Когда входная дверь хлопнула так, что задрожали рамы, Фая уже знала — всё кончено.
— Ты что, совсем сбрендил? — её голос был похож на шипение раскалённого утюга, которым провели по мокрой ткани. — Какие дети? Какого чёрта ты их притащил сюда?
Глеб стоял в прихожей, а за его спиной жались к стене двое — мальчишка лет десяти в застиранной куртке и девчушка совсем маленькая, с красным носом и растрёпанными хвостиками. Оба молчали, только глаза у них были огромные, испуганные.
— Фая, дай мне объяснить...
— Объяснить? — она засмеялась, но смех этот был хуже крика. — Что тут объяснять? Ты притащил своих... свой приплод в мой дом! Отдавай их в детский дом! Я не собираюсь чужих растить! Чтобы ноги их не было в моём доме!
Снег за окном падал крупными хлопьями, как будто небо рвали на куски. В квартире пахло тушеной капустой и чем-то ещё — страхом, наверное. Или отчаянием.
Мальчик — Паша, кажется, звали его — крепче сжал руку сестрёнки. Девочка всхлипнула тихонько, уткнулась ему в бок.
— Зина пьёт, — Глеб говорил тихо, слишком тихо для такого крупного мужика. — Совсем спилась. Детей не кормит, в квартире... я не мог их там оставить. Ты же сама видишь...
Фая видела. Видела их стоптанные ботинки, из которых торчали пальцы. Видела, как у девчонки дрожат губы. Но видеть — не значит принимать.
— Твои проблемы! — она развернулась, прошла на кухню, хлопнула дверцей шкафа. Достала сигареты, хотя обещала Глебу бросить. Пальцы дрожали, когда чиркала зажигалкой. — Я за тебя замуж вышла, а не за твою бывшую семью. У меня своих нервов не хватает возиться с чужими детьми!
«Чужими». Слово это повисло в воздухе, тяжёлое, как булыжник.
Глеб снял с мальчишки куртку, потом помог сестрёнке. Мила — так звали девочку — стояла теперь в линялом свитере, который был ей явно велик. Рукава болтались ниже ладоней.
— Посидите пока тут, — Глеб кивнул на диван в гостиной. — Я сейчас...
Но Фая уже вернулась, дым от сигареты струился перед её лицом.
— Ничего ты не «сейчас». Забирай их и вали. Или один уходи — мне всё равно. Но пусть только попробуют переступить порог комнаты!
В её голосе звенело что-то злое, непреклонное. Она строила эту жизнь пять лет — квартиру в новостройке, ремонт, мебель по каталогам. Она вкалывала в салоне красоты с утра до вечера, мыла чужие головы, слушала чужие сплетни, улыбалась, когда хотелось послать всех подальше. Ради чего? Ради того, чтобы теперь кормить и одевать чужих детей от чужой пьяницы?
Глеб стоял посреди прихожей, и лицо у него было такое, будто его ударили. Сильно. В самое больное место.
— Они мои дети, Фая.
— Были твоими. Когда ты с Зинкой жил. А теперь ты со мной. И выбирай — или я, или они.
Паша сидел на краю дивана, обнимал сестру. Мила уткнулась ему в плечо, всхлипывала беззвучно. Мальчик гладил её по голове, а сам смотрел в окно — туда, где кружился снег. Белый, чистый, безразличный.
В прошлый раз, когда мама пришла домой пьяная, она разбила тарелку. Осколки полетели во все стороны, один порезал Миле руку. Паша прижимал к ранке тряпку, а мама лежала на полу и смеялась. Потом уснула прямо там, не дойдя до кровати. Утром проснулась, не помнила ничего. А вечером началось снова.
Он знал, что так больше нельзя. Знал, что надо идти к папе. Но не думал, что будет так страшно.
— Я устала, Глеб, — Фая прислонилась к косяку, затушила сигарету в пепельнице на подоконнике. — Мне сорок два года. Я хочу жить спокойно. Ездить летом на море, а не считать копейки на школьную форму. Спать по выходным, а не бегать по поликлиникам с соплями и ветрянками. Я своё отмучилась, когда сына растила. Всё. Закончилось. И я не хочу начинать сначала.
У неё, правда, был сын — Кирилл. Уже взрослый, двадцать шесть лет, живёт в другом городе, работает. Звонит раз в месяц. Приезжает на Новый год. Вот и вся её материнская биография.
— Куда мне их деть? — голос Глеба дрогнул. — На улицу? В мороз?
— В детский дом. Я же сказала. Там о них позаботятся. Накормят, оденут, в школу отправят. Как положено.
Паша дёрнулся, будто его ужалили. Детский дом. Он знал, что это такое. Слышал от ребят во дворе. Там чужие тёти, которым все равно. Там старшие бьют младших. Там нет никого своего.
— Папа, — он поднялся с дивана, шагнул вперёд. Голос его дрожал, но он старался говорить твёрдо. — Мы будем тихо. Мы не будем мешать. Я буду помогать. Мы можем...
— Заткнись, — Фая даже не посмотрела на него. — Взрослые разговаривают.
Глеб закрыл лицо руками. В квартире стало так тихо, что слышно было, как тикают часы на стене. Тик-так. Тик-так. Секунды падали вниз, как тот снег за окном.
А потом Глеб опустил руки и посмотрел на жену. Долго так смотрел. И что-то в его взгляде переменилось.
— Хорошо, — сказал он. — Я заберу детей. Найду, где нам переночевать. А завтра... завтра посмотрим.
Фая выдохнула, плечи её расслабились.
— Вот и умница. Я знала, что ты поймёшь.
Но Глеб ещё что-то добавил, негромко, но чётко:
— И вещи свои я заберу. Все. Потому что если я ухожу — то насовсем.
Она замерла. Не сразу поняла.
— Что?
— Ты слышала. Я не брошу своих детей. Это я их бросил когда-то, ушёл от Зины, думал, она справится. Не справилась. Теперь моя очередь отвечать. И если тебе это не нравится...
Он пожал плечами. Надел куртку, которую только что снял.
Фая стояла и смотрела, как он помогает детям одеться. Как застёгивает Миле пуговицы на куртке. Как Паша натягивает шапку, из которой торчат уши.
— Ты серьёзно сейчас? — её голос стал выше, тоньше. — Из-за них? Из-за этих...
— Из-за моих детей, — поправил Глеб. — Да. Серьёзно.
Дверь открылась. Холод ворвался в прихожую, снежинки закружились на пороге. Трое вышли — мужчина и двое детей. Дверь закрылась.
Фая осталась одна в тишине своей идеальной квартиры.
Фая стояла у окна и смотрела, как три тёмные фигуры удаляются по заснеженному двору. Глеб шёл посередине, держал детей за руки. Снег сыпал и сыпал, заметая их следы.
«Вернётся», — подумала она и отошла от окна.
Но прошёл час. Потом второй. Телефон молчал.
Она ходила по квартире, поправляла подушки на диване, протирала пыль со стола, хотя пыли не было. В холодильнике стояла тушеная капуста — она приготовила ее с утра, собиралась удивить Глеба. Теперь она остыла в кастрюле, ненужная.
К вечеру она не выдержала, набрала его номер. Длинные гудки. Сбросил.
— Гордый, значит, — проговорила она вслух и швырнула телефон на диван.
А Глеб в это время сидел в крошечной комнате общежития, которую снимал его знакомый Борис — сантехник с их работы. Борис на вахте был, разрешил переночевать.
Дети спали на раскладушке, укрытые его курткой и Борисиной телогрейкой. Мила посапывала тихонько, уткнувшись братишке в бок. Паша спал чутко, вздрагивал во сне.
Глеб сидел на табуретке, курил у приоткрытой форточки. Руки тряслись — то ли от холода, то ли от того, что происходило в голове. Он всё прокручивал последние часы, слова Фаи, свой ответ. Мог ли он поступить иначе?
Нет. Не мог.
Зину он когда-то любил. Вернее, думал, что любил. Она была яркой, шумной, умела смеяться так, что все оборачивались. Родился Паша — Глеб был счастлив. Потом Мила. Но с каждым годом Зина всё чаще прикладывалась к бутылке. Сначала по праздникам, потом по выходным, а потом и различать перестала — будни, праздники, какая разница?
Скандалы, слёзы, обещания завязать. Он верил, прощал. А потом встретил Фаю — спокойную, ухоженную, уверенную в себе. Рядом с ней не надо было спасать, вытаскивать, терпеть. Можно было просто жить.
Он ушёл от Зины. Думал — она возьмётся за ум ради детей. Платил алименты исправно, звонил Паше, приезжал по воскресеньям. Но видел, как всё катится вниз. И ничего не делал. Потому что было удобно верить, что как-нибудь рассосётся само.
А сегодня утром Паша позвонил. Голос дрожал:
— Папа, мама три дня не приходит. У нас есть нечего. Мила плачет. Приезжай, пожалуйста.
Он примчался. Увидел квартиру, в которой пахло кислым и запущенным. Увидел пустой холодильник, грязную посуду, детей в грязной одежде. И понял — всё. Хватит.
Забрал их. Даже не думал, что Фая так отреагирует. Надеялся, что поймёт. Потерпит хотя бы, пока он что-то придумает.
Но она поставила ультиматум. И он выбрал.
Телефон завибрировал. Фая. Глеб посмотрел на экран и положил телефон обратно в карман.
Утром он отвёл детей в школу — Пашу в четвёртый класс, Милу в детский сад при школе. Директор долго смотрела на справки, которых не было, на прописку, которой тоже не было. Но Глеб умел договариваться. Обещал всё оформить за неделю.
Потом пошёл на работу — он прорабом был на стройке. Бригадир Семёныч встретил хмуро:
— Где ты вчера пропадал? Объект стоял!
— Семёныч, у меня дети...
— У всех дети! Работать надо!
Глеб стиснул зубы, кивнул. День прошёл в бешеном ритме — надо было наверстать вчерашнее. К вечеру гудели ноги, ломило спину. Забрал детей, купил в магазине хлеб, молоко, сосиски — на что хватило денег в кармане. Карта была общая с Фаей. Интересно, заблокирует она её или нет?
Заблокировала. Когда он попытался расплатиться на кассе — терминал выдал отказ.
— Простите, наличными, — пробормотал он и полез в карман, отсчитывая мятые купюры.
Паша молчал, только смотрел исподлобья. А Мила вертела головой по сторонам, показывала пальцем на яркие упаковки:
— Папа, а можно конфету?
— В следующий раз, солнышко.
В комнате у Бориса они ужинали — варили сосиски в чайнике, потому что плиты не было. Ели прямо из кружек, макая хлеб. Мила морщила нос:
— Невкусно.
— Ешь, — велел Паша. — Не привередничай.
Глеб смотрел на них и чувствовал, как внутри всё сжимается в комок. Что он делает? Куда он их привёл? В общагу, где даже нормально поесть нельзя приготовить? Может, Фая права? Может, в детском доме им было бы лучше?
Нет. Он качнул головой. Только не это.
— Папа, — Паша вытер рот рукавом. — А мы долго тут будем жить?
— Нет. Я что-нибудь придумаю. Скоро.
— А где мама?
Глеб помолчал.
— Не знаю, сынок. Ищут её, наверное.
Он позвонил в полицию ещё вчера, сообщил, что Зина пропала. Дежурный записал равнодушно — мол, подождите трое суток, может, сама объявится.
Ночью не спалось. Глеб лежал на полу, подложив под голову сумку с вещами. Дети сопели на раскладушке. А он смотрел в потолок и думал — что дальше? Борис вернётся через неделю. Где они будут жить потом? Снимать комнату? На что? Зарплата через две недели. Общая карта заблокирована. В кармане рублей пятьсот осталось.
Может, вернуться к Фае? На коленях попросить прощения? Пообещать, что дети не будут мешать, будут тихие, незаметные...
Он представил Пашины глаза, когда услышит это. Представил, как Мила снова будет плакать по ночам, как на той неделе, когда её мама забыла забрать из садика. Воспитательница позвонила ему — приехал, забрал. Девочка рыдала всю дорогу, спрашивала: «Мама меня не любит? Папа, почему мама меня не любит?»
Нет. Он не вернётся к Фае. Не на таких условиях.
А Фая в ту ночь тоже не спала. Лежала на широкой кровати, уставившись в темноту. Место рядом пустовало. Обычно Глеб храпел чуть слышно, и она толкала его в бок, ворчала. Сейчас было тихо. Слишком тихо.
Она взяла телефон, открыла фотографии. Вот они с Глебом на море, прошлым летом. Загорелые, счастливые. Вот в ресторане на юбилее её подруги. Вот дома на кухне — селфи, дурачились.
Пять лет вместе. Пять лет она строила эту жизнь. И вот так — в один вечер — всё рухнуло. Из-за двух чужих детей, которых она даже толком не знает.
«Не чужих, — вспомнился голос Глеба. — Моих детей».
Она метнулась по кровати, включила свет. Села, закурила. Пепельница на тумбочке быстро наполнялась окурками.
Может, она погорячилась? Может, надо было дать им переночевать, а утром спокойно поговорить, найти решение?
Но какое решение? Она же не собирается растить чужих детей! Это не её ответственность. Пусть их мать берёт себя в руки. Или государство пусть занимается — для того детские дома и существуют.
«А если бы твоего Кирилла забрали в детдом?» — спросил внутренний голос.
Фая затушила сигарету, легла обратно. Закрыла глаза. Но сон не шёл.
Прошла неделя
Глеб нашёл комнату в старом доме на окраине — тесную, с одним окном и облезлыми обоями. Хозяйка, бабка Нюра, согласилась подождать с оплатой до зарплаты. Смотрела на детей, качала головой:
— Эх, горе вы моё луковое! Ладно, живите. Только чтоб тихо было.
Паша пошёл в новую школу, Милу устроили в садик неподалёку. Глеб вставал в пять утра, готовил им завтрак, отводил, мчался на стройку. Вечером забирал, кормил ужином, проверял уроки у Паши. Падал без сил, чтобы завтра повторить всё сначала.
Деньги таяли. Еда становилась проще — каши, макароны, дешёвые сосиски. Мила перестала просить конфеты. Паша не жаловался, даже когда старые кроссовки прохудились насквозь и приходилось ходить в мокрых носках.
Однажды вечером, когда Глеб укладывал детей спать, Мила обняла его за шею и прошептала:
— Папа, ты не уходи больше, ладно?
Он прижал её к себе, чувствуя, как горло сжимается:
— Никуда я не уйду, доченька. Обещаю.
Паша лежал отвернувшись к стене. Плечи его вздрагивали. Глеб положил руку ему на голову:
— Всё будет хорошо, сын. Мы справимся.
— Я знаю, пап.
В субботу утром, когда Глеб стирал детские вещи в тазу — стиральной машины не было — в дверь постучали. Он вытер руки о штаны, открыл.
На пороге стояла Фая.
Они смотрели друг на друга молча. Она похудела, осунулась. Под глазами тёмные круги. В руках — большой пакет.
— Можно войти?
Он посторонился. Фая огляделась — тесная комната, раскладушка, на которой спали дети, его тюфяк на полу. На столе — остатки завтрака, хлеб и масло.
— Я принесла вещи, — она поставила пакет. — Игрушки, одежду. Думала, пригодится.
Глеб кивнул:
— Спасибо.
Пауза затягивалась. Фая достала сигареты, но потом убрала обратно.
— Как вы тут?
— Живём.
— Глеб, я... — она осеклась. Потом всё-таки продолжила: — Я думала, что ты вернёшься. Что поймёшь, как это глупо — всё бросить из-за... ради них.
— Не из-за. Ради, — поправил он тихо.
— Да, ради, — она кивнула. Села на край раскладушки. — Я всю неделю не спала. Злилась на тебя. Проклинала. А потом поняла... Ты не вернёшься, правда?
— Нет.
Фая вытерла глаза. Ресниц не было — без туши она казалась беззащитной, чужой.
— Значит, это конец?
Глеб присел рядом, взял её за руку:
— Фая, я не хочу, чтобы ты делала то, чего не хочешь. Не надо жертв. Но и я не могу бросить своих детей. Это не геройство. Просто... они мои. И я должен был сделать это давно.
Она сжала его пальцы:
— Я знаю. И поэтому я здесь.
Он не понял сразу.
— Что?
— Я не смогу полюбить их сразу, — голос её дрожал. — Не смогу стать им матерью за день или месяц. Но я могу попробовать. Если ты... если вы дадите мне шанс.
Глеб смотрел на неё, не веря.
— Ты серьёзно?
— Серьёзно. Возвращайтесь домой. Всей семьёй. Мы что-нибудь придумаем. Я не обещаю, что будет легко. Но я хочу попробовать.
За окном шёл снег. Всё та же зима, что неделю назад. Но что-то изменилось. Может, в воздухе. Может, в них самих.
Когда дети вернулись с прогулки — Паша водил Милу кататься с горки во дворе — они застыли в дверях, увидев Фаю.
— Здравствуйте, — она выдавила улыбку, неумелую, натянутую. — Я тут подумала... может, мы начнём сначала? Меня зовут Фая. А вас?
Паша молчал, изучал её настороженно. А Мила шагнула вперёд, протянула маленькую ладошку:
— Я Мила. А это мой брат Паша. Мы тихие. Мы не будем мешать. Честно.
Фая взяла её руку, и вдруг глаза её наполнились слезами. Она присела на корточки, посмотрела девочке в лицо:
— Будете мешать, — сказала она. — Обязательно будете. Но ничего. Как-нибудь переживём.
И впервые её улыбка была настоящей.
Вечером они собирали вещи. Паша складывал свои книжки, Мила прыгала вокруг с мягким зайцем из пакета, который принесла Фая. Глеб смотрел на жену — она помогала детям, разговаривала с ними осторожно, неуверенно, но старалась.
Впереди было много сложного. Притирка, обиды, недопонимание. Зина, которую нашли через неделю — лечить её, помогать. Бессонные ночи, детские болезни, школьные проблемы. Жизнь, которая никогда не будет прежней.
Но когда они вчетвером вышли из старого дома в снежную ночь, Глеб понял — это его семья. Непростая, сложная, составленная из осколков. Но его.