Серый конверт из плотной бумаги лежал на кухонном столе уже второй час. Елена ходила вокруг него кругами, словно это была не банковская выписка, а неразорвавшаяся мина времён войны. Хотя, если подумать, эффект от содержимого этого конверта был куда мощнее любого тротила. Внутри лежал листок с печатью, подтверждающий, что она, Елена Викторовна Скворцова, сорока пяти лет от роду, больше никому и ничего не должна. По крайней мере, банку.
Она провела ладонью по клеёнке. Старой, в мелкий цветочек, местами протёртой до белых пятен. Десять лет она смотрела на эти цветы, мечтая сменить их на дорогую льняную скатерть, но каждый лишний рубль отправлялся на досрочное погашение. Десять лет жизни в режиме «сжатой пружины». Коллеги ездили в Турцию, меняли машины, покупали детям новые айфоны, а Лена носила одни и те же сапоги по три сезона, аккуратно закрашивая царапины чёрным кремом, и считала копейки в супермаркете, выбирая макароны по акции.
За окном моросил мелкий осенний дождь, смывая пыль с подоконников, но на душе у Елены было солнечно. Она наконец-то взяла конверт, достала бумагу и ещё раз перечитала заветную строчку: «Задолженность полностью погашена». Хотелось кричать, прыгать, звонить подругам, но привычка быть сдержанной, выработанная годами жесткой экономии эмоций и средств, взяла своё. Она просто налила себе чаю. Хорошего, листового, который купила сегодня впервые за долгое время, не глядя на ценник.
Тишину квартиры, которая теперь принадлежала ей не только по праву прописки, но и фактически, нарушил телефонный звонок. На экране высветилось: «Мама». Сердце привычно сжалось, пропустив удар. Отношения с Галиной Петровной всегда напоминали хождение по минному полю: никогда не знаешь, где рванёт — на теме внуков, огорода или «неблагодарности».
— Алло, привет, мам, — Елена постаралась придать голосу бодрость.
— Здравствуй, дочь. Ты почему в выходной трубку не берёшь? Я уже давление мерить собралась, думала, случилось что.
— Я была в душе, мам. Всё в порядке.
— В душе она… Тут сердце болит, а она плещется. Ладно, не об этом. Ты сегодня свободна? Приезжай к обеду. Витенька с Настей придут, пирогов напекла. Давно не сидели семьёй.
Витенька. Младший брат. Любимец, надежда и вечная головная боль семьи. Разница у них была в семь лет, но казалось, что в целую жизнь. Елену воспитывали под лозунгом «ты должна», Витю — под девизом «он же маленький». Маленькому Вите сейчас было тридцать восемь, он работал «свободным художником» (что на деле означало случайные подработки таксистом или курьером между приступами лени) и жил с женой Настей в родительской трёшке, занимая самую большую комнату.
— Мам, я, честно говоря, хотела отдохнуть, — осторожно начала Елена. — Неделя была тяжёлая.
— Отдохнёшь на том свете! — привычно отрезала Галина Петровна. — Брат хочет новостью поделиться, радость у нас. Или тебе на родных совсем наплевать? Стала там городской барыней, нос воротишь?
«Барыня» усмехнулась, глядя на свои домашние штаны с вытянутыми коленками. Но спорить было бесполезно. Проще съездить, отсидеть положенные три часа, кивать в нужных местах и уехать обратно в свою тихую, теперь уже полностью свою гавань.
Дорога до родительского дома всегда навевала тоску. Старый район, пятиэтажки, облупленные подъезды. Елена помнила, как мечтала вырваться отсюда. Как работала на двух работах, как ночами писала отчёты, как брала подработки на выходные. Она купила свою «двушку» в новостройке на стадии котлована, рискуя всем. Жила на съёмной комнате у вредной старухи, питалась гречкой, но знала: это временно. И вот, котлован стал домом, бетонные стены обросли обоями, а ипотечная кабала спала с плеч.
В прихожей родительской квартиры пахло жареным луком, старыми вещами и душными духами Насти. Брат встретил её в коридоре — в растянутой майке, с банкой пива в руке, уже слегка навеселе.
— О, Ленка! Прибыла, бизнес-леди! — он хлопнул её по плечу так, что Елена поморщилась. — Проходи, мать там уже поляну накрыла.
На кухне царила суета. Галина Петровна, раскрасневшаяся у плиты, метала на стол тарелки с салатами. Настя, жена брата, сидела за столом и лениво ковыряла вилкой огурец. Настя была девушкой «с запросами», но без амбиций, идеально подходящей под жизненную философию Виктора.
— Ну наконец-то, — буркнула мать, не поворачиваясь. — Режь хлеб, Лен. Настя устала, она с работы.
Елена промолчала. Настя работала администратором в салоне красоты два через два и уставала, видимо, от созерцания чужих стрижек. Сама Елена работала главным бухгалтером в крупной фирме, и её усталость в расчёт не принималась — ведь она «сидит в офисе и бумажки перекладывает».
За столом разговор сначала шёл о погоде, о ценах на ЖКХ, о том, что у тёти Вали снова радикулит. Елена ела салат, кивала и думала о том, что завтра пойдёт в мебельный и выберет тот самый диван, бархатный, изумрудный. Непрактичный, маркий, но безумно красивый.
— Ну, давайте за нас! — Виктор поднял рюмку. — У нас новость. Настёна беременна!
Мать всплеснула руками, хотя, судя по её лицу, новость для неё сюрпризом не была.
— Ой, счастье-то какое! Внучок будет! Или внучка!
— Пацан будет, я чувствую! — гаркнул Витя.
Елена улыбнулась, стараясь, чтобы улыбка выглядела искренней.
— Поздравляю. Это действительно хорошая новость.
— Хорошая, да вот только проблемная, — вдруг сменила тон Галина Петровна, откладывая вилку. Воцарилась тишина. Елена напряглась. Этот тон она знала — прелюдия к требованию.
— В чём проблема? — спросила она, чувствуя, как внутри натягивается струна.
— Да в тесноте, Лен, — вздохнул брат, наливая себе ещё. — Куда нам ребёнка в эту комнату? Мы и так там друг у друга на головах. Шкаф не поставить, кроватку некуда. А ребёнок расти будет, ему пространство нужно.
— Ну, многие так живут, Вить. Можно перестановку сделать, — осторожно заметила Елена.
— Перестановку! — фыркнула Настя. — Скажешь тоже. Тут дышать нечем. А с ребёнком вообще ад будет.
Галина Петровна выразительно посмотрела на дочь. Взгляд был тяжёлым, оценивающим. Так смотрят на вещь, прикидывая, сколько за неё дадут на барахолке.
— Мы тут подумали с отцом… — начала мать (отец, тихий пенсионер, сидел в углу и молчал, предпочитая не вмешиваться в матриархат). — Витеньке расширяться надо. Семья растёт. А ты, Лена, одна.
— И? — Елена отложила вилку. Аппетит пропал мгновенно.
— Что «и»? — мать поджала губы. — У тебя квартира большая, двухкомнатная. В новом доме. А ты там одна кукуешь. Зачем тебе столько места? Пыль гонять?
— Мам, к чему ты ведёшь?
— К тому, что по-родственному надо поступить. По справедливости. Вите с Настей и ребёнком твоя квартира нужнее. А ты можешь пока сюда переехать, в их комнату. Или… — мать замялась на секунду, но тут же продолжила увереннее, — или продать твою, деньги поделить. Вите на первый взнос хватит на хорошую трёшку, а тебе студию возьмём где-нибудь. Тебе же одной много не надо.
Елена смотрела на них и не верила своим ушам. Хотя нет, верила. Она знала, что этот разговор когда-нибудь состоится. Просто надеялась, что у них хватит совести хотя бы не требовать, а попросить. Но в этой семье слово «просьба» считалось проявлением слабости.
— Подождите, — Елена обвела взглядом родные лица. — Вы предлагаете мне отдать мою квартиру, которую я…
— Не отдать, а поменяться! — перебил Витя. — Чё ты начинаешь, Лен? Тебе жалко, что ли? Родной племянник там жить будет.
— Жалко? — Елена почувствовала, как краска приливает к лицу. — Витя, я десять лет не была в отпуске. Я десять лет носила одну куртку. Я работала по двенадцать часов в сутки. Я платила ипотеку, отказывая себе во всём.
— Ой, ну не надо тут мученицу из себя строить! — всплеснула руками Галина Петровна. — Все работают. И Витя работает. Просто ему меньше везёт, чем тебе. Ты всегда пробивная была, хитрая. А он душа нараспашку, добрый слишком. Тебе бог дал хорошую зарплату, так поделись с братом. Не в могилу же ты эту квартиру заберёшь!
— Везёт? — переспросила Елена тихо. — Ты называешь это везением, мам? Когда я с температурой под сорок отчёты сдавала, чтобы премию получить и очередной платёж закрыть — это везение? Когда я машину продала, чтобы первый взнос внести, и на метро пересаживалась — это везение?
— Да что ты заладила: «я, я, я»! — Настя скривила губы. — Эгоистка. Только о себе и думаешь. У нас ребёнок будет, новая жизнь! А ты вцепилась в свои бетонометры. Женского счастья нет, так хоть злость свою на нас срываешь.
Слова Насти упали, как камни в грязную воду. Женское счастье. Любимый аргумент тех, кто считает, что наличие мужа и детей даёт право распоряжаться чужими ресурсами.
Елена медленно встала из-за стола. Ноги дрожали, но голос, к её удивлению, прозвучал твёрдо и холодно. Стальной ноткой, которой она обычно отчитывала нерадивых сотрудников.
— Значит так. Слушайте меня внимательно, потому что повторять я не буду.
Она сделала паузу, глядя прямо в глаза матери. Галина Петровна даже слегка отшатнулась, не привыкшая к такому тону от покладистой дочери.
— Накопила. Взяла ипотеку. Выплатила. Всё сама. Так что не стоит строить планы на мой счёт — я в них не участвую.
В комнате повисла звенящая тишина. Слышно было только, как капает вода из крана на кухне — прокладку там не меняли годами, потому что у Вити «руки не доходили».
— Ты… ты что такое говоришь? — прошептала мать, хватаясь за сердце (на этот раз картинно, но с испугом). — Родную мать, брата… на квадратные метры променяла?
— Я никого не меняла, мама. Я просто поставила границы. Моя квартира — это моя собственность. Мой труд. Моё здоровье, которое я там оставила. И никто — ни ты, ни Витя, ни его ребёнок — не имеют к ней никакого отношения.
— Да пошла ты! — Витя вскочил, опрокинув рюмку. Водка растеклась по скатерти темным пятном. — Подавись своей хатой! Нужна ты нам больно. Без тебя справимся!
— Вот и отлично, — кивнула Елена. — Справляйтесь. Взрослые люди, в конце концов.
Она вышла в прихожую, чувствуя спиной ненавидящие взгляды. Руки тряслись, когда она застёгивала молнию на сапогах — тех самых, старых, но начищенных до блеска.
— Ноги твоей чтобы здесь больше не было! — крикнула ей вслед мать. — Отрезанный ломоть! Неблагодарная! Мы тебя растили, кормили, а ты…
Елена открыла дверь подъезда и вдохнула влажный, холодный воздух. Дождь усилился, но ей он показался живой водой. Она шла к остановке, и с каждым шагом ей становилось легче. Словно она сбросила с плеч мешок с камнями, который тащила всю жизнь. Мешок с чужими ожиданиями, чувством вины и долгом, который она не брала.
Телефон в кармане звякнул. Сообщение от банка: «Вам одобрена кредитная карта на специальных условиях». Елена усмехнулась и удалила сообщение. Никаких кредитов. Больше никогда.
Она ехала домой в полупустом автобусе, глядя на огни вечернего города. Мимо проплывали витрины магазинов, светящиеся окна домов. Где-то там, в одном из этих окон, сидела сейчас её семья, перемывая ей кости, обвиняя в чёрствости и жадности. Наверняка мать уже звонит тётке Вале, чтобы пожаловаться на «змею, пригретую на груди».
Но это больше не трогало. Точнее, трогало, но как-то отстранённо, как сюжет плохой мелодрамы по телевизору. Елена вдруг поняла, что сегодня она выплатила не только ипотеку. Она выплатила свой долг перед прошлым. Она купила себе не просто стены, а право говорить «нет». Право не быть удобной. Право жить свою жизнь.
Автобус остановился. Елена вышла, зашла в любимую пекарню у дома. Там пахло ванилью и корицей.
— Мне, пожалуйста, эклер. И капучино. Большой, — сказала она девушке за прилавком.
— С собой?
— Нет. Я здесь посижу.
Она села за столик у окна, откусила кусок пирожного. Сладкий крем таял во рту. Впереди был вечер. Свободный вечер. Она придёт домой, включит любимый джаз, зажжёт свечи и будет просто смотреть на свои стены. Свои. От плинтуса до потолка. И никто не посмеет сказать ей, что она занимает слишком много места.
Жизнь, оказывается, удивительно вкусная штука, когда ешь её своей ложкой, а не ждёшь, пока тебя покормят с чужой, да ещё и попрекнут каждым куском.
Неделя после того разговора прошла в странном вакууме. Телефон молчал. Мать не звонила с утренними жалобами на здоровье, Витя не просил «перехватить пару тысяч до зарплаты». Сначала Елена порывалась позвонить сама — старая привычка быть хорошей дочерью зудела где-то под кожей. Но она одёргивала себя. «Нет. Ты всё сказала. Теперь их ход».
В среду вечером, возвращаясь с работы, она обнаружила у двери своей квартиры незваного гостя. На лестничной площадке, прислонившись к стене, стояла тётя Валя — мамина сестра. Женщина грузная, шумная и всегда знающая, «как лучше».
— Ну здравствуй, племянница, — Валя поджала губы, оглядывая Елену с ног до головы. — Хорошо выглядишь. Цветёшь. А мать там с корвалолом лежит.
— Здравствуй, тёть Валь. Проходи, раз пришла, — Елена отперла дверь. Держать оборону на лестнице не хотелось, соседи у неё были интеллигентные, скандалов не любили.
В квартире Валентина по-хозяйски огляделась. Прошлась по коридору, заглянула в гостиную, цокнула языком, увидев просторную кухню.
— Да-а… Хоромы. И правда, зачем тебе одной столько? Галька правду говорила, тут взвод солдат разместить можно.
— Чай будешь? — проигнорировала выпад Елена.
— Не за чаем я пришла. Совесть у тебя будить пришла, пока она совсем не атрофировалась.
Они сели на кухне. Елена не стала доставать печенье, просто налила кипятка в кружки.
— Лена, ты пойми, — начала Валя, понизив голос до доверительного шепота. — Семья — это главное. Мужики приходят и уходят, друзья предают, а родная кровь — она навсегда. Витька — он же непутёвый, да. Но он брат твой. Если не ты, то кто ему поможет?
— А почему ему надо помогать, тёть Валь? — спокойно спросила Елена. — У него руки есть, ноги есть, голова вроде тоже на месте. Почему он в тридцать восемь лет живёт как подросток, а я должна обеспечивать его «взросление»?
— Потому что ты сильная! Тебе дано больше! — Валентина ударила ладонью по столу. — Ты всегда такая была, упёртая, железная. А он мягкий. Ему поддержка нужна. И потом, это же по-божески — делиться.
— По-божески? — Елена усмехнулась. — А по-божески — это когда мать требует у дочери единственное жильё, чтобы отдать сыну, который палец о палец не ударил? Где был Витя, когда я ремонт делала? Где была мама, когда мне на первый взнос не хватало, и я занимала у чужих людей под проценты? Они тогда сказали: «Твои проблемы, сама заварила кашу — сама и расхлёбывай». Я и расхлебала. Сама.
Валентина насупилась.
— Ну, было и было. Что старое поминать? Сейчас ситуация другая. Ребёнок будет. Грех младенца обижать.
— Я младенца не обижаю. Пусть рожают, растят. Я тут при чём?
— Да при том, что ты могла бы уступить! Пусти их сюда пожить лет на пять, пока ребёнок подрастёт. А сама к матери. Галька не вечная, ей уход нужен будет скоро. Вот и будешь при ней. Всё равно замуж не выходишь, детей нет. Что тебе терять?
Елена посмотрела на тётку и вдруг увидела всю эту ситуацию со стороны. Это была не просто просьба. Это была стройная система мировоззрения, в которой она, Елена, существовала только как функция. Как ресурс. Как тягловая лошадь, которая должна пахать, пока не сдохнет, а потом её место в стойле займёт кто-то другой. В этой системе у неё не было права на желания, на комфорт, на одиночество. Только долг.
— Тётя Валя, — Елена встала. — Передай маме и Вите, что тема закрыта. Квартира моя. Точка. Я не пущу сюда ни Витю, ни Настю, никого. И переезжать к маме я не буду. Я люблю вас всех, наверное, по-своему. Но любить — не значит позволять садиться себе на шею.
Валентина тяжело поднялась, кряхтя.
— Очерствела ты, Ленка. Деньги тебя испортили. Смотри, пожалеешь. Стакан воды в старости никто не подаст.
— Я кулер поставлю, — устало улыбнулась Елена. — У кровати.
Когда за тёткой закрылась дверь, Елена сползла по стене на пол. Сил не было. Руки снова дрожали. Быть «железной леди» оказалось утомительно. Хотелось плакать, жалеть себя, хотелось, чтобы мама просто обняла и сказала: «Ты молодец, дочка, я тобой горжусь». Но этого не будет. Никогда не будет. И нужно учиться жить с этим фактом, как живут с хронической болезнью — принимать лекарства, избегать обострений и не ждать чудесного исцеления.
Прошёл месяц. Елена начала потихоньку обустраивать квартиру «для души», а не «лишь бы было». Купила тот самый изумрудный диван. Повесила шторы — плотные, тяжёлые, цвета тёмного шоколада. Завела кота — рыжего, наглого, которого назвала Бакс, в честь валюты, которой ей так не хватало все эти годы.
Бакс оказался идеальным сожителем: он не задавал вопросов, не требовал отдать ему квартиру (хотя и считал её своей) и всегда встречал у двери, мурлыча, как трактор.
Однажды в субботу звонок в домофон разорвал утреннюю негу. Елена, в пижаме, с чашкой кофе, подошла к трубке.
— Кто?
— Лена, открой, это я. Витя.
Она колебалась секунду. Потом нажала кнопку.
Витя поднялся на этаж один. Вид у него был помятый, виноватый и какой-то жалкий. В руках он теребил шапку.
— Привет, — буркнул он, не глядя в глаза.
— Привет. Проходи. Только разувайся сразу, у меня ковры новые.
Он прошёл на кухню, сел на краешек стула. Елена смотрела на него и не чувствовала злости. Только усталость и лёгкое любопытство.
— Чего пришёл? Снова требовать квадратные метры?
— Да нет… — Витя махнул рукой. — Выгнала меня Настя.
— Как выгнала?
— Ну так. Сказала, что я неудачник. Что не смог с сестрой договориться, не мужик. Что ей такой отец ребёнка не нужен, который даже жильё обеспечить не может. К маме своей уехала.
— А ты?
— А что я? Мать пилит с утра до ночи. «Упустил жену, упустил квартиру, сестра враг». Голова пухнет. Можно я у тебя посижу немного? Просто в тишине.
Елена вздохнула. Налила ему кофе. Поставила на стол вазочку с печеньем.
— Посиди. Но жить я тебя к себе не возьму, Вить. Даже на неделю.
— Да знаю я, — он грустно хрустнул печеньем. — Знаю. Ты, Ленка, права была. Во всём права. Мы привыкли, что ты везёшь, вот и ехали. А как ты взбрыкнула, так мы и посыпались.
Он помолчал, глядя в кружку.
— Я на работу устроился. Нормальную, на склад. Грузчиком пока, но там платят стабильно. Может, ипотеку дадут со временем. Хотя куда мне…
— Дадут, если захочешь, — сказала Елена. — Я же взяла. И выплатила.
— Ну, ты — это ты. Ты кремень. А я… размазня.
— Перестань, — жёстко сказала она. — Ты не размазня. Ты просто привык, что за тебя всё решают. Начни решать сам. Это страшно, но потом втягиваешься.
Они сидели на кухне ещё час. Говорили мало, больше молчали. Но это было не то напряжённое молчание, что раньше. Это была тишина перемирия.
Когда Витя уходил, он остановился в дверях.
— Лен… Ты это… прости нас. Дураки мы. И мать прости. Она старая, у неё советская закалка: всё в колхоз, всё общее. Не понимает она, что такое «своё».
— Я не сержусь, Вить. Но ключи не дам.
Он криво усмехнулся.
— Понял. Ну, бывай.
Елена закрыла за ним дверь. Щёлкнул замок. Два оборота. Надёжно.
Она вернулась в комнату. Бакс спал на изумрудном диване, раскинув лапы. За окном падал первый снег, укрывая грязный асфальт белым чистым одеялом.
Елена подошла к окну. В стекле отражалась её комната: уютная, тёплая, красивая. И она сама — взрослая женщина, которая смогла защитить свой мир.
Жизнь продолжалась. И впервые за много лет я не знала, что будет завтра. Но теперь это не пугало. Потому что у меня наконец-то было место, где я могла сказать: «Это — моё».