, кому и что дарить! Это мой дом! Был мой, теперь ее!
— Витя, успокойся, тебе нельзя нервничать, — закудахтала Алина, бросая на Ирину торжествующий, ледяной взгляд. — Иди, Ира. Иди с богом. Видишь, до чего отца довела. До инсульта хочешь загнать?
Ирина стояла посреди кухни, глотая горькие, соленые слезы. Она смотрела на родные стены, которые теперь стали чужими, на отца, который превратился в незнакомца, и понимала, что проиграла. Логика, здравый смысл, дочерняя любовь — все это разбилось о животный страх стареющего мужчины быть одиноким и о расчетливость молодой хищницы.
— Хорошо, — сказала она мертвым, чужим голосом. — Я уйду. Но запомни, папа: когда она вышвырнет тебя на улицу, не говори, что я не предупреждала.
— Не вышвырнет! — крикнул он ей в спину. — Она меня любит!
Ирина вышла из дома, не чувствуя ног. Села в машину, но долго не могла завести двигатель — руки дрожали так, что ключ не попадал в замок зажигания. В зеркале заднего вида она видела, как в окне кухни колыхнулась занавеска. Они смотрели.
Вечером она попыталась позвонить отцу, чтобы извиниться за резкость, попробовать поговорить спокойно, когда эмоции улягутся. Но механический голос ответил: «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети». Через час она попробовала снова. Потом написала сообщение в мессенджере. Сообщение осталось непрочитанным, а аватарка отца исчезла. Она была в черном списке.
Дни потянулись серой, липкой чередой. Ирина работала, занималась домашними делами, но мыслями постоянно возвращалась в тот день. Она сходила к юристу, надеясь на чудо. Пожилой адвокат, внимательно выслушав историю и посмотрев выписки из Росреестра, лишь сочувственно покачал головой и снял очки.
— Дарственная — это приговор, голубушка. Это самый «железобетонный» документ. Если ваш отец был вменяем, не стоял на учете у психиатра и подписал документы добровольно, оспорить это практически невозможно. Тем более, если он сам будет утверждать в суде, что это было его искреннее желание. Он собственник, имеет право подарить свое имущество хоть жене, хоть соседу, хоть фонду защиты пингвинов. Смиритесь. Суды только вытянут из вас деньги и нервы, а результат будет нулевой.
И она попыталась смириться. Запретила себе ездить той дорогой, которая вела к поселку. Запретила искать встречи, чтобы не бередить рану. Если отец сделал свой выбор, она должна его уважать, каким бы безумным он ни был. Муж поддерживал ее, как мог, просил не изводить себя.
Прошла осень с ее затяжными дождями, за ней зима. Снег укрыл город, и острая боль немного притупилась, перешла в хроническую, ноющую фазу. Ирина жила своей жизнью, но в глубине души, там, где живет детская вера в справедливость, она ждала звонка. Ждала, что отец скажет: «Дочка, я ошибся, прости».
Звонок раздался в начале марта, когда с крыш уже капало, а почерневшие сугробы превратились в ледяную кашу. Но звонил не отец.
Номер был незнакомый, городской.
— Ирина Викторовна Грачева? — голос был женский, строгий, уставший.
— Да, слушаю.
— Вас беспокоят из приемного отделения районной больницы. К нам по скорой поступил Грачев Виктор Анатольевич. Это ваш отец?
Сердце Ирины пропустило удар, а потом забилось где-то в горле.
— Да. Что с ним?
— Обширный инсульт. Состояние средней тяжести, сейчас стабилизировали, перевели в реанимацию, но прогноз пока давать рано. Речь нарушена, левая сторона парализована. При нем документов не было, телефон разряжен в ноль. Еле нашли в старой записной книжке в кармане куртки ваш номер, он там карандашом записан на последней странице.
— Я сейчас приеду. Диктуйте адрес.
Она мчалась по весенней трассе, разбрызгивая грязную жижу, нарушая скоростной режим, не замечая камер. В голове билась одна мысль: «Успеть, только бы успеть». Обиды исчезли, остался только страх потерять родного человека.
В палате интенсивной терапии пахло лекарствами, хлоркой и бедой. Отец лежал на кровати, маленький, ссохшийся, опутанный проводами и трубками капельниц. Лицо его перекосило, один глаз был полуприкрыт, рот немного приоткрыт.
Ирина заметила деталь, от которой ей стало невыносимо больно: на прикроватной тумбочке было пусто. Ни бутылки воды, ни упаковки влажных салфеток, ни фруктов — ничего, что обычно приносят родные. Пустая, казенная поверхность. Символ того, что человек никому не нужен.
Увидев дочь, он попытался что-то сказать, но из горла вырвалось только невнятное мычание, а по подбородку потекла слюна. Из здорового глаза выкатилась слеза и поползла в седую щетину.
Ирина села рядом, взяла его за безвольную руку.
— Я здесь, папа. Я здесь. Все будет хорошо. Мы справимся.
Она просидела у него до вечера, пока пускали. Врач, выйдя к ней в коридор, устало потер переносицу и объяснил, что кризис миновал, но предстоит долгая реабилитация, нужен будет серьезный уход.
— А где его жена? — спросил доктор, заполняя карту. — Мы звонили ей по номеру из телефона пациента, когда его включили. Но она сказала, что… кхм…
Доктор замялся, подбирая слова.
— Что она сказала? — тихо спросила Ирина.
— Она сказала, что они в процессе развода и это больше не ее проблемы. Заявила: «Пусть дочь забирает, мне сиделка не оплачивается, я не нанималась памперсы менять». И бросила трубку.
Ирину словно ударили под дых. Воздуха стало мало.
— В процессе развода?
— Именно так.
Ирина вышла на лестничную клетку, чтобы не закричать при больных. Дрожащими пальцами она набрала номер Алины. Гудки шли долго, потом трубку сняли.
— Ну чего тебе еще? — голос мачехи был недовольным, на фоне играла громкая, веселая музыка и слышался звон бокалов.
— Алина, это Ира. Отец в больнице. У него инсульт. Он может не выжить.
— Я знаю, мне уже звонили врачи. И что? Я не врач, чем я помогу? Подорожник приложу?
— Ты его жена! Ты должна быть здесь, ухаживать за ним! У него никого нет рядом!
— Слышь, Ира, — тон Алины стал ледяным и циничным. — Ничего я никому не должна. Мы с Витей, можно сказать, уже чужие люди. Он в последнее время стал невыносим, вечно ныл, денег ему мало, то болит, это болит. Я молодая женщина, мне жить хочется, радоваться, а не судно выносить за стариком.
— Но дом… — Ирина задохнулась от возмущения. — Ты забрала дом! Он подарил его тебе, потому что верил тебе!
— И что? Это подарок. Подарки не отдарки, учи законы. Дом теперь мой, по документам все чисто, комар носа не подточит. Я его, кстати, уже на продажу выставила, риелторы завтра приходят. Слишком большой он для меня одной, топить дорого, да и район так себе, до клубов далеко. Куплю себе студию в центре и машину наконец поменяю на нормальную.
— Ты… ты чудовище, — прошептала Ирина. — Ты выгнала его?
— Я его не выгоняла. Он сам пошел гулять, перенервничал, видать, когда я про развод сказала. А что его удар хватил — так это возраст, дорогая, и неправильный образ жизни. Все претензии к природе. В общем так, мне некогда, у меня гости. Документы на развод я подам сама, пусть забирает свои шмотки, я их в черные пакеты сложила, у калитки стоят, под навесом. Если до завтра не заберете — выкину на помойку. Чао.
Гудки.
Ирина медленно опустила телефон. Ей хотелось разбить его о стену, хотелось поехать туда, вцепиться этой твари в ухоженные волосы, вышвырнуть ее из маминого дома. Но она понимала: это бесполезно. Закон на стороне Алины. Совесть в Уголовном кодексе не прописана, а бумеранг, если он и существует, летит долго.
Она вернулась в палату. Отец спал, дыхание было тяжелым, хриплым. Ирина смотрела на него и не чувствовала злорадства, которого боялась. «Вот видишь, я же говорила, а ты не слушал» — эта фраза застряла в горле и растворилась без остатка. Осталась только жалость. Огромная, всепоглощающая жалость к глупому, обманутому старику, который променял любовь семьи на мираж второй молодости и остался у разбитого корыта.
Через две недели отца выписали. Везти его было некуда — в свой дом он больше не мог войти, там уже хозяйничали риелторы. Ирина забрала отца к себе, в двухкомнатную квартиру на восьмом этаже.
Жизнь превратилась в день сурка. Уколы, массажи, логопед, памперсы. Муж Ирины, слава богу, оказался человеком понимающим и надежным. Он безропотно помогал, ворочал тестя, когда нужно было менять белье, мыл его, терпел ночные стоны и капризы больного человека.
Речь к отцу возвращалась медленно, мучительно. Сначала отдельные звуки, потом слоги, слова. Через полгода он уже мог сносно объясняться, хотя левая рука так и осталась висеть плетью, и ходил он с большим трудом, сильно волоча ногу.
Однажды теплым летним вечером Ирина вывезла отца на балкон подышать воздухом. Он сидел в инвалидном кресле, укрытый пледом, и смотрел на закат, полыхающий над крышами соседних многоэтажек. Где-то внизу шумел город, кричали дети на площадке.
— Ира, — позвал он. Голос был еще скрипучим, немного чужим, но слова звучали четко.
— Да, пап? Тебе холодно? Чай принести?
— Нет... А дом… продали?
Ирина помолчала. Она знала ответ. Она видела объявление на сайте недвижимости пару месяцев назад, а потом видела статус «объект продан». Алина получила свои миллионы и укатила, скорее всего, на море, прожигать жизнь.
— Продали, пап. Еще весной. Там теперь другие люди живут.
Отец закрыл глаза. По его щеке, заросшей седой щетиной, медленно поползла слеза. Он сжал здоровую руку в кулак так, что побелели костяшки.
— Прости меня, дочка, — прохрипел он с невыразимой болью. — Какой же я дурак старый... Все пустил по ветру. И мамину память, и твое наследство… Думал, она меня любит. Думал, пожить успею красиво. А она...
Он замолчал, не в силах продолжить, плечи его затряслись в беззвучном рыдании.
Ирина подошла, обняла его за плечи, прижалась щекой к его макушке. От него пахло лекарствами и старостью, но это был ее отец. Родной. Живой.
— Бог с ним, с домом, папа, — тихо сказала она, гладя его по седым волосам. — Стены — это просто стены. Главное, что ты жив. Главное, что мы вместе, семья. А деньги… заработаем. Нам хватает.
— Мне стыдно, Ира. Перед тобой стыдно, перед матерью...
— Не надо, пап. Все прошло.
Отец всхлипнул, пытаясь здоровой рукой нащупать ее ладонь, и крепко сжал ее.
— Знаешь, — сказала Ирина, глядя на гаснущее солнце. — Мы с мужем решили дачу купить. Недалеко тут, участок присмотрели. Небольшой, но земля хорошая. Посадим там новые яблони. Ты же научишь меня, как правильно прививать? А то я забыла все.
Виктор Анатольевич поднял на нее глаза. В них впервые за долгое время блеснула слабая искра надежды.
— Научу, — прошептал он. — Конечно, научу. Антоновку надо. Мама любила антоновку...
Ирина улыбнулась. У них больше не было того старого родового гнезда, но у них было что-то более важное — умение прощать и начинать сначала. А жизнь — она ведь продолжается, пока есть для кого сажать новые яблони.