Она родилась в тот самый день, когда пришла похоронка на отца. С первых секунд своей жизни Анжела стала для матери не дочерью, а воплощением всех несчастий. Но в мире, где рушились надежды, нашёлся тот, кто дал обещание, сильнее войны, — вернуться и спасти её, чего бы это ни стоило.
Тот сентябрь 1941 года в селе Заречное будто выцвел, как старая одежда. Небо было низким и свинцовым, а воздух, еще недавно пахнущий спелой рожью и полынью, теперь горчил гарью и тревогой. Война, докатившаяся до их глухого угла похоронками, забрала всех, кто мог держать оружие. Забрала и Ивана, мужа Марфы.
А в хате Марфы начались свои бои. Схватки, острые и беспощадные, как штыковые атаки, скручивали ее, не давая передышки. Она стискивала зубы, вгрызаясь в подушку, чтобы не кричать, не пугать ребятню. Пятеро детей, словно испуганные птенцы, жались на полатях, глядя на мать широкими глазами. Старшему, Алексею, одиннадцатилетнему мужичку с серьезным, не по годам, лицом, было ведено принести бабку-повитуху. Он уже бегал, запыхавшийся, и теперь молча подливал воду в таз, его руки не дрожали – куда хуже были те бесконечные минуты ожидания, когда с замиранием сердца он прислушивался к каждому стону за стеной.
— Держись, Марфуша, скоро, скоро, — причитала повитуха, но в ее голосе не было уверенности.
И вот на фоне завывания ветра и далекого гула, который все принимали за грозу, но сердцем чуяли неладное, раздался новый крик. Тонкий, чистый, как стеклышко.
— Девочка, — устало сказала повитуха, закутывая крохотное тельце в чистую, до дыр застиранную пеленку. — Родилась, голубушка.
Марфа, мокрая, изможденная, откинулась на подушки. Не было в ее глазах ни радости, ни умиления. Только бездонная, звериная усталость и горечь.
— Девочка... — прошептала она, и слово это прозвучало как приговор. — Шестой рот... Иван... а Иван-то и не узнает.
В этот миг дверь в сени с треском распахнулась, и на пороге возник сосед, старик Архип, без шапки, с лицом, искаженным от горя.
— Марфа! Ивана твоего... — он запнулся, увидел младенца и смягчил голос до хриплого шепота. — Пропал без вести... Под Смоленском... Весточки такой жди...
Тишина в горнице стала густой, тяжелой, как болотная топь. Марфа не закричала. Она медленно перевела взгляд с лица Архипа на личико новорожденной дочери, которая беспомощно шевелила крохотными губами. И в этом взгляде, холодном и остром, как лед, родилось нечто страшное.
— Принесла, — выдохнула она. — Не к добру. Не к добру она родилась. В день, как отца не стало. Проклятая.
Алексей, стоявший у печи, сжал кулаки. Сердце его сжалось от боли и непонятного стыда за мать. Он подошел ближе, заглянул в сверток. Девочка сморщилась, ее щечки были красными, а на лбу, у самой границы волос, виднелось маленькое, почти золотистое, пятнышко, в форме крошечного ключика.
— Смотри, мам, — робко сказал он. — Какая красивая. Как ангелочек.
— Анжелой звать будем, — вдруг четко произнес Алексей, поднимая на мать влажные, но полные решимости глаза. Он не знал, откуда пришло это имя, может, слышал когда-то в школе. Оно показалось ему подходящим для этого хрупкого существа. Анжела.
Марфа горько усмехнулась.
— Назови хоть королевой. От судьбы не уйдешь. Несчастливая у нее доля. На всех нас теперь легла.
Она отвернулась к стене, оставив повитухе хлопоты с ребенком. Ее мир, и без того шаткий, рухнул в одночасье. И на обломках его лежала эта маленькая, беззащитная девочка, которую она уже не могла полюбить. В ее горе не было места для нежности; оно вытеснялось страхом перед голодной зимой, тяжестью работы и леденящей душу вестью о муже.
Алексей же не отходил от сестренки. Он поймал на себе взгляд младших – Степки, Таньки и близнецов Петьки с Гришкой. В их глазах был голод и страх. И он вдруг понял, что теперь он здесь главный. Он пообещал это отцу, когда тот уходил. И он пообещал это теперь, глядя на спящую Анжелу. Ее судьба не будет несчастливой. Он не позволит.
Но он еще не знал, какую цену придется заплатить за это обещание, и как долог будет путь, чтобы его выполнить. А за окном, в предрассветной мгле, село Заречное хоронило последние надежды, и ветер приносил с запада горький дым далекой, неумолимой войны.
***
Шесть месяцев спустя зима вступила в свои полные права, замесив грязь улиц в каменную, непробиваемую корку. Стужа в хате Марфы стояла такая, что даже дыхание казалось обжигающим паром. Печь топили скудно, экономя последние поленья, и главным теплом была людская теснота — все пятеро детей и Марфа спали вповалку на единственной широкой кровати, прижавшись друг к другу, как щенки.
Все, кроме Анжелы.
Для нее, «виновницы» всех бед, нашлось старое корыто, выстланное сеном и тряпьем. Оно стояло в самом холодном углу, у двери. Марфа, чье сердце, казалось, покрылось таким же льдом, как и оконные стекла, находила в этом свою жестокую логику: «Закалится. Нечего неженкам потакать, война всех уравняла».
Анжела выжила. Выжила чудом, вопреки голоду и холоду, благодаря Алексею. Он стал ее тенью, ее защитником. Это он по ночам, украдкой от матери, подкладывал ее к своей спине, делясь драгоценным теплом. Это он, отщипывая от своего скудного пайка хлеба, разжевывал черствую корочку в кашицу и по капле с пальца кормил сестренку. Он научился понимать ее тихий, жалобный писк, который никогда не перерастал в требовательный крик — девочка будто с рождения знала, что кричать ей незачем.
Жизнь семьи превратилась в муторную, изматывающую рутину выживания. Марфа с рассвета до ночи пропадала в колхозе, на ферме, на заготовке дров. Возвращалась она сгорбленная, серая от усталости, с руками, разъеденными щелоком. Ее глаза, когда-то ясные, теперь смотрели в одну точку, не видя детей. Горе замутило ее разум, оставив на поверхности лишь озлобленность и равнодушие.
Однажды вечером, когда в доме особенно сильно пахло голодом — уже третий день ели пустую похлебку из лебеды и гнилой картошки, — случилось непоправимое. Трехлетний Гришка, самый мелкий из близнецов, не удержавшись, стащил со стола крошечный, с детский кулачок, кусочек хлеба, припрятанный Марфой на утро. Она вошла в тот миг, когда он, испуганно озираясь, уже тянул его ко рту.
Что поднялось в хате! Марфа, молча, с страшным, искаженным лицом, вырвала хлеб, швырнула его обратно на стол и, схватив Гришку за руку, принялась бить его по спине, по попе, по ногам, чем попало — в ход пошло веретено, валявшееся рядом. Гришка зашелся в истеричном, захлебывающемся плаче.
— Воровать?! Я тебя научу, паразит! Всю жизнь вкалываю, а вы… жрете меня живьем!
Алексей, сидевший с Анжелой на руках, вскочил. Сердце его бешено колотилось.
— Мам, хватит! Он же маленький! Он есть хочет!
— А я не хочу?! — проревела Марфа, обернувшись на него. Ее глаза были полы ненавистью, но Алексей с ужасом понял, что ненависть эта не к Гришке, а ко всем сразу, ко всей жизни. — Все вы, как саранча! И она… — ее взгляд, острый и ядовитый, уперся в Анжелу, тихо похныкивавшую у брата на груди. — Она всех голоднее! Проклятая!
В тот вечер Алексей впервые осознал пропасть, которая легла между ним и матерью. Это была не просто ссора. Это была война на уничтожение. И он понял, что его место — по эту сторону пропасти, с младшими. С Анжелой.
Он стал их главой. По-тихому, по-детски, но главой. Распределял скудную еду, заставлял Степку и Таньку ходить за «подножным кормом» — собирать мерзлую клюкву, крапиву, щавель. Сам ночами ставил силки на зайцев, рискуя быть пойманным лесником. И всегда, всегда его первой мыслью была Анжела.
Он подмечал всякую мелочь. Как она, в полгода, пыталась ползать по своему холодному корыту, силясь дотянуться до солнечного зайчика на полу. Как ее личико озарялось беззубой улыбкой, когда он брал ее на руки и качал, напевая под нос незатейливую колыбельную, что пела когда-то его бабка. И то самое пятнышко-ключик на лбу будто светилось изнутри, когда она смеялась.
Но однажды, вернувшись с заготовок, он не услышал этого смеха. В доме стояла звенящая тишина. Анжела лежала в корыте бледная, горячая, ее дыхание было частым и прерывистым.
— Мам! — бросился Алексей к Марфе, которая молча чистила картошку. — У Анжелы жар! Надо врача!
Марфа даже не повернулась.
— Какой врач? До райцентра тридцать верст. А лошади? Нету. Своим ходом дойдешь? Сама выкарабкается. Не впервой.
Алексей смотрел на ее спину, на знакомый, уставший изгиб плеч, и впервые в жизни почувствовал не детскую обиду, а взрослую, холодную ярость. Он не стал спорить. Он знал, что это бесполезно.
Всю ночь он просидел у корыта. Обтирал сестру мокрой тряпкой, поил ее теплым отваром ромашки, что всегда держал про запас, и шептал, шептал без остановки:
— Держись, сестренка. Держись ради меня. Я тебя не оставлю. Никогда. Обещаю.
Под утро жар спал. Анжела открыла глаза и слабо улыбнулась ему. Алексей прижал ее к себе и расплакался — тихо, чтобы никто не услышал. Он плакал от бессилия, от усталости и от страшной, еще не до конца осознанной мысли, которая впервые посетила его тогда: чтобы спасти Анжелу, ему придется уйти. Уйти из этого дома, где ее обрекали на смерть. И забрать ее с собой.
Он посмотрел в заиндевевшее окошко, на первые признаки рассвета. Война где-то далеко. А здесь, в этой хатке, шла своя, тихая, беспощадная война. И он дал себе слово: он ее выиграет.
***
Прошло два года. Года, которые стерли из детских лиц последние следы пухлости, оставив лишь острые скулы и слишком взрослые глаза. Война стала фоном, вечным и незыблемым, как шум ветра или шелест листвы. Она приходила в село не грохотом орудий, а похоронками, которые, казалось, уже перестали вызывать слезы — их встречали молчаливым, каменным взглядом, после которого шли дальше, к колодцу или в поле.
Алексей вырос. В свои тринадцать он был высоким, худощавым, но крепким, как молодой дубок. Его руки, покрытые ссадинами и мозолями, умели держать и топор, и косьбу, и упряжь единственной на всю деревню колхозной кобылы. Он стал настоящим кормильцем семьи. Но главной его заботой оставалась Анжела.
Девочка, несмотря на холод и равнодушие, окружавшие ее, тянулась к жизни, как былинка к солнцу. Она научилась ходить, цепляясь за скамью, потом за подол Танькиной юбки. Ее первым словом было не «мама», а «Леся» — так она смогла назвать брата. Услышав это, Алексей сжал ее так сильно, что она запищала, но смеялась.
Каждый день для Алексея был битвой. Битвой за еду, за тепло, за улыбку Анжелы. Он видел, как другие матери заботливо поправляют платочки своим детям, как гладят их по головам, и в его душе копилась горечь. Он пытался заменить Анжеле все: и отца, и мать, и няньку. Он мастерил ей кукол из соломы и тряпочек, натирал до блеска гладкий камушек, который она любила держать в руке, шептал ей на ночь сказки, которые сам же и сочинял.
Но однажды битва стала явной.
Марфа, измотанная сменой на ферме, вернулась домой в растрепанных чувствах. Анжела, которой было уже два с половиной года, пыталась дотянуться до краюхи хлеба на столе. Не рассчитав сил, она уронила ее на пол.
Тишину разорвал оглушительный звук. Это был не стук упавшего хлеба, а звук материнской руки, ударившей ребенка по лицу. Анжела отлетела к печке и замерла, не в силах издать ни звука, лишь по ее щеке пополз быстро краснеющий рубец.
— Дармоедка! Хлеб транжирить! Я его кровью добываю! — закричала Марфа, и ее крик был полон такой лютой ненависти, что даже старшие дети попятились.
Алексей в тот миг перестал быть ребенком. Он шагнул к матери, встал между ней и сестрой. Его глаза, обычно спокойные и усталые, горели холодным зеленым огнем.
— Тронешь ее еще раз — я уйду. И всех с собой заберу. Останешься тут одна. Со своим хлебом и злостью.
Марфа опешила. Она смотрела на сына, на его сжатые кулаки, на его взрослый, решительный взгляд, и впервые за долгое время в ее глазах мелькнуло нечто, похожее на страх. Не страх перед ним, а страх перед одиночеством, которое он так четко обрисовал.
— Да как ты смеешь... Я твоя мать! — попыталась она взять привычный тон.
— А она — твоя дочь, — отрезал Алексей. — Больше ты ее не тронешь. Никогда.
Он не ждал ответа. Он повернулся, поднял с пола плачущую, дрожащую Анжелу и понес ее на улицу, прочь от этой удушающей ненависти.
Они сидели на завалинке у соседского дома. Анжела, прижимаясь к его груди, всхлипывала, а он, глядя в багровеющее закатное небо, принимал решение. Оно зрело в нем давно, но сейчас оформилось окончательно.
— Анжелочка, слушай меня, — он тихо повернул ее личико к себе. — Мне нужно уехать. Ненадолго.
Она смотрела на него большими, полными слез глазами, не понимая.
— Куда Леся?
— В город. Заработать денег. Чтобы ты носила красивые платья и кушала белые булки. Чтобы мы с тобой жили в своей, светлой хате. Одни.
— И мама? — спросила она по-детски просто.
— Нет. Без мамы.
Она помолчала, обдумывая, потом кивнула и прошептала: — Я с тобой.
Сердце Алексея сжалось. — Сначала я поеду один. Устроюсь. А потом сразу, сразу за тобой вернусь. Обещаю. Ты мне веришь?
— Верю, — без тени сомнения ответила она и прижалась к нему.
В тот вечер, когда все уснули, Алексей вышел во двор. Он подошел к большому камню, что лежал у забора, краеугольному, на котором когда-то отец точил косы. Достал из кармана гвоздь. И с недетским усилием, стиснув зубы, стал выцарапывать на поверхности камня буквы. Каждая царапина была обетом. Каждая буква — клятвой.
Когда он закончил, в слабом свете месяца можно было разобрать две строки:
«ЗА АНЖЕЛОЙ. 1944»
Он положил ладонь на шершавую, холодную поверхность. Камень молча принял его обещание. Оно было высечено не на нем, а в сердце. Теперь пути назад не было. Он должен был выжить, преуспеть и вернуться. Ради этой малышки, чья судьба была заточена в золотом ключике на ее лбу. Ключике, который, он верил, однажды отопрет дверь в их новую, счастливую жизнь.
***
Год 1944-й принес в Заречное не облегчение, а новую, изматывающую усталость. Война стала похожа на затяжную болезнь, которая медленно, но верно съедала последние силы. Известия с фронтов были лучше, но до Победы еще предстояло дожить, и это «дожить» для Марфы и ее детей означало каждодневную схватку с голодом, холодом и отчаянием.
Алексею исполнилось четырнадцать. По документам он все еще был подростком, но жизнь давно стерла эту границу. Он работал наравне со взрослыми мужчинами, вернее, с теми немытыми стариками, что остались в деревне. Он пахал, сеял, косил, заготавливал лес. Его плечи стали шире, а в глазах поселилась неизменная усталость. Но мысль об обещании, высеченном на камне, горела в нем, как негасимый огонек.
Именно в тот год он впервые четко осознал, что его мать — не просто несчастная женщина, измученная горем. Она стала источником опасности для самой беззащитной из них — для Анжелы.
Однажды зимним вечером, когда в доме, казалось, даже воздух замерз, случилось то, что Алексей потом назовет «первым уроком жестокости». Анжела, которой было уже три года, пыталась помочь Таньке поставить чугунок с похлебкой на стол. Девочка поскользнулась на полу, залитом растопленным снегом, и горшок с грохотом опрокинулся. Горячая, мутная жидкость растеклась по полу, унося с собой крошки картошки и крупинки крупы — их ужин.
Воцарилась мертвая тишина. Дети замерли, глядя на лужу на полу, словно на пролитую кровь. Потом все взгляды медленно, нехотя, переползли на Марфу.
Она сидела на лавке, не двигаясь. Ее лицо было каменным. Потом она медленно поднялась. Не закричала, не зарыдала. Она подошла к Анжеле, которая, вся сжавшись от страха, смотрела на нее снизу вверх широкими, полными слез глазами.
— Встань, — тихо сказала Марфа.
Анжела, пошатываясь, поднялась.
— Руки, — снова прозвучала тихая, страшная команда.
Девочка протянула вперед свои маленькие, худенькие ручонки. Марфа взяла со стола ту самую деревянную ложку, с которой ела, и, не меняясь в лице, с размаху ударила ею по ладоням ребенка. Раз. Два. Три.
Анжела не плакала. Она лишь тихо ахнула, и слезы ручьем потекли по ее лицу, но звука она не издала. На ее ладошках проступили красные полосы.
— Чтобы запомнила, — все тем же ровным, безжизненным голосом произнесла Марфа. — Хлеб и труд святы. Кто их транжирит — тот враг. Враг семьи. Враг моей жизни. Поняла?
Анжела кивала, не в силах вымолвить ни слова.
Алексей в этот момент стоял у печи и чувствовал, как его собственное сердце превращается в камень. Он не двинулся с места. Он понял, что крики, угрозы, споры — бессмысленны. Это был другой язык, язык безраздельной власти и жестокости, и на нем он не мог говорить. Но он мог выучить его, чтобы однажды дать отпор.
Вечером, уложив младших, он подошел к кровати, где спала Анжела, укрытая старой, потершейся телогрейкой. Он взял ее руки. На ладошках отчетливо виднелись синяки.
— Больно? — прошептал он.
Она покачала головой, но губы ее дрожали.
— Больно, — поправил он. — Но ты должна запомнить не это. Запомни, что это неправильно. Никто не имеет права тебя бить. Никто. Никогда. Поняла?
Она смотрела на него с полным доверием и кивнула.
— А почему мама так делает?
Алексей замолчал, подбирая слова. Как объяснить трехлетнему ребенку, что горе может вывернуть душу наизнанку и поселить внутри чудовище?
— Потому что мама… очень устала. И ей очень больно. От своей боли она не знает, куда деться, и делает больно другим. Это не твоя вина. Слышишь? Никогда не думай, что это твоя вина.
Он смочил тряпицу в кружке с водой и аккуратно протер ее воспаленные ладошки. Потом достал из тайника, устроенного за печкой, крошечный кусочек сахара-рафинада, добытый им неделю назад в обмен на свою порцию табака.
— На, съешь. Только никому не показывай.
Она положила сахар в рот, и на ее лице, еще влажном от слез, появилась слабая, но настоящая улыбка. Она обняла его за шею и прошептала:
— Ты хороший, Леся. Лучший.
В ту ночь Алексей не спал. Он смотрел в темноту и строил планы. Он знал, что в соседнем райцентре есть ремесленное училище, куда берут с четырнадцати лет. Там дают паек и общежитие. Это был его шанс. Его выход.
Он подошел к окну и смотрел на тот самый камень во дворе. Лунный свет падал на него, и высеченные буквы казались серебряными. «ЗА АНЖЕЛОЙ. 1944».
Год уже наступил. Пришло время действовать. Он не мог больше ждать, наблюдая, как с каждым днем в его сестренке гасится искорка детской радости, заменяясь страхом и покорностью. Он должен был уйти, чтобы выполнить обещание. Чтобы этот «первый урок жестокости» стал для Анжелы последним.
***
Следующий год стал для Анжелы временем тишины. Но это была не спокойная тишина, а гнетущая, как перед грозой. С отъездом Алексея из дома ушло единственное тепло. Теперь некому было подложить лишнюю охапку дров в печь, пока Марфа не видит, или сунуть в руку краюху хлеба поплотнее. Некому было заслонить ее от материнского гнева.
Марфа не изменилась. Скорее, ее озлобленность, лишенная противовеса в лице старшего сына, застыла в доме, как морозные узоры на стеклах. Она не била Анжелу часто — тот случай с ложкой, казалось, удовлетворил ее. Теперь ее главным оружием было равнодушие. Хуже, чем равнодушие — отчуждение.
Анжела в четыре года уже прекрасно понимала, что она — чужая. Она спала на полу у печки, на старом половике, завернувшись в ветхий байковый платок. Ее миска для еды была всегда последней, и наливали в нее всегда меньше всех. Когда она болела, что случалось часто, никто не сидел у ее изголовья. Она лежала в лихорадке, прижимаясь щекой к прохладной, грубой дровинке пола, и шептала единственное слово, которое приносило облегчение: «Леся...»
Старшие дети — Степка, Танька и близнецы — не издевались над ней. Но и не защищали. Они жили в своем мире, мире выживания, где у каждого была своя роль и свои заботы. Анжела была для них тенью, тихой, неприметной, существующей где-то на периферии их жизни. Они привыкли к материнскому отношению к ней и приняли его как данность.
Единственным утешением для девочки стали редкие весточки от Алексея. Он писал нечасто, карандашом на обрывках какой-то желтой бумаги. Письма эти были краткими, полными мужской сдержанности, но для Анжелы они были всем.
«Сестренка, жив-здоров. Учусь на слесаря. Работа тяжелая, но кормят. Держись. Помни мое слово».
Эти письма она хранила как величайшую драгоценность. Она не умела читать, но Танька, у которой сердце было чуть мягче, чем у других, иногда по вечерам, украдкой от матери, читала их ей вслух. Анжела сидела, поджав ноги, и слушала, затаив дыхание, впитывая каждое слово. Потом она забирала затертый листок и прятала его в свою «тайник» — щель между кирпичами за печкой.
Она часто подходила к тому самому камню во дворе. Она не помнила, как Алексей высекал на нем буквы, но знала, что это что-то очень важное, связанное с ним. Она проводила маленькими пальцами по шершавым бороздам букв «ЗА АНЖЕЛОЙ» и чувствовала странное успокоение. Камень был холодным и твердым, но он был частью обещания брата.
Однажды весной, когда снег сошел, обнажив черную, промокшую землю, случилось событие, которое окончательно отделило ее от семьи. В село приехал фотограф. Редкое, почти волшебное событие. Все деревенские ребятишки, насколько хватало родительских сил, наряжались и строились перед объективом.
Марфа собрала своих: Степка, Танька, близнецы — все стояли ровно, в застиранных, но чистых рубахах, с серьезными лицами. Анжела, наблюдавшая за этим со стороны, видя всеобщее оживление, не удержалась и робко подошла к краю группы. В ее глазах светилась робкая надежда. Она тоже хотела быть на картинке. Вместе со всеми.
Марфа заметила ее движение. Она не сказала ни слова. Она просто медленно, очень выразительно посмотрела на девочку, и в ее взгляде было столько холодного отвращения и неприятия, что Анжела замерла на месте. Потом Марфа повернулась к фотографу спиной, отсекая ее от семьи одним движением своего широкого, сгорбленного плеча.
Фотограф, человек городской, не понял. Он кивнул на Анжелу:
— А малышку-то в кадр? Место есть.
— Она не с нами, — четко и громко сказала Марфа, глядя куда-то в сторону.
Эти слова повисли в воздухе, звонкие, как пощечина. «Она не с нами».
Анжела отступила на шаг. Потом еще на один. Она не заплакала. Она просто стояла и смотрела, как ее семья, чужая и незнакомая, замирает перед щелчком аппарата. В тот миг последняя тонкая нить, связывающая ее с этим домом, порвалась.
Она убежала за сарай, села на старую, перевернутую телегу и смотрела на грязные лужи, в которых отражалось хмурое небо. Она была чужая. Официально и окончательно.
Но в кармане ее старенького платьица, подаренного когда-то Танькой, лежал тот самый обрывок желтой бумаги. Она достала его, развернула и провела пальцем по карандашным строчкам. Она не знала букв, но знала, что там написано что-то хорошее. От Леси.
«Держись. Помни мое слово».
Она сжала бумажку в кулачке и подняла голову. Она будет держаться. Она будет ждать. Потому что у нее был брат, который однажды вернется и заберет ее от этих чужих людей. Эта вера стала ее щитом против равнодушия и ее тихим, личным бунтом.
Продолжение в Главе 2 (Будет опубликовано сегодня в 17:00 по МСК)
Рекомендую вам почитать также рассказ: