Тишина в квартире Галины Петровны была не пустой, а наполненной. Она пахла натертым паркетом, остывающим на плите шиповником и старыми книгами, что стояли в чешской стенке ровными рядами. Каждый предмет здесь знал свое место. Хрустальная вазочка для конфет стояла строго по центру кружевной салфетки, пульт от телевизора лежал параллельно краю стола, а тапочки в прихожей всегда смотрели носами на выход, словно ожидая хозяйку.
Галина любила этот порядок. Она выстраивала его тридцать лет, сначала с мужем, Царствие ему Небесное, потом одна. Это был её маленький, идеально отлаженный мир, где время текло так, как ей было удобно.
Звонок сына прозвучал, как трещина на любимой чашке — внезапно и неприятно.
— Мам, привет. Слушай, тут такое дело… — голос Антона звучал виновато, и Галина сразу напряглась, крепче сжав трубку. Она знала этот тон. Он предвещал либо просьбу денег, либо проблемы. — Мы с Викой решили квартиру брать. Ипотеку одобрили, но первоначальный взнос нужен побольше, иначе проценты задушат. В общем, мы свою съемную сдали, а сами… ну, к тебе на полгода. Можно?
Галина опустилась в кресло. Сердце предательски кольнуло. Полгода. В её возрасте полгода — это целая жизнь.
— Антоша, ну как же так? — тихо спросила она. — У меня же одна комната проходная, вам тесно будет. Да и привыкла я одна.
— Мам, ну выручай. Это же временно. Мы тихо будем, как мышки. Вика целыми днями на работе, я тоже. Ты нас и не заметишь. Мы продукты будем покупать, коммуналку платить. Ну что нам, на улицу идти?
Аргумент «на улицу» был, конечно, запрещенным приемом. Галина вздохнула. Отказать единственному сыну она не могла. Воспитание не то, совесть не та.
— Ладно, — выдохнула она. — Приезжайте.
«Мышки» заехали в субботу утром. И сразу стало понятно, что тишины больше не будет. Вика, высокая, видная девица с длинными нарощенными ногтями, вошла в квартиру не как гостья, а как прораб, оценивающий фронт работ.
— Здравствуйте, Галина Петровна, — бросила она, не снимая темных очков в прихожей. — Ох, ну и темно у вас тут. Шторы бы поменять, света совсем нет.
Галина промолчала, только губы поджала. Шторы эти, тяжелые, бархатные, они с мужем покупали к юбилею. Они создавали уют и закрывали комнату от палящего утреннего солнца.
Антон таскал сумки, коробки, чемоданы. Прихожая мгновенно уменьшилась вдвое. Куртки Вики — кожаная, джинсовая, тренч, пуховик (зачем пуховик в мае?) — заняли всю вешалку. Пальто Галины сиротливо ютилось на самом краю, готовое вот-вот упасть.
— Вы располагайтесь в большой комнате, — сказала Галина, стараясь быть гостеприимной. — Я себе диван на кухне разложила, там мне удобнее, телевизор рядом…
— Ой, нет, на кухне спать вредно, там вытяжка плохая, — безапелляционно заявила Вика, проходя в зал в обуви. — Мы в большой ляжем, а вы в спальне оставайтесь. Зачем нам вас стеснять?
Галина растерялась. Вообще-то, спальня была её святилищем. Там стояла двуспальная кровать с ортопедическим матрасом, купленным специально для больной спины. Но спорить не стала. Дети же. Им нужнее, они молодые, им пространство нужно.
Первая неделя прошла в относительном затишье, если не считать того, что квартира перестала принадлежать Галине.
Утром в ванную было не попасть. Вика принимала душ по сорок минут, и после неё ванная комната напоминала парилку в турецкой бане, заполненную запахами приторно-сладких скрабов. Полочка перед зеркалом, где у Галины скромно стояли крем и зубная паста, теперь была заставлена армией тюбиков, баночек и флаконов. Её вещи были сдвинуты в самый угол, к стаканчику с щетками.
На кухне тоже начались перемены.
— Галина Петровна, зачем вы жарите на масле? — морщила нос Вика, заходя на кухню, когда Галина готовила котлеты. — Это же канцерогены. Мы с Антоном переходим на правильное питание.
— Так Антоша любит мои котлеты, с детства просит, — оправдывалась Галина, переворачивая румяный биточек.
— Антон раньше много чего любил, что вредно. Теперь у него гастрит, — отрезала невестка и демонстративно открыла окно нараспашку, создавая сквозняк.
Галина молча закрыла сковороду крышкой. Ей хотелось сказать, что гастрит у Антона от сухомятки и энергетиков, а не от домашних котлет, но она сдержалась. Худой мир лучше доброй ссоры.
Но «худой мир» трещал по швам. Вика не хамила в открытую, нет. Она действовала тоньше. Она вела себя так, словно Галины в квартире уже не было, или она была чем-то вроде старого предмета мебели, который пока жалко выкинуть, но который ужасно мешает современному дизайну.
Однажды Галина вернулась из магазина и обнаружила, что на кухонном столе нет клеенки. Той самой, с подсолнухами, новой и нарядной. Вместо неё лежали какие-то плетеные салфетки серого цвета.
— Вика, а где клеенка? — спросила она, ставя пакет с молоком.
— Я её выбросила, — спокойно ответила невестка, не отрываясь от телефона. — Она липкая была и вид портила. Колхоз какой-то. Сейчас модно минимализм.
Внутри у Галины всё похолодело.
— Как выбросила? Я её неделю назад купила.
— Галина Петровна, не начинайте. Я же для уюта стараюсь. Вам самой так приятнее будет, чисто, стильно. Я новые салфетки купила, дорогие, между прочим.
Вечером Галина попыталась поговорить с сыном. Антон сидел за компьютером, уставший после работы, и явно не хотел вникать в бабские разборки.
— Мам, ну что ты из-за клеенки трагедию делаешь? Вика хочет как лучше. Она у меня с вкусом, дизайнерские курсы заканчивала. Дай ей проявить себя.
— Антоша, но это мой дом. Почему она выбрасывает мои вещи без спроса?
— Мам, мы же семья. Что значит «твое-мое»? Мы же тут живем все вместе. Потерпи немного, ладно? Не зуди.
«Не зуди». Это слово ударило больнее всего. Галина замолчала и ушла в свою комнату. Точнее, в ту, что ей оставили.
Дальше — больше. Постепенно из обихода начали исчезать привычные вещи. Пропала старая чугунная сковородка — «на ней нагар, это негигиенично». Исчез цветок в горшке с подоконника — «он кислород забирал и свет загораживал». Вместо любимого Галининого чая в шкафу появились банки с какими-то зелеными смесями, пахнущими сеном.
Вика начала переставлять вещи в шкафах.
— Я тут ревизию провела, — заявила она как-то в выходной. — У вас столько хлама, Галина Петровна. Зачем вам эти старые постельные комплекты? Они же застиранные. Я их на тряпки пустила, а нам купила евро-стандарт, сатин.
Галина смотрела на неё и не узнавала свой дом. Воздух в квартире стал чужим. Напряженным. Ей казалось, что её вытесняют, сантиметр за сантиметром. Ей стало некуда присесть, нечего взять в руки, чтобы не услышать замечание или совет.
— Ты не так моешь посуду, много воды льешь.
— Зачем вы купили этот хлеб, он же дрожжевой.
— Не ходите в халате при Антоне, это его расхолаживает.
Галина терпела. Ради сына. Она пила валерьянку по ночам и плакала в подушку, стараясь не всхлипывать громко. Она убеждала себя, что это старость делает её такой обидчивой, что молодежь сейчас другая, более решительная.
Развязка наступила через два месяца, в середине июля. Стояла страшная жара. Галина уехала на дачу к подруге на три дня — полить грядки, подышать воздухом, а главное — отдохнуть от постоянного надзора в собственной кухне.
Возвращалась она с легким сердцем. В сумке лежали свежие огурцы, пучок укропа для Антона (он любил запах свежей зелени) и баночка домашнего варенья. Она ехала и думала: «Может, я и правда зря нагнетаю? Может, Вика действительно хочет уюта? Испеку сегодня пирог, посидим вечером, чаю попьем».
Ключ в замке повернулся мягко. Галина открыла дверь и замерла.
В прихожей не было её комода. Того старинного, дубового комода, который достался ей ещё от бабушки. Он был громоздким, да, и лак местами потрескался, но он был частью истории семьи. В его ящиках хранились фотоальбомы, документы, письма отца с фронта, старые открытки.
Вместо комода стояла какая-то белая конструкция из ДСП, похожая на больничный шкафчик.
Галина выронила сумку. Огурцы глухо ударились о пол.
Она прошла в комнату, не разуваясь. В зале царил хаос перестановки. Чешская стенка была разобрана. Книги — те самые, с золотым тиснением, Пушкин, Толстой, Драйзер — были свалены в кучу на полу и перевязаны бечевкой, как макулатура.
Вика стояла посреди комнаты с рулеткой, а Антон, потный и красный, пытался сдвинуть нижнюю секцию шкафа.
— О, Галина Петровна, вы уже вернулись? — Вика обернулась, даже не изобразив смущения. — А мы тут сюрприз готовим! Решили пространство зонировать. Эта стенка — просто пылесборник, прошлый век. Мы её на помойку вынесем, а здесь поставим стеллаж открытый и плазму повесим. Будет лофт!
Галина смотрела на стопки книг. На верхнем томе «Войны и мира» виднелся след от ботинка.
— А комод? — голос у Галины дрогнул, но прозвучал неожиданно громко. — Где бабушкин комод?
— А, этот гроб? — отмахнулась Вика. — Мы его грузчикам отдали, они его утром вынесли. Он же весь вид портил, да и запах от него старостью. Зато посмотрите, как просторно стало!
В ушах у Галины зазвенело. Кровь прилила к лицу горячей волной. Бабушкин комод. Письма. Альбомы.
— А вещи? — спросила она шепотом. — Что было внутри?
— Да там барахло одно, бумажки какие-то желтые, — Вика сморщила нос. — Я их в пакет черный сложила, вон в коридоре стоит, если вам надо — разберете. Но я бы на вашем месте всё выкинула. Надо жить будущим, Галина Петровна, а не цепляться за гнилушки.
Антон наконец оторвался от шкафа и вытер лоб.
— Мам, ну правда, чего ты застыла? Вика классный проект придумала. Квартира сразу в цене вырастет, вид будет современный. Мы же для всех стараемся.
Галина посмотрела на сына. На его лицо, которое вдруг показалось ей незнакомым и чужим. Он стоял и ждал одобрения. Ждал, что она сейчас проглотит и это. Как проглотила шторы, сковородку, клеенку, свою жизнь.
Они не просто переставляли мебель. Они стирали её. Вымарывали её существование из этих стен, подменяя его своим «лофтом», своим «минимализмом», своим эгоизмом.
Страх исчез. Исчезла неловкость. Исчезла боязнь обидеть «детей». Осталась только холодная, звенящая ярость. И спокойствие. Абсолютное, ледяное спокойствие хозяйки, которая вернулась домой и обнаружила там воров.
Галина Петровна медленно подошла к куче книг. Подняла том с отпечатком подошвы. Аккуратно стерла пыль рукавом.
— Значит, сюрприз? — спросила она.
— Ну да! — улыбнулась Вика, чувствуя, что гроза вроде бы миновала. — Вам понравится, вот увидите. Я тут хозяйским глазом всё прикинула, будет конфетка.
Галина выпрямилась. Взгляд её стал тяжелым, как тот самый чугун, который выбросила невестка. Она посмотрела Вике прямо в глаза.
— Хочешь быть хозяйкой? Будь. В своей квартире. А из моей — проваливай.
В комнате повисла тишина. Такая густая, что было слышно, как жужжит муха, бьющаяся о стекло. Улыбка сползла с лица Вики.
— Что? — переспросила она. — Вы шутите?
— Я похожа на клоуна? — Галина говорила тихо, но каждое слово падало, как камень. — У вас час. Чтобы собрать свои манатки, свои баночки, свои белые шкафчики и убраться отсюда.
— Мам, ты чего? — Антон шагнул к ней. — Из-за мебели? Ты серьезно? Мы же ремонт хотели сделать!
— Вы не ремонт делаете, — Галина повернулась к сыну. — Вы меня заживо хороните. Выкинули мою память в мусорный пакет. Решили, что я уже никто, пустое место, которое должно быть благодарно, что ему разрешают дышать в уголке.
— Но нам некуда идти! — взвизгнула Вика. Тон её мгновенно сменился с покровительственного на истеричный. — Мы деньги за ипотеку внесли, у нас нет на съем! Вы не имеете права выгонять сына на улицу!
— Имею, — спокойно ответила Галина. — Я имею право жить в своем доме так, как хочу я. С моими шторами, с моими книгами и с моей памятью. А вы — взрослые люди. Ипотеку взяли? Молодцы. Значит, найдете деньги и на хостел. Или к твоей маме езжайте, Вика. Сделай ей там лофт. Выкини её комод. Посмотрим, что она тебе скажет.
— Да вы… Да вы просто сумасшедшая эгоистка! — закричала Вика, хватая свою сумку. — Мы к ней с душой, а она… Антоша, скажи ей!
Антон стоял, растерянно переводя взгляд с жены на мать. Он впервые видел Галину такой. Не мягкой, всепрощающей мамой, а скалой.
— Мам, давай успокоимся, — начал он.
— Я спокойна, Антон. Время пошло. Если через час вы не уйдете, я вызову полицию. И скажу, что посторонние люди портят мое имущество. И поверь, мне будет не стыдно.
Галина развернулась и пошла в кухню. Она не стала смотреть, как они бегают, как Вика швыряет вещи в чемоданы, проклиная «старую маразматичку», как Антон пытается что-то бормотать.
Она села на табурет у окна. Руки дрожали, но в груди разливалось странное, давно забытое чувство свободы.
Она слышала грохот, крики, хлопанье дверьми. Слышала, как Вика крикнула напоследок: «Ноги моей здесь больше не будет!».
— Ключи! — резко крикнула Галина, даже не поворачиваясь. — На тумбочку. Оба комплекта. Чтобы я потом замки не меняла.
Послышался звон металла о дерево. Вика вылетела в подъезд первой, громко топая каблуками. Антон замешкался в дверях. Он обернулся, встретился с матерью взглядом — на секунду, не дольше. В его глазах мелькнуло что-то жалкое, похожее на стыд, но он тут же отвел глаза, ссутулился и вышел следом за женой.
— И слава Богу, — прошептала Галина.
Дверь захлопнулась. Наступила тишина.
Галина сидела неподвижно еще минут десять. Потом встала. Медленно, как после тяжелой болезни, пошла в коридор. Черный пакет стоял в углу. Она развязала его. Письма. Старые фотографии. Открытки. Всё было на месте, только немного помято. Она прижала пачку писем к груди и закрыла глаза.
Потом пошла в комнату. Книги лежали на полу. Стенка была полуразобрана, но цела.
Вечер ушел на то, чтобы вернуть дом себе. Галина не стала двигать шкафы — сил не было. Она просто сложила книги стопками вдоль стены. Это выглядело даже уютно. Вымыла полы, смывая следы чужой обуви. Вынесла на помойку все эти новомодные салфетки, пустые флаконы из ванной, забытые Викой "правильные" хлебцы.
Потом она достала из кладовки старую скатерть. Поставила чайник. Нашла в буфете свою любимую чашку — ту самую, с золотой каемочкой, которую Вика задвинула в дальний угол как «немодную».
За окном сгущались сумерки. Город зажигал огни. Галина пила чай с вареньем, которое привезла с дачи. В квартире пахло не дорогими духами, не химическим освежителем, а домом. Пылью, книгами и покоем.
Телефон Антона молчал. И это было хорошо. Ему нужно время, чтобы понять. А если не поймет — значит, так тому и быть.
Галина Петровна посмотрела на пустую вешалку в прихожей, где теперь висело только её пальто. Никто не давил, никто не учил жить, никто не смотрел свысока.
Она подошла к окну и задернула шторы. Те самые, бархатные. Стало темно и уютно.
— Я дома, — сказала она вслух. И дом ответил ей благодарной тишиной.
Читайте также: