В квартире пахло лекарствами и той особой, пыльной духотой, которая появляется, когда в доме живут люди разных поколений, не умеющие найти общий язык. Настенные часы на кухне громко отсчитывали секунды, и каждый щелчок отдавался в голове Олега тупой, монотонной болью. Он сидел за столом, глядя в пустую чашку, на дне которой расплывалось темное чайное пятно, похожее на кляксу.
За окном стояла сухая, морозная осень. Ветер гонял по асфальту сухие листья, поднимая пыль, и ни намека на спасительную влагу или снег — только серый бетон и пронизывающий холод.
На плите что-то шкварчало. Карина стояла к нему спиной, нервно перекладывая котлеты с одной стороны на другую. Её плечи были напряжены, движения резки. Олег знал этот язык тела: она была на грани. Срыв мог случиться через минуту, через час или прямо сейчас.
В коридоре послышалось шарканье. Нина Петровна вышла из своей комнаты, кутаясь в старую вязаную кофту, которую берегла пуще глаза, хотя Олег давно предлагал купить новую.
— Олежек, — тихо позвала она. — Ты не видел мои очки? Я вроде на тумбочке клала, а их нет. Кроссворд хотела дорешать, там слово такое мудреное...
Карина с грохотом опустила крышку на сковороду. Масло брызнуло на идеально чистую плиту.
— Нина Петровна, ваши очки лежат на стиральной машине, — процедила она, не оборачиваясь. — Вы их там забыли, когда опять решили перестирать мои полотенца. Я же просила: не трогайте мои вещи. У меня свой режим стирки, свои средства.
— Да я же хотела как лучше, Кариночка, — засуетилась мать, виновато прижимая руку к груди. — Они мне показались жестковатыми, думаю, добавлю кондиционера...
— У меня аллергия на ваш кондиционер! — голос Карины взлетел на октаву. — И на этот запах лаванды, который теперь по всей ванной!
Олег поморщился.
— Мам, ну правда. Оставь ты быт Карине. Отдыхай, телевизор смотри.
— Да что я, безрукая совсем? Хочется же помочь, вы работаете, устаете... — Нина Петровна побрела в ванную, бормоча что-то под нос.
Карина резко выключила конфорку. Тишина, повисшая на кухне, была тяжелее чугунной сковороды. Она повернулась к мужу. Её лицо, обычно миловидное и мягкое, сейчас казалось высеченным из камня. Тени под глазами, плотно сжатые губы — она терпела это уже полгода, с тех пор как они забрали мать из пригорода, решив, что так будет экономнее и спокойнее для её здоровья. Экономия вышла боком, а здоровье пошатнулось у всех троих.
— Я больше не могу, Олег, — сказала она тихо, но в этом шепоте было больше угрозы, чем в крике. — Это не жизнь. Это коммуналка, где я — непрошеная гостья.
— Карин, ну потерпи. Она старый человек, у неё привычки. Она не со зла.
— Мне все равно, со зла или от большой любви! — она подошла к столу вплотную, уперлась в столешницу руками. — Вчера она переставила крупы в шкафу, потому что «так удобнее». Позавчера выкинула мой крем. Сегодня полотенца. Я не чувствую себя хозяйкой. Я прихожу домой и хочу выть. Я хочу ходить по квартире в футболке, а не кутаться в халат, потому что мама может выйти в любой момент. Я хочу громко смеяться, хочу... жить хочу!
— И что ты предлагаешь? Выгнать её? Квартиру мы сдали, жильцы заплатили за полгода вперед. Деньги ушли на погашение твоего автокредита, между прочим.
Упоминание денег стало последней каплей. Карина выпрямилась, и в её глазах зажегся тот самый страшный огонек решимости, который не погасить уговорами.
— Ах, вот как? Ты меня попрекаешь деньгами? Хорошо. Тогда давай так.
Она вышла в коридор. Олег слышал, как она открыла шкаф-купе, как с грохотом выдвинула что-то тяжелое. Через секунду она вернулась, таща за собой старый, пузатый чемодан Нины Петровны. Тот самый, с которым мать приехала. Она поставила его посреди кухни, прямо на проходе.
— Выбирай: или я, или твоя мать! Чемодан ей уже собран!
Олег опешил. Он смотрел на потертую кожу чемодана, на решительное лицо жены, и понимал, что это не блеф.
— Ты... ты собрала её вещи? Когда?
— Сегодня днем. Пока она спала, а ты был на работе. Я все аккуратно сложила. Одежду, лекарства, её иконы. Даже тот дурацкий коврик.
— Карина, это подлость. За её спиной?
— Это самозащита! — выкрикнула она. — Или она едет к сестре в Тверь — тетя Лена давно звала, у неё дом, огород, места много, — или ухожу я. Прямо сейчас. Я сниму гостиницу, а завтра подам на развод. Я не шучу, Олег. Я устала быть третьей лишней в твоем браке с мамой.
Дверь ванной скрипнула. Нина Петровна стояла в проеме, держа в руках очки. Она всё слышала. На её лице не было ни гнева, ни возмущения — только бесконечная, смертельная усталость и какое-то детское удивление, словно её ударили, а она не поняла за что.
— Мам... — начал Олег, поднимаясь.
Нина Петровна посмотрела на чемодан, потом на сына, потом на невестку. Взгляд её задержался на Карине, но в нем не было укора.
— Значит, собран уже... — прошелестела она. — Ну, спасибо, что помогла, дочка. А то у меня спина болит, сама бы я долго возилась.
— Мама, подожди, мы не решили... — Олег попытался взять ситуацию под контроль, но мать подняла руку, останавливая его.
— А чего тут решать, сынок? Жена права. Две хозяйки на одной кухне — это беда. Да и Ленка звонила, говорит, скучно ей одной, яблоки некому перебирать. Поеду я. Воздух там свежий, не то что здесь, гарь одна.
Она говорила спокойно, даже улыбалась уголками губ, но у Олега внутри всё похолодело. Это спокойствие было страшнее истерики. Это было смирение человека, который понял, что он лишний, и принял это как приговор.
— Я такси вызову, — быстро сказала Карина, стараясь не смотреть на свекровь. — До вокзала довезут, там на электричку... Или нет, давай лучше на экспресс билет возьмем, чтобы быстрее.
— Не надо такси, — покачала головой Нина Петровна. — Олег отвезет. Проводит. Правда, сынок?
Олег молча кивнул, чувствуя, как к горлу подкатывает ком. Он не мог посмотреть в глаза ни жене, ни матери. Он просто взял чемодан — тяжелый, словно набитый камнями — и пошел к выходу.
Дорога до вокзала прошла в тягостном молчании. В машине играло радио — какая-то бессмысленная попса, которую Олег забыл выключить. Мать смотрела в окно на мелькающие серые дома, на поток машин, на сухую, пыльную Москву.
На перроне было ветрено. Экспресс до Твери уже стоял под посадкой. Нина Петровна обняла сына — сухо, коротко, словно боялась испачкать его своим горем.
— Ты не сердись на неё, Олег. Она молодая, горячая. Ей свое гнездо нужно. А я... я справлюсь. У Ленки хорошо, речка рядом.
— Мам, прости меня. Я приеду. Скоро приеду, обещаю. Мы что-нибудь придумаем. Может, ипотеку возьмем побольше, отдельную студию тебе купим...
— Иди, — она мягко оттолкнула его. — Поезд не ждет. Живите дружно.
Она вошла в вагон, нашла свое место у окна. Олег стоял на платформе до тех пор, пока состав не дернулся и не поплыл прочь, унося самого родного человека в неизвестность. Он видел её профиль за стеклом — она не смотрела на него, она смотрела вперед, в пустоту.
Первая неделя без матери прошла в эйфории. Карина словно расцвела. Она вымыла квартиру с хлоркой, выветривая запах «старости», переставила мебель на кухне, купила новые шторы — яркие, солнечные.
— Видишь, как хорошо? — щебетала она, встречая Олега с работы поцелуем. — Тихо, спокойно. Никто не бубнит, никто не мешает. Мы наконец-то вдвоем.
Олег кивал, улыбался, ел вкусный ужин, но еда казалась пресной. Тишина, о которой так мечтала Карина, давила на уши. Ему не хватало тихого шарканья тапочек, не хватало маминых нелепых вопросов про политику, не хватало даже запаха её лекарств.
Он звонил в Тверь каждый вечер.
— Всё хорошо, сынок, — бодро рапортовала мать. — С Ленкой варенье варим. Соседка заходила, козу купила, смех да и только.
Но Олег слышал, как слабеет её голос. Тетка Лена, когда удавалось поговорить с ней наедине, была менее оптимистична.
— Сдает она, Олег. Сидит на крыльце часами, в одну точку смотрит. Ничего ей не интересно. Говорит, что жизнь прожила зря, раз под старость лет бомжом стала.
— Каким бомжом, теть Лен? У неё прописка есть, квартира есть, просто сдаем пока...
— Эх, племянничек. Дело не в прописке. Дело в том, что вы её из сердца выписали. Обида её точит. Сердечная обида, она похуже рака будет.
Олег клал трубку и долго сидел в темной комнате, глядя на экран телефона. Карина подходила сзади, обнимала за плечи, пыталась отвлечь.
— Ну чего ты грузишься? Они там на природе, им хорошо. Давай фильм посмотрим? Или вина откроем?
— Не хочу, — отстранялся он.
Постепенно между ними начала расти стена. Незримая, холодная. Карина чувствовала это отчуждение и злилась. Она не понимала: она ведь выиграла эту войну ради их блага, почему же он ведет себя так, будто она совершила преступление? Она старалась быть идеальной женой, но каждое её усилие натыкалось на глухую оборону мужа.
Прошел месяц. Сухой мороз сменился густым, липким туманом, который окутал город, скрывая очертания домов. В тот вечер Олег задержался в офисе — домой идти не хотелось. Он перебирал бумаги, бессмысленно двигал мышкой по экрану.
Телефонный звонок прорезал тишину кабинета резким, пронзительным звуком. На экране высветилось имя тети Лены. Сердце Олега пропустило удар, потом забилось где-то в горле.
— Алло?
— Олег... — голос тетки дрожал и срывался. — Беда. Нинке плохо. Скорая только что увезла. В реанимацию.
— Что? Что случилось?
— Врач сказал — инсульт. Обширный. Она утром встала, чашку уронила, а потом осела и всё... Речь отнялась, половина тела не шевелится. Олег, она умирает!
Мир покачнулся. Стены офиса поплыли.
— В какую больницу? Я выезжаю. Сейчас же.
Он выбежал на парковку, на ходу набирая номер Карины.
— Мать в реанимации. Инсульт. Я еду в Тверь.
— Господи... — ахнула жена. — Я с тобой! Заедь за мной, я соберусь за пять минут!
— Нет времени. Я еду от офиса.
— Олег, пожалуйста! Я не могу оставаться одна, я с ума сойду! Это же... это я виновата, да? Ты так думаешь?
Он не ответил. Просто нажал «отбой», сел в машину и вдавил педаль газа.
Трасса была тяжелой. Туман стоял стеной, свет фар упирался в молочную белизну. Олег ехал, вцепившись в руль до побелевших костяшек. В голове крутилась одна мысль: «Не успею». Он вспоминал её взгляд на вокзале. Вспоминал чемодан, стоящий посреди кухни. «Стресс — это катализатор», — скажет ему потом врач. Но сейчас он сам ставил себе диагноз: предательство.
В больнице пахло безнадежностью и хлоркой. Врач реанимации, высокий сутулый мужчина с усталыми глазами, вышел к нему через час.
— Ишемический инсульт. Поражение обширное. Возраст, гипертония, плюс, как говорят родственники, сильное нервное потрясение в последнее время. Организм просто отказался бороться.
— Она выживет? — хрипло спросил Олег.
— Состояние критическое. Мы делаем все возможное, но... готовьтесь к худшему. Сейчас она в коме.
Олег провел в коридоре больницы двое суток. Он спал урывками на жестких пластиковых стульях, пил отвратительный кофе из автомата и молился, хотя никогда не был верующим.
На утро второго дня приехала Карина. Она добралась на электричке, нашла больницу. Выглядела она жалко: бледная, без макияжа, в наспех наброшенном пуховике. Она не стала бросаться ему на шею, не стала рыдать. Она просто села рядом на соседний стул и замерла, сжав руки в замок так сильно, что пальцы побелели.
— Как она? — спросила шепотом.
— Без изменений.
— Олег... — она коснулась его рукава. — Прости меня. Я дура. Я эгоистка. Я не хотела, чтобы так... Я думала, всё наладится. Если она выкарабкается, мы заберем её. Клянусь. Я сама буду за ней ухаживать. Утки выносить, кормить с ложечки. Только бы она жила.
Олег посмотрел на неё. В её глазах стояли слезы, искренние слезы раскаяния. Но в его душе было пусто.
— Молись, чтобы она пришла в себя, — только и сказал он.
И она молилась. Шептала что-то, глядя в пол, кусала губы.
К вечеру третьего дня произошло чудо — или, скорее, прощальная вспышка угасающего сознания. Нина Петровна открыла глаза.
Врач разрешил войти.
— Только ненадолго. И не волнуйте её. Она очень слаба, путается в сознании.
Олег вошел в палату первым. Мать лежала на высокой кровати, маленькая, высохшая, опутанная трубками и проводами. Одна половина лица обвисла, рот был перекошен.
— Мама... — Олег опустился на колени у изголовья. — Мамочка, я здесь. Это я, Олег.
Она медленно повернула голову. Здоровый глаз смотрел мутно, но постепенно в нем начало проступать узнавание. Она попыталась пошевелить рукой, но та бессильно лежала на простыне.
— С... сы... — выдохнула она еле слышно. Звуки давались ей с трудом, язык не слушался.
— Я тут, мам. Я рядом. Ты поправишься. Мы домой поедем.
В этот момент в палату робко заглянула Карина. Она не решалась подойти, стояла у двери, комкая в руках шапку.
Взгляд Нины Петровны скользнул за плечо сына и уперлся в невестку. И вдруг в этом мутном, угасающем взгляде вспыхнуло что-то острое, ясное. Это был страх. Животный страх перед той, кто выставил её за порог, кто собрал её жизнь в один чемодан.
Карина всхлипнула и сделала шаг вперед.
— Нина Петровна... Мама... Простите меня! Ради бога, простите! Я все исправлю!
Старушка задышала чаще, монитор запищал тревожным ритмом. Она смотрела на Карину, и в её глазах не было прощения. Там была стена. Та самая стена, которую Карина строила между ними полгода.
Нина Петровна с невероятным усилием, собрав последние крохи жизни, медленно отвернула голову к стене. Отвернулась от них обоих. От сына, который не защитил. От невестки, которая победила.
— Чу... жие... — прохрипела она в подушку.
Это слово ударило больнее пощечины.
— Мама, нет! Не говори так! — закричал Олег, хватая её за безжизненную руку.
Вбежали медсестры, врач начал что-то командовать, их вытолкали в коридор. Дверь захлопнулась, отрезая их от единственного человека, который любил Олега безусловно.
Нина Петровна умерла через три часа, не приходя в сознание. Сердце остановилось.
Похороны прошли в каком-то сером тумане. Кладбище было старым, с покосившимися крестами и воронами, каркающими на голых ветках берез. Тетка Лена, черная от горя, не сказала Олегу ни слова, только смотрела на него так, что ему хотелось провалиться сквозь землю. С Кариной она даже не поздоровалась.
На поминках было тихо. Соседи шептались по углам, косясь на молодую вдову и сына. Карина сидела на краю скамьи, не притрагиваясь к еде. Она чувствовала себя преступницей на суде, где приговор уже вынесен, и обжалованию не подлежит.
Олег пил водку, не пьянея. Он смотрел на фотографию матери в черной рамке. На фото она была молодой, улыбающейся, в том самом платье в горошек, которое он помнил с детства.
Когда все начали расходиться, Олег вышел на крыльцо дома тетки Лены. Мороз крепчал, воздух звенел от холода. Карина вышла следом, зябко кутаясь в пальто.
— Олег... — позвала она тихо. — Нам надо ехать. Завтра на работу, да и билеты на вечерний поезд...
Он не обернулся.
— Езжай.
— А ты?
— Я останусь. Надо помочь тете Лене. Памятник заказать, оградку. Девять дней справить.
— Олег, пожалуйста. Не отталкивай меня. Мы должны пережить это вместе. Это страшный урок, да. Но мы живы. Нам надо жить дальше. Ради нас. Мы ведь хотели ребенка...
При упоминании ребенка он вздрогнул. Медленно повернулся к ней. Его лицо было спокойным, пугающе спокойным. В глазах не было ни ненависти, ни злости. Там была пустота. Выжженная земля.
— Я не могу, Карина. Я смотрю на тебя и вижу тот чемодан. Вижу, как она отворачивается к стене. И слышу это «чужие».
— Но я ведь раскаялась! Я просила прощения!
— У кого? У мертвой? — он горько усмехнулся. — Знаешь, когда она отвернулась... во мне что-то оборвалось. Словно нить, которая держала меня. Я больше не чувствую тебя. Ты для меня — как прохожий на улице.
— Ты меня разлюбил? Из-за своей вины?
— Нет. Не из-за вины. Просто... всё закончилось. В тот момент, на кухне, когда ты поставила условие, ты убила не только её. Ты убила нас.
Карина смотрела на него, и слезы текли по её щекам, замерзая на ветру. Она поняла, что спорить бесполезно. Не было криков, не было битья посуды. Было простое, страшное осознание конца.
Она уехала одна.
Развод оформили быстро, без скандалов. В загсе регистратор, скучающая женщина с пышной прической, дежурно спросила о причинах.
— Непреодолимые разногласия, — сухо ответил Олег.
Карина промолчала, только подписала бумаги дрожащей рукой.
Она приехала за вещами в субботу утром, когда Олега не было дома — он специально ушел гулять в парк, чтобы не видеть этого. Квартира встретила её идеальной чистотой и тишиной. На кухне больше не пахло пирогами, не шкварчали котлеты. Там пахло одиночеством.
Карина собирала свои коробки механически. В ванной она наткнулась на забытый флакон кондиционера с лавандой — того самого, который так раздражал её когда-то. Она взяла его в руки, открутила крышку, вдохнула запах и разрыдалась. Стоя посреди пустой ванной, она плакала не о свекрови, не о муже, а о том, как легко можно разрушить собственное счастье, пытаясь построить его на чужом несчастье.
Олег вернулся вечером. Квартира была пуста. Исчезли яркие шторы, исчезли безделушки Карины. Он прошел на кухню, сел за стол.
Тишина больше не давила. Она стала его единственным собеседником. Он достал из шкафа старую фотографию матери, поставил её на стол. Налил себе чаю.
— Ну вот, мам, — сказал он в пустоту. — Теперь никто не мешает. Очки твои на месте, никто их не трогает.
Ему показалось, что в коридоре скрипнула половица, как будто кто-то прошел в мягких тапочках. Он обернулся, но там никого не было. Только пылинки танцевали в луче заходящего солнца.
Он сделал глоток остывшего чая и закрыл глаза, понимая, что эта пустота теперь с ним навсегда. И никакими новыми шторами её не завесить.