Телефон завибрировал на столе — один раз, два, три. Я даже не посмотрела сразу. За окном метель кружила снежные вихри, прилипавшие к стеклу мокрыми хлопьями, а я сидела на кухне с кружкой горячего какао, которое согревало озябшие пальцы. Декабрь выдался злым в этом году — с самого начала трещали морозы, и даже батареи, раскаленные докрасна, не спасали от холода, пробиравшегося сквозь старые рамы.
— Ты чего сидишь как истукан? — голос мужа Виктора донесся из гостиной. — Чай поставь мне!
Я вздохнула и поднялась. Двадцать три года замужества научили не спорить по пустякам. Виктор развалился на диване, уткнувшись в телевизор, где очередное ток-шоу гудело о политике и экономике. Ему было хорошо — на работе начальник, дома хозяин. А я? Я просто Оля. Ольга Петровна, которой сорок восемь, которая растила сына, терпела свекровь и думала, что это и есть счастье.
Когда наливала кипяток в заварник, телефон снова ожил. На этот раз я взглянула. Мессенджер. Сообщение от Евдокии Семеновны. От свекрови.
«Оля, нам надо серьезно поговорить. Приезжай завтра к обеду. Одна».
Странно. Обычно она присылала голосовые — длинные, со вздохами и причитаниями о том, как ей тяжело, как болят ноги, как соседка нахамила в магазине. А тут — сухо, по-деловому. Что-то шевельнулось внутри, неприятное предчувствие.
— Витя, твоя мама зовет меня завтра, — сказала я, ставя перед ним кружку.
Он даже не повернулся:
— Ну и езжай. Небось опять помощь нужна какая-то. То трубы текут, то продукты купить некому.
Я промолчала. Евдокия Семеновна жила в двух районах от нас, в старой двухкомнатной квартире, где каждая стена помнила ее покойного мужа. После его смерти она словно окаменела — из той приветливой женщины, что когда-то улыбалась мне на свадьбе, превратилась в существо, источавшее недовольство. Я редко ездила к ней без острой необходимости.
Ночь прошла тревожно. Сны путались — то я бежала по снегу босиком, то стояла в пустой квартире, где все вещи куда-то исчезли. Проснулась разбитой, с тяжелой головой и чувством, будто что-то должно произойти.
Утром Виктор умчался на работу, даже не попрощавшись — это было нормально. Я убрала кухню, помыла посуду, посмотрела в окно. Снег перестал, но небо осталось низким, серым, давящим. Точно как мое настроение.
В одиннадцать я уже стояла у подъезда свекрови. Старое панельное здание выглядело уныло — облупившаяся краска на стенах, разбитый домофон, мусор у ящиков. Поднялась на четвертый этаж пешком — лифт, как всегда, не работал. Перед дверью замешкалась, потом все-таки позвонила.
Евдокия Семеновна открыла быстро. Она выглядела собранной — аккуратная прическа, свежая блузка, на губах даже помада. Это насторожило. Обычно она встречала меня в застиранном халате, с небрежно заколотыми волосами.
— Заходи, — бросила она коротко и направилась на кухню.
Я разделась, прошла следом. На столе стоял чайник, две чашки, вазочка с печеньем. Никаких просьб помочь, никаких жалоб. Только натянутое молчание, от которого становилось не по себе.
— Садись, — кивнула свекровь. — Разговор у нас будет тяжелый.
Я опустилась на стул, сжав руки на коленях. Сердце забилось быстрее.
Евдокия Семеновна налила чай, придвинула мне чашку, потом откинулась на спинку стула и посмотрела мне прямо в глаза. В ее взгляде было что-то жесткое, почти торжествующее.
— Ты никогда не задумывалась, почему я к тебе так отношусь? — начала она. — Почему никогда не любила, не принимала?
Я молчала. О господи, сколько раз я задавала себе этот вопрос! Сколько ночей ревела в подушку, пытаясь понять, что я сделала не так!
— Думала, случайность? — усмехнулась свекровь. — Нет, милая. Я знала с самого начала. С той самой свадьбы.
— Знали что? — выдавила я.
Она помедлила, наслаждаясь моментом. Потом наклонилась вперед и произнесла тихо, но отчетливо:
— Что Виктор тебя не любит. Никогда не любил. Женился, потому что ты забеременела. А ребенок тот... он вообще сомневался, его ли это.
Мир дернулся и накренился. Я слышала, как стучит кровь в висках, как где-то капает кран, как шумит ветер за окном. Но слов не было. Совсем.
— Ты что, думала, любовь? — продолжала Евдокия Семеновна, и в ее голосе звучало презрение. — Боже мой, какая же ты дура! Он тебя терпел. Из-за жалости и приличия. А ты — держалась за него, как за соломинку. Готовила, стирала, ублажала... Думала, привяжешь? Смешно!
Руки затряслись. Я вцепилась в край стола, пытаясь удержаться.
— Зачем... зачем вы мне это говорите?
Свекровь усмехнулась:
— Потому что пора. Пора тебе наконец узнать правду. Витя встретил женщину. Настоящую. Ту, с которой ему хорошо. Ей тридцать пять, она красивая, успешная. И он хочет развестись.
— Врете! — вырвалось у меня. — Вы врете!
— Вру? — она вытащила телефон, ткнула пальцем в экран и развернула его ко мне. — Вот. Смотри.
На фотографии Виктор обнимал незнакомую женщину. Блондинку с яркой улыбкой. Они стояли у ресторана, счастливые, влюбленные. Я узнала его куртку — ту самую, серую, которую я стирала на прошлой неделе.
— Они вместе уже полгода, — спокойно сообщила свекровь. — Он собирался сказать тебе сам, но все тянул. Я решила взять инициативу в свои руки. Чтобы ты не строила иллюзий.
Слезы брызнули сами собой. Я закрыла лицо руками, но сдержаться не смогла. Плакала навзрыд — так, что затряслись плечи, перехватило дыхание.
— Плачь, плачь, — протянула Евдокия Семеновна. — Все равно ничего не изменишь. Витя уже снял квартиру. Переедет через неделю. А ты... ты будешь жить здесь. В этой развалюхе. Я уезжаю к сестре, квартиру оставляю тебе. Пусть Витя хоть совесть перед сыном сохранит.
Она встала, поправила блузку.
— Вот так, голубушка. Всё. Свободна. Или не свободна — как посмотреть. Двадцать три года жизни коту под хвост.
Я не помнила, как выбежала из той квартиры. Не помнила, как спускалась по лестнице, как оказалась на улице. Ветер бил в лицо колючими снежинками, но я не чувствовала холода. Внутри было пусто. Так пусто, будто меня выпотрошили и оставили только оболочку.
Домой я вернулась к вечеру. Виктор сидел на кухне, ел разогретый суп. Увидев меня, даже не удивился.
— Ну что, мать все рассказала? — спросил он равнодушно.
Я не ответила. Просто прошла мимо, в спальню, закрылась и рухнула на кровать.
Та ночь стала самой длинной в моей жизни.
Утро пришло тяжелым, давящим на плечи грузом. Я лежала, уставившись в потолок, где желтое пятно от старой протечки напоминало карту несуществующей страны. Страны, где я могла бы быть счастливой. Но той страны не было. Как не было и меня — той прежней Оли, которая верила в любовь, в семью, в то, что терпение и преданность чего-то стоят.
Виктор уже ушел на работу. Не постучал, не заглянул. Я услышала только хлопок входной двери и тишину после него — такую громкую, что закладывало уши.
Встала механически. Умылась холодной водой, посмотрела на свое отражение в зеркале. Серое лицо, потухшие глаза, глубокие морщины у рта. Когда я успела так постареть? Или я просто никогда не замечала, как жизнь медленно вытекает из меня, оставляя только усталость?
Телефон лежал на тумбочке. Я долго смотрела на него, потом все-таки взяла и написала сыну. Алеше было двадцать пять, он работал в другом городе, звонил раз в месяц — из вежливости, не больше. Мы никогда не были близки. Виктор воспитывал его жестко, я пыталась компенсировать это лаской, но получилось только хуже. Алеша научился манипулировать нами обоими.
«Сынок, у нас с папой сложная ситуация. Позвони, когда сможешь».
Ответа не было. Я не удивилась.
Следующие дни прошли в каком-то тумане. Виктор вел себя так, будто ничего не изменилось. Приходил, ужинал, смотрел телевизор, уходил спать в гостиную. Я готовила, убирала, стирала — по инерции, как заведенная кукла. Мы не разговаривали. Что говорить, если все уже сказано?
В субботу он собрал вещи. Не все — только самое нужное. Два чемодана, сумка. Я стояла на кухне, когда он проходил мимо с ними к двери.
— Ольга, — окликнул он меня. Впервые за неделю назвал по имени. — Документы на развод подам через адвоката. Квартира останется тебе, я не претендую. Алименты платить не буду — сын взрослый. Но если что срочное, можешь позвонить.
Я кивнула, не поворачиваясь. Услышала, как открылась дверь, как звякнули ключи, как снова тишина заполнила пространство.
Он ушел. Просто так. Двадцать три года — и ушел, как будто уходил в магазин за хлебом.
Я опустилась на пол прямо там, на кухне, обхватила колени руками и попыталась заплакать. Но слез не было. Внутри осталась только пустота, огромная и холодная, как зимнее небо за окном.
Неделю я почти не выходила из квартиры. Ела мало, спала урывками. Включала телевизор для шума, но не слышала, что там говорили. Алеша так и не позвонил. Зато позвонила Евдокия Семеновна.
— Ну что, освоилась? — спросила она с ехидством. — Виктор говорит, ты даже не плакала при нем. Молодец. Хоть капля достоинства осталась.
Я положила трубку, не ответив. Заблокировала ее номер.
А потом случилось странное. Я проснулась среди ночи от того, что мне нечем дышать — не от слез, не от горя, а от злости. Она клокотала внутри, горячая, жгучая. Злость на Виктора, на свекровь, на себя саму. На все эти годы, которые я потратила на то, чтобы быть удобной, нужной, хорошей. А для чего? Чтобы меня выбросили, как надоевшую тряпку?
Я встала, прошлась по квартире. Везде были следы его присутствия — висевшие на стене дипломы, фотографии, его любимая кружка. Я взяла эту кружку и швырнула ее в раковину. Та разлетелась вдребезги с громким звоном, и это было так приятно, что я улыбнулась. Впервые за две недели.
Утром я вызвала мастера — починить старые оконные рамы. Потом позвонила в салон красоты, записалась на стрижку и окрашивание. Достала из шкафа старый блокнот, который когда-то давно вела, — там были мои мечты, планы, желания. Я забросила его, когда вышла замуж. Теперь открыла и начала читать.
«Хочу выучить английский. Хочу поехать к морю. Хочу научиться рисовать».
Простые, наивные желания девчонки, которой я когда-то была.
Я взяла ручку и написала новое:
«Хочу снова стать собой. Хочу жить для себя».
Снег за окном продолжал падать, но мне уже не было холодно. Внутри разгоралось что-то новое — не счастье, нет. Но надежда. Маленькая, робкая. Надежда на то, что жизнь не закончена. Что я могу начать заново.
Даже в сорок восемь. Даже после всего.
Три года спустя
Весна пришла ранняя, шумная. Я стояла у окна своей маленькой квартиры — не той, что оставил Виктор, а новой, снятой в центре города. Светлой, уютной, моей. За эти три года я многое успела. Курсы английского, потом переводческие. Работала сначала на фрилансе, потом в небольшом издательстве. Поездка в Грузию — первая в жизни поездка, куда я поехала одна, по собственному желанию. Я научилась жить заново.
Телефон зазвонил. Алеша.
— Мам, — голос сына звучал растерянно, почти по-детски. — Можно к тебе приехать? Поговорить надо.
Я не видела его два года. После развода он встал на сторону отца, обвинил меня в том, что я «не смогла сохранить семью». Больно было, но я приняла это. У каждого свой путь.
— Приезжай, — сказала я спокойно.
Он появился через час. Осунувшийся, с темными кругами под глазами. Сел на диван, долго молчал, разглядывая мои книги, новые картины на стенах.
— Мам, я идиот, — выдохнул он наконец. — Полный идиот. Прости меня.
Я налила чай, села напротив.
— Папа бросил ту женщину, — продолжил Алеша. — Полгода назад. Нашел себе новую, еще моложе. Двадцать восемь лет. Та, блондинка, она... она от него беременна была. Родила дочку. А он сказал, что не готов снова становиться отцом, и просто ушел. Оставил их без копейки.
Я молчала, пропуская информацию.
— Она подала на алименты. Суд обязал платить. Большую сумму. У него начались проблемы на работе — сокращения, его понизили. Новая квартира, которую он снимал с той женщиной, оказалась слишком дорогой. Он влез в кредиты. Теперь живет в съемной однушке на окраине.
Алеша сжал кулаки.
— А знаешь, что самое страшное? Эта новая девушка... она использует его. Вытягивает деньги, которых у него нет. Он звонил мне на прошлой неделе, просил занять двадцать тысяч. Я отказал. Мне самому нечем платить за кредит — я влез в него по его же совету, для «инвестиций», которые прогорели.
Я смотрела на сына и видела уже не того высокомерного мальчика, а уставшего молодого мужчину, столкнувшегося с последствиями своих выборов.
— Бабушка Дуся, — продолжил он тише, — она тоже. Уехала к сестре, помнишь? Та оказалась не лучше ее самой. Сначала взяла ее к себе, а потом начала требовать деньги за проживание. Пенсию забирала. Потом вообще выставила. Бабушка хотела вернуться в ту двухкомнатную квартиру — ту, что собиралась тебе отдать. Она же передумала в последний момент, отдала ее мне. А я... я продал ее. Мне нужны были деньги на бизнес, который прогорел.
Он закрыл лицо руками.
— Теперь она живет в доме престарелых. Государственном. Ей плохо там, она плачет, когда я звоню. Просит забрать. Но мне негде ее разместить. Я сам в коммуналке снимаю комнату.
Я встала, подошла к окну. Внизу расцветала сирень, дети играли на площадке, смеялись. Жизнь продолжалась.
— Мам, — голос Алеши дрожал. — Я понял, каким ты была человеком. Какая ты есть на самом деле. Все эти годы ты держала семью, а мы... мы просто пользовались тобой. Папа предал тебя, бабушка измывалась, я... я даже не позвонил, когда тебе было плохо.
Слезы покатились по его щекам.
— Прости меня. Пожалуйста. Я не прошу денег, не прошу помощи. Просто прости. Скажи, что я еще не до конца потерян.
Я обернулась, посмотрела на него. Сын. Мой сын, которого я родила и любила, даже когда он отвернулся от меня.
— Алеша, — сказала я мягко. — Я простила вас всех давно. Не ради вас — ради себя. Чтобы не нести в себе эту тяжесть. Жизнь расставила все по местам без моего участия.
Он кивнул, утирая слезы.
— Твой отец выбрал свой путь. Он искал легкого счастья, молодости, иллюзий. И получил то, что заслужил. Свекровь жила злобой и презрением — и осталась одна, в окружении чужих людей. А ты... ты еще молодой. У тебя есть шанс все изменить. Но это должен быть твой выбор, твоя работа над собой.
Алеша поднялся, подошел ко мне, неуверенно обнял. Я обняла его в ответ. Он пах табаком и дешевым одеколоном, но это был мой ребенок.
— Я попробую, мам. Обещаю.
— Я знаю, — шепнула я.
Когда он ушел, я вернулась к окну. Солнце заливало комнату золотым светом, и где-то внутри стало тепло. Не от мести — месть не приносит облегчения. Тепло было от того, что я свободна. От их оценок, их обид, их вины.
Виктор получил свое одиночество и разочарование. Евдокия Семеновна — холодные стены дома престарелых и равнодушие тех, кого она сама научила жестокости. Алеша учится жить с последствиями своих решений.
А я? Я просто живу. И это — самая большая победа.