— Сорок два года, а ума как у младенца! — голос Евдокии Павловны разрезал морозный воздух кухни. — Сидишь тут, ешь, что Тамара на стол поставит, а сам даже снег у подъезда не удосужился убрать!
Борис молчал, уткнувшись в телефон. Экран светился синеватым светом, отражаясь в немытых с утра окнах. За окном метель наворачивала сугробы — третий день без передышки. Декабрь в этом году выдался злой, колючий.
— Ты вообще собираешься работать? Или так и будешь воровать у жены пенсию? — мать придвинула стул ближе, и тот заскрипел по линолеуму.
Он поднял глаза. Евдокия Павловна стояла у плиты, руки скрещены на груди, взгляд тяжёлый, настырный. В этом взгляде читалось всё: и разочарование, и стыд за сына, и какая-то застарелая боль, которую она носила в себе с тех пор, как отец ушёл из семьи... Когда это было? Двадцать лет назад? А может, все двадцать пять.
— Я не ворую, — выдавил Борис, не отрываясь от экрана. — Тамара сама даёт.
— Сама даёт! — передразнила мать. — Конечно, даёт! Она у тебя святая, вот и даёт. А ты пользуешься, бессовестный...
Слово «бессовестный» повисло в воздухе, тяжёлое, липкое. Борис сжал челюсти. Телефон в руках задрожал — или это руки дрожали?
— Мам, отстань.
— Отстану, когда ты хоть что-то из себя представлять начнёшь! — Евдокия Павловна развернулась к плите, где в кастрюле булькал какой-то суп. Запах капусты и картошки заполнил кухню. — Жена вкалывает в больнице, смены по двенадцать часов, а ты что? Резюме разослал хоть?
Борис промолчал. Резюме... Он их рассылал. Месяц назад. Два. Ответов не было. Вернее, были — отказы. Вежливые, безликие: «Спасибо за интерес к нашей компании, но...» Но. Всегда это «но».
Мать повернулась, вытирая руки о передник.
— Знаешь, что мне Клавдия вчера сказала? В магазине встретила. Спрашивает: «Как там ваш Боря, работает?» А я что отвечу? Соврала, что устроился в строительную фирму. Потому что стыдно! Понимаешь? Стыдно за тебя!
Что-то кольнуло внутри. Борис отложил телефон, посмотрел на мать. Ей было шестьдесят восемь, но выглядела она старше — спина согнутая, морщины глубокие, руки в венах и пятнах. Она всю жизнь надрывалась: сначала на заводе, потом одна троих детей поднимала... Сестра Оксана уехала в Москву, брат Роман спился и пропал неизвестно куда. Остался он один. Борис. Средний. Неудачник.
— Мам... — начал он.
— Что «мам»? — перебила она. — Тамаре уже невмоготу! Видел бы ты, как она выглядит! Синяки под глазами, худая вся... А всё потому, что тянет на себе и тебя, и хозяйство. Дочка твоя, Лиза, в институте учится, ей денег надо. А ты?
Борис встал резко, стул упал назад с глухим стуком.
— Хватит! — крикнул он. — Хватит мне это каждый день говорить!
Евдокия Павловна даже не дрогнула.
— Буду говорить, пока не образумишься, — сказала она спокойно, почти ледяным тоном. — Посмотри на себя. Сорок два года. Не работаешь. Не помогаешь. Только ешь да в телефоне сидишь. Где твоя совесть?
— У меня депрессия! — выпалил Борис, и голос его сорвался. — Понимаешь? Депрессия! Мне врач сказал...
— Депрессия, — усмехнулась мать. — У всех депрессия нынче. Раньше работали, не ныли. А сейчас — депрессия, стресс, выгорание... Отмазки это всё!
Борис схватил куртку с вешалки.
— Пойду прогуляюсь.
— Иди, иди, — бросила мать ему вслед. — Только помни: дом этот не резиновый. И терпение у Тамары не бесконечное.
Дверь хлопнула. Борис оказался в подъезде — холодном, пахнущем сыростью и кошачьей мочой. Ступени были исцарапаны, на стене кто-то нацарапал непонятное слово. Он спустился на улицу.
Мороз ударил в лицо, обжёг лёгкие. Снег скрипел под ботинками. Борис зашагал куда глаза глядят — мимо заснеженных машин, мимо остановки, где старушка кормила голубей, мимо школы, откуда доносились детские крики.
«Бессовестный... Ворует у жены...»
Слова матери крутились в голове, как заноза. Он знал, что она права. Знал, что Тамара устала. Видел, как она по вечерам сидит на кухне, уставившись в одну точку. Как вздыхает тяжело, когда думает, что он не слышит. Как молчит. Раньше она хоть разговаривала с ним — о работе, о дочке, о планах. А теперь молчит. Просто живёт рядом. Как сосед по коммуналке.
Борис дошёл до скамейки в парке, смахнул снег и сел. Руки засунул в карманы. Холодно. Но идти домой не хотелось. Там мать будет бурчать. А вечером придёт Тамара — усталая, измученная. Посмотрит на него с укором... Нет, она не скажет ничего. Тамара вообще редко говорит. Но взгляд — хуже любых слов.
Он достал телефон, открыл сообщения. Пусто. Ни одного ответа на резюме за три недели. Открыл сайты вакансий — всё те же предложения: «грузчик», «курьер», «разнорабочий». Без опыта не берут, с опытом — требуют рекомендации. А у него нет ни того, ни другого. Последнее место работы — четыре года назад, кладовщиком на складе. Сократили.
С тех пор — ничего. Сначала искал, потом опустились руки. Потом началось это... Депрессия, как ни крути. Хоть мать и не верит.
Телефон завибрировал. Сообщение от Тамары: «Задерживаюсь на работе. Ужин в холодильнике».
Короткое. Сухое. Без «как дела», без «целую». Просто информация.
Борис выдохнул облако пара. Где-то в глубине души шевельнулось что-то... Стыд? Злость? А может, страх. Страх, что однажды Тамара устанет окончательно. Соберёт вещи и уйдёт. Скажет: «Всё, Боря. Хватит. Дальше сама». И останется он один. Совсем.
«Надо что-то делать, — подумал он. — Надо...»
Но что? Резюме не работают. На собеседования не зовут. Связей нет. Образование — техникум, двадцать лет назад. Кому он нужен?
Снег валил крупными хлопьями, оседая на плечах, на волосах. Борис сидел и смотрел, как парк пустеет. Фонари зажглись, освещая белые сугробы тусклым жёлтым светом. Где-то вдали завыла собака.
Время шло. Стало совсем темно. Надо было возвращаться. Борис поднялся, отряхнулся и побрёл обратно.
Дома мать уже спала в своей комнате. На кухне горел ночник. В холодильнике стояла тарелка — гречка с котлетой. Борис разогрел в микроволновке, сел к столу. Ел молча, машинально. Вкуса не чувствовал.
Потом лёг на диван в зале — там он спал последние полгода, с тех пор как Тамара перестала пускать его в спальню. Накрылся пледом, уставился в потолок.
«Завтра, — пообещал он себе. — Завтра начну искать по-настоящему. Схожу в центр занятости. Может, там что подскажут».
Но он знал, что завтра будет так же, как вчера. Как сегодня. Как всегда.
Утро началось со звонка в дверь. Резкого, настойчивого. Борис открыл глаза — за окном ещё серело, часы показывали семь утра. Тамара уже ушла на смену, мать возилась на кухне.
— Открой! — крикнула Евдокия Павловна.
Борис накинул халат, подошёл к двери. В глазок увидел двоих — мужчина лет пятидесяти в дублёнке и женщина помоложе, крашеная блондинка в красной куртке. Незнакомые.
— Кто там?
— Откройте, это важно! — голос у женщины был пронзительный, требовательный.
Борис открыл. Мужчина сразу шагнул в прихожую, даже не спросив разрешения. Следом протиснулась женщина, оглядывая квартиру хищным взглядом.
— Вы кто такие? — Борис попятился.
— Я Станислав Георгиевич, — мужчина расстегнул дублёнку, будто собирался остаться. — А это моя жена Элла. Мы по поводу квартиры.
— Какой квартиры?
— Этой, — Элла ткнула накрашенным ногтем в пол. — Наследство оформляем. Ваша мамаша, Евдокия Павловна, приходится мне двоюродной тёткой. Значит, квартира частично моя.
Евдокия Павловна вышла из кухни, вытирая руки о фартук.
— Что за шум? — Увидев гостей, она побледнела. — Элла? Ты?
— Привет, тётенька, — Элла прошла в комнату, не снимая обуви. Грязные следы остались на коврике. — Давно не виделись. Лет двадцать, наверное?
— Что вам нужно? — голос Евдокии Павловны дрожал.
Станислав Георгиевич присел на диван, закинув ногу на ногу.
— Вопрос простой. Квартира эта записана на вас и на покойную сестру вашу, Людмилу Павловну. Правильно? Людмила Павловна умерла три года назад. Элла — её дочь, единственная наследница. Значит, половина квартиры теперь наша.
— Какая половина? — выдохнула Евдокия Павловна. — Люся завещание не оставляла...
— Завещания нет, значит, по закону наследуем, — отрезал Станислав Георгиевич. — Мы уже с юристом консультировались. Всё чисто. Элла имеет полное право на долю.
Борис смотрел на мать — та стояла, прислонившись к стене, лицо серое, губы трясутся.
— Но... но вы же не появлялись, когда Людмила умирала! — голос её сорвался. — Я одна её хоронила! Вы даже на похороны не приехали!
Элла пожала плечами.
— Была занята. А вообще, тётенька, не надо тут воспоминаниями торговать. Закон есть закон. Мы пришли не ссориться, а договариваться. Или вы нам нашу долю деньгами компенсируете, или будем квартиру продавать. Через суд, если надо.
— Продавать? — Борис шагнул вперёд. — Вы о чём вообще? Здесь моя мать живёт! Я живу! У меня жена, дочь!
Станислав Георгиевич окинул его презрительным взглядом.
— А ты, молодой человек, вообще помолчи. Работаешь хоть где-нибудь? Или на шее у мамаши сидишь?
Удар был точным. Борис сжал кулаки, но промолчал.
Элла встала, прошлась по комнате, разглядывая мебель.
— Квартирка, конечно, убитая. Ремонт не делали лет тридцать, небось? Мебель совковая... Но площадь хорошая, район неплохой. Миллиона три потянет, если продать. Нам полтора причитается.
— Полтора миллиона? — Евдокия Павловна схватилась за сердце. — Да где я вам такие деньги возьму?
— Это ваши проблемы, тётенька, — Элла достала из сумочки зеркальце, поправила помаду. — У вас месяц на раздумья. Потом идём в суд. Станислав, пошли.
Они направились к выходу. Станислав Георгиевич обернулся на пороге.
— Да, и ещё. Лучше по-хорошему договоримся. А то через суд дольше выйдет, но результат тот же. Мы свою долю получим в любом случае.
Дверь хлопнула. Борис и мать остались стоять посреди прихожей. Тишина была оглушающей.
— Мам... — Борис потянулся к ней, но Евдокия Павловна отстранилась.
— Не трогай меня, — прошептала она и пошла в свою комнату. Дверь закрылась.
Борис остался один. В голове звенело. Полтора миллиона. Месяц. Суд. Выселение.
Он достал телефон, набрал номер Тамары. Сбросила. Написал: «Срочно. Позвони». Ответа не было.
Весь день прошёл как в тумане. Мать не выходила из комнаты. Борис пытался найти информацию в интернете — про наследство, про права, про сроки. Голова раскалывалась от цифр и юридических терминов.
Вечером пришла Тамара. Усталая, измотанная. Сняла куртку, прошла на кухню.
— Там твоя мать чего-то плачет, — сказала она, доставая из пакета хлеб и молоко. — Что случилось?
Борис рассказал. Тамара слушала молча, лицо каменное.
— Значит, так, — произнесла она наконец. — Полтора миллиона у нас нет. И не будет. У меня на счету двести тысяч — накопила на операцию маме. Трогать не дам.
— Тома...
— Не перебивай, — голос её стал жёстче. — Ты работу найти не можешь четыре года. Твоя мать пенсию получает — двенадцать тысяч. Я приношу шестьдесят. На троих. Плюс Лизе помогаем. Откуда деньги, Борис? Откуда?
Он молчал.
— Вот и я не знаю, — Тамара опустилась на стул. — Может, оно и к лучшему. Продадите квартиру, разделите деньги. Купишь матери что-нибудь поменьше, однушку. А сам... Сам наконец возьмёшься за ум, устроишься куда-нибудь.
— Ты серьёзно? — Борис не поверил своим ушам. — Ты хочешь, чтобы мы продали квартиру?
— Я хочу, чтобы ты начал жить, а не существовать! — крикнула Тамара, и в её глазах блеснули слёзы. — Понимаешь? Мне надоело тянуть на себе всё! Твою мать, тебя, этот быт! Я устала, Боря. Очень устала.
Она встала, взяла со стола ключи от машины.
— Переночую у мамы. Мне надо подумать.
— Тома, подожди...
Но она уже ушла. Хлопнула дверь подъезда, завёлся мотор. Борис подошёл к окну, посмотрел, как её машина выезжает со двора, поворачивает за угол. Исчезает.
В комнате матери было тихо. Борис постучал, приоткрыл дверь. Евдокия Павловна лежала на кровати, лицом к стене.
— Мам, ты как?
— Оставь меня, — прозвучало глухо.
Борис закрыл дверь, прошёл на кухню. Села на подоконник, закурил — впервые за два года. Дым щипал горло, но он затягивался снова и снова.
За окном валил снег. Фонари едва пробивались сквозь белую пелену. Двор был пуст. Где-то далеко выла сирена — скорая или полиция.
«Что теперь делать? — думал Борис. — Что делать?»
Но ответа не было. Был только снег, холод и пустота внутри.
Прошла неделя
Тамара так и не вернулась. Звонила раз в день — коротко, по делу: «Как мать?», «Деньги на счёт переведу». И всё.
Борис не узнавал себя. Он вставал в шесть утра, готовил матери завтрак, убирал квартиру. Потом садился за компьютер и рассылал резюме — десятками. Звонил по объявлениям сам. Ездил на собеседования. Получал отказы. Снова звонил.
На восьмой день ему позвонили из строительной компании.
— Подсобником будете работать? — спросил прораб, голос хрипловатый, усталый. — Платим пятьдесят тысяч, но пахать придётся. График ненормированный.
— Согласен, — выдохнул Борис.
— Завтра к восьми на объект. Адрес скину.
Вечером Борис зашёл к матери. Она сидела у окна, смотрела на заснеженный двор.
— Мам, я устроился. На стройку.
Евдокия Павловна повернулась. В глазах что-то мелькнуло — удивление? Надежда?
— Правда?
— Правда. Завтра выхожу.
Она встала, подошла, обняла его. Крепко, так, как не обнимала лет двадцать.
— Молодец, сынок, — прошептала. — Молодец.
Борис почувствовал, как у самого защипало в носу. Обнял в ответ. Они стояли так, молча, а за окном падал снег.
На следующий день он приехал на стройку — огромный котлован, кран, бетономешалки. Мороз минус пятнадцать, ветер пронизывающий. Борис таскал доски, мешал раствор, носил инструменты. Спина ныла, руки покрылись мозолями. Но он работал. Впервые за четыре года — работал.
Вечером, измотанный, он позвонил Тамаре.
— Тома, я устроился. На стройку. Первую зарплату получу через две недели.
Молчание. Потом:
— Это правда?
— Правда.
Ещё пауза.
— Хорошо, Боря. Хорошо. Я... Я подумаю.
Через три дня снова позвонила Элла.
— Ну что, тётенька, надумали? — голос её был ехидным. — Время идёт.
Борис взял трубку у матери.
— Элла, это Борис. Квартиру продавать не будем. Обратитесь в суд, если хотите. Будем разбираться там.
— Ты ненормальный? — засмеялась она. — Суд всё равно на нашей стороне!
— Может быть. Но мы не сдадимся просто так. Мать здесь прописана сорок лет. Это её дом. И мы будем бороться.
Он положил трубку. Руки тряслись, но внутри появилось что-то новое. Решимость.
Евдокия Павловна смотрела на него широко раскрытыми глазами.
— Боря...
— Всё, мам. Хватит. Найдём юриста нормального. Будем отстаивать права. А там видно будет.
Вечером того же дня вернулась Тамара. Зашла тихо, поставила сумку в прихожей. Борис вышел из кухни — они столкнулись взглядами.
— Привет, — сказала она.
— Привет.
Они стояли напротив друг друга. Тамара похудела, под глазами тёмные круги. Но в её взгляде было что-то другое — не та усталая покорность, а что-то живое.
— Мама рассказала, что ты работаешь, — произнесла она. — И что звонил этой Элле.
— Да.
— Боря... — голос её дрогнул. — Я не знаю, получится ли у нас дальше. Но... Я хочу попробовать. Если ты правда изменился.
Он шагнул к ней, обнял. Тамара уткнулась лицом ему в плечо.
— Я постараюсь, — прошептал он. — Обещаю.
Они стояли так, а из комнаты матери доносилось тихое всхлипывание — но на этот раз это были слёзы облегчения.
Прошёл месяц
Элла подала в суд. Юрист, которого нашёл Борис через знакомых на стройке, сказал, что шансы есть — можно затянуть процесс, доказать, что мать имеет преимущественное право, так как квартира для неё единственное жильё.
Борис работал без выходных. Получил первую зарплату — сорок восемь тысяч. Отдал матери двадцать, Тамаре пятнадцать на хозяйство. Остальное отложил.
Тамара вернулась жить домой. Они спали в разных комнатах, но разговаривали. По вечерам, как раньше. О работе, о планах, о дочери Лизе, которая приезжала на выходные и не узнавала отца.
— Пап, ты какой-то другой стал, — сказала она за ужином.
— В хорошем смысле? — улыбнулся Борис.
— Ага. Шустрый какой-то.
Он посмотрел на Тамару. Она улыбнулась в ответ. Впервые за долгое время.
За окном всё так же валил снег. Зима не собиралась отступать. Но в квартире стало теплее. Не от батарей — от чего-то другого. От того, что они снова стали семьёй.
Борис знал: впереди суд, борьба, неизвестность. Но он больше не боялся. Потому что наконец начал жить.