— Да пошла ты со своими тряпками! — Клавдия Петровна швырнула на пол газету, которой накрывала банки с вареньем. — Думаешь, я не знаю, что ты там про меня говоришь?
Ольга замерла у плиты. В кастрюле булькал борщ, по кухне тянуло укропом и лавровым листом. За окном метель превращала двор в молочную пелену — снег летел косыми хлопьями, залепляя стекла. Декабрь только начался, а зима уже показала характер.
— Я ничего не говорила, — тихо произнесла она, не оборачиваясь.
— Не говорила! — свекровь подошла вплотную, и Ольга почувствовала, как напряглись плечи. — А кто тогда Славику про дом престарелых намекал? Кто сказал, что мне там будет лучше?
Славы дома не было. Он уехал в командировку три дня назад, и вернется только через неделю. Ольга считала дни, как заключенная отсчитывает срок. Без него квартира превращалась в клетку, где она одна на один со свекровью — женщиной, которая умела точно находить больные точки и давить на них, словно хирург без наркоза.
— Клавдия Петровна, я честно...
— Сынок, на зиму к вам перееду! И мне плевать на твою жену! Пусть лучше молчит, курица! — прошипела свекровь, повернувшись к двери, словно сын стоял там и слушал её. Но дверь была пуста, только тени от вечерних огней скользили по обоям.
Ольга сжала половник. Хотелось что-то крикнуть в ответ, защитить себя, объяснить, что дом престарелых — это Слава сам предложил, когда узнал, что мать снова упала и неделю не говорила им. Но слова застревали в горле, как кости в рыбе.
Клавдия Петровна вернулась в комнату. Хлопнула дверь — резко, со злостью. Ольга выключила газ и опустилась на табурет. Руки дрожали. Она смотрела в окно, где за стеклом кружилась метель, и думала о том, как всё изменилось за последний год.
Раньше они жили вдвоём со Славой. Обычная двушка в панельном доме, тесная, но своя. Утром кофе на двоих, вечером сериалы под пледом. Простые радости, которые казались вечными. А потом пришёл тот звонок — Клавдия Петровна сломала ногу, и соседка нашла её только через два дня. Слава метался по квартире, бледный, испуганный. «Ольга, она же одна совсем. Давай заберём к себе, а? Ненадолго, пока не окрепнет».
Ненадолго растянулось на восемь месяцев.
Свекровь въехала со своим миром — коробки со старыми журналами, три чемодана одежды, которую она никогда не носила, фотографии в рамках. Она заняла маленькую комнату, бывший Ольгин кабинет, где стоял компьютер и швейная машинка. Всё это переехало в спальню, теснота стала почти физической — словно воздуха стало меньше.
Но хуже всего было другое. Клавдия Петровна не просто жила с ними — она управляла. Указывала, как готовить, куда ставить вещи, во сколько ложиться спать. Каждое утро начиналось с замечаний: «Яичницу пережарила», «Полы помыла плохо», «У нормальных жён борщ гуще». Ольга терпела, кусала губы до крови, но держалась. Ради Славы. Ради семьи.
А свекровь чувствовала это терпение — и давила сильнее.
Ольга встала, подошла к окну. Снег уже замёл подоконник, нарастая белыми волнами. Где-то внизу мигали фонари, редкие прохожие спешили по домам. Зима обещала быть долгой. И с каждым днём в этой квартире становилось холоднее — не от мороза за окном, а от ледяного молчания и колкостей, которыми Клавдия Петровна осыпала её, как снегом.
В кармане завибрировал телефон. Слава.
«Как дела, родная? Мама не беспокоит?»
Пальцы зависли над экраном. Ольга знала, что надо написать правду — рассказать про утренний скандал из-за немытой сковородки, про вчерашний монолог о том, какая она плохая хозяйка, про сегодняшнее «курица». Но вместо этого она набрала:
«Всё нормально. Скучаю».
Нажала отправить и выдохнула. Зачем нагружать его? Он там работает, устаёт, переживает за мать. А она справится. Как всегда справлялась.
Дверь в комнату приоткрылась.
— Борщ совсем остынет, — Клавдия Петровна стояла на пороге, опираясь на трость. После перелома нога так и не зажила до конца, она прихрамывала и использовала это как оружие — напоминание о жертве, о том, что она больна и все ей должны. — Я вот думаю, а зачем мне вообще сюда переезжать зимой? Может, сразу насовсем?
Ольга обернулась. В животе что-то оборвалось — как натянутая верёвка, которую слишком долго тянули.
— Что?
— Ну а что? — свекровь прошла на кухню, села за стол. — Одной мне там холодно. Тут хоть тепло, борщ горячий. И Славик рядом. А ты... — она посмотрела на Ольгу так, словно оценивала товар на рынке, — ты привыкнешь. Никуда не денешься.
Никуда не денешься. Эти слова повисли в воздухе, тяжёлые и липкие. Ольга разливала борщ по тарелкам и чувствовала, как внутри разгорается что-то горячее — не злость даже, а что-то большее. Усталость от молчания. От того, что всегда уступала, всегда прогибалась. От того, что стала невидимой в собственном доме.
— Клавдия Петровна, — она поставила тарелку перед свекровью, — мы с вами должны поговорить.
Та подняла глаза — удивлённо, с ноткой презрения.
— О чём это?
— О зиме. О переезде. Обо всём.
Клавдия Петровна усмехнулась, взяла ложку.
— Говори. Я слушаю.
Ольга села напротив. За окном выла метель, а на кухне пахло укропом и надвигающейся грозой. Та гроза, которую она сдерживала восемь месяцев.
Но не успела она открыть рот, как в прихожей хлопнула дверь. Голоса — громкие, развязные.
— Славка! Ты дома, братан?
Ольга вздрогнула. Этот голос она узнала бы из тысячи — Геннадий, младший брат Славы. Появлялся всегда некстати, занимал деньги и не отдавал, а последний раз притащил свою новую пассию, которая украла у Ольги золотые серьги. Слава тогда не поверил, сказал, что она сама потеряла.
— Слава в командировке, — крикнула Ольга, вставая.
В кухню ввалился Геннадий — рыхлый, с красноватым лицом и блестящими глазами. За ним семенила женщина лет сорока пяти, крашеная блондинка в короткой дублёнке. Личико острое, взгляд цепкий, изучающий.
— О, Оленька! — Геннадий расплылся в улыбке. — А мы к вам погреться. На улице дубак. Познакомься, это Жанна. Жанна, это жена Славкина.
Жанна окинула Ольгу взглядом — быстрым, оценивающим. Задержалась на животе. Ольга инстинктивно прикрыла его рукой. Три месяца. Она ещё никому не говорила, даже Славе — ждала, когда он вернётся, чтобы сообщить лично. Но Жанна увидела. Поняла.
— Клавдия Петровна! — Геннадий прошёл к матери, чмокнул в щёку. — Как здоровье, мам?
— Геночка, сыночек! — свекровь преобразилась, глаза заблестели. — Вот хоть ты приехал! А то тут... — она красноречиво посмотрела на Ольгу.
— Понял, мам. — Геннадий сел, Жанна устроилась рядом. — Значит так, Оль. Мы тут подумали — может, нам у вас пожить недельку? Съехали мы с квартиры, ремонт там, понимаешь...
Ольга почувствовала, как земля уходит из-под ног. Недельку. Ещё двое в этой квартире.
— У нас нет места, — выдавила она.
— Да ладно! — Геннадий махнул рукой. — На полу переночуем. Мы непривередливые.
Клавдия Петровна кивала, поддакивала. Жанна молчала, но её глаза скользили по кухне — по шкафчикам, по полкам, словно она уже прикидывала, что здесь можно взять.
— Я должна спросить Славу, — твёрдо сказала Ольга.
— Да он не против будет! — Геннадий полез в холодильник, достал колбасу. — Братья же мы.
Ольга вышла в коридор, достала телефон. Руки тряслись — от злости, от бессилия. Набрала Славе.
— Привет, родная, — он ответил сразу, голос усталый. — Что случилось?
— Твой брат приехал. С какой-то Жанной. Хотят жить у нас.
Пауза.
— Ну... Генка в беде, наверное. Он же младший. Давай пустим на несколько дней?
— Слава, тут и так тесно! Твоя мама...
— Оль, ну пожалуйста. Я ему потом скажу, чтоб съехал быстрее. Ты же понимаешь, он по-другому не умеет.
Она закрыла глаза. Хотелось закричать, что она беременна, что устала, что в этой квартире уже нечем дышать. Но вместо этого прошептала:
— Хорошо.
Повесила трубку. Постояла в темноте коридора, слушая, как на кухне гогочет Геннадий, как Клавдия Петровна рассказывает ему что-то про Ольгу — слова различить нельзя, но интонация говорит сама за себя.
Когда она вернулась, Жанна стояла у плиты, помешивала борщ.
— Ты не против? — сладко спросила она. — Я подумала, помочь тебе. Вижу, устала.
— Я сама, — Ольга взяла у неё ложку.
Жанна отступила, но улыбка не сошла с лица. Фальшивая, приклеенная.
Вечером они расположились в зале — Геннадий с Жанной на раскладушке, которую притащили из кладовки. Ольга лежала в спальне и смотрела в потолок. За стеной слышались голоса — Клавдия Петровна что-то говорила, Жанна хихикала, Геннадий ржал.
Они обсуждали её. Ольга знала это нутром.
На следующее утро началось. Жанна встала раньше всех, заняла ванную на час. Потом готовила завтрак — яичницу, которую Ольга терпеть не могла. Села за стол, словно хозяйка.
— Слушай, Оль, — сказала она, намазывая хлеб маслом, — а ты давно замуж вышла?
— Четыре года назад, — ответила Ольга, наливая себе чай.
— А детей нет? — Жанна изобразила участие. — Не получается?
Клавдия Петровна подняла голову, впилась взглядом в Ольгу.
— Да у неё и не будет, — вставила она. — Бесплодная, поди. Я Славику говорила — ищи другую.
Ольга сжала чашку. Горячая. Обжигающая. Внутри всё кипело.
— У меня всё в порядке, — тихо сказала она.
— Ну-ну, — протянула Жанна. — А то знаешь, сколько сейчас женщин бегают по врачам... Проблемы у всех. Может, тебе тоже провериться надо?
Геннадий хмыкнул, жуя бутерброд. Клавдия Петровна кивала, соглашаясь.
Ольга встала, вышла из кухни. В спальне рухнула на кровать и впервые за эти месяцы позволила себе заплакать. Тихо, в подушку, чтобы не услышали. Под сердцем жила новая жизнь — крошечная, беззащитная. Её ребёнок. Их со Славой ребёнок. А она молчит, прячется, терпит этих людей, которые растаптывают её собственный дом.
Сколько можно?
В дверь постучали. Вошла Жанна.
— Ты чего ревёшь? — спросила она, присаживаясь на край кровати. — Из-за слов? Да брось. Мы же не со зла.
— Уйди, — Ольга отвернулась к стене.
— Слушай, — Жанна понизила голос, стала вкрадчивой, — ты пойми. Клавдия Петровна — она просто одинокая. Ей внимание нужно. А ты молодая, потерпишь. Мы с Генкой уедем скоро, всё наладится.
Ольга не отвечала. Жанна посидела ещё немного, потом встала и ушла. А через стену Ольга услышала, как та шепчет Геннадию:
— Точно беременная. Видела, как живот прикрывает? Надо Клавдии Петровне сказать.
И через минуту — голос свекрови, торжествующий:
— Вот оно что! А мне ничего не говорит! Значит, скрывает специально!
Ольга лежала и слушала, как они обсуждают её жизнь. Её тайну. Её ребёнка. Что-то внутри переломилось окончательно — не резко, а медленно, как лёд на реке, который трещит, трещит, а потом вдруг раскалывается.
Она встала, умыла лицо холодной водой. Посмотрела на себя в зеркало. Бледная, с тёмными кругами под глазами. Когда она последний раз улыбалась? Когда чувствовала себя дома в собственной квартире?
Ольга вышла в зал. Все трое сидели на диване — Клавдия Петровна посередине, Жанна и Геннадий по бокам, как свита. Телевизор работал, но никто не смотрел. Все уставились на неё.
— Ну что, будущая мамочка, — начала свекровь, — когда собиралась сообщить?
— Это моё дело, — спокойно ответила Ольга.
— Твоё? — Клавдия Петровна вскинула брови. — Это мой внук! И я имею право знать!
— Или внучка, — хихикнула Жанна.
— Вы знаете что, — Ольга подошла ближе, и в её голосе появилась злость, которой там не было раньше, — собирайте вещи. Все. И съезжайте.
Повисла тишина. Геннадий открыл рот, Жанна вытаращила глаза.
— Ты что себе позволяешь?! — взвилась Клавдия Петровна. — Это дом моего сына!
— Нет. Это наш с ним дом. И я хозяйка здесь не меньше, чем он. А вы, — Ольга посмотрела на свекровь, — приехали временно. Восемь месяцев назад. На время. Нога давно зажила. Вы здоровы и можете жить у себя.
— Да как ты смеешь! — свекровь вскочила, опираясь на трость. — Я мать! Я его вырастила!
— И он вас любит. Но это не значит, что вы можете унижать меня в моём доме. — Ольга развернулась к Геннадию. — А вы вообще не спросили разрешения. Приперлись, уселись. У вас ремонт? Снимите квартиру. Я не обязана вас содержать.
— Ты спятила! — выкрикнул Геннадий. — Славка тебе голову оторвёт!
— Пусть попробует, — Ольга достала телефон, включила камеру. — Хотите, я сейчас ему позвоню и расскажу всё? Как вы, Клавдия Петровна, восемь месяцев называли меня курицей и бесплодной? Как вы, Геннадий, в прошлый раз занимали десять тысяч и не вернули? Как Жанна украла мои серьги?
Жанна побледнела.
— Я ничего не брала!
— Брала. Я видела их у тебя в сумке тогда. Просто промолчала. Но больше молчать не буду. — Ольга набрала номер Славы. Положила телефон на стол, включив громкую связь.
Он ответил не сразу.
— Оль? Что-то случилось?
— Да, Слава. Случилось. — Она говорила ровно, без истерики. — Твоя мать живёт у нас восемь месяцев и унижает меня каждый день. Твой брат приехал без предупреждения с женщиной, которая ворует мои вещи. А я — беременна. Три месяца. И устала терпеть.
Молчание. Долгое. В трубке слышалось только дыхание.
— Ты... что?
— Беременна. Я хотела сказать тебе лично, но так вышло.
— Почему ты молчала? — голос Славы дрогнул.
— Потому что ты всё время просишь меня потерпеть. Твою маму, твоего брата. А меня никто не спрашивает, хочу ли я терпеть. — Ольга почувствовала, как наворачиваются слёзы, но сдержалась. — Я устала, Слава. И я хочу, чтобы они уехали. Сегодня.
Пауза. Клавдия Петровна что-то зашептала, но Ольга подняла руку — заткнись.
— Дай мне маму, — сказал Слава.
Ольга протянула телефон свекрови. Та схватила его.
— Сыночек, она совсем с ума сошла! Гонит родную мать!
— Мам, — голос Славы был твёрдым, — собирай вещи. Я сейчас позвоню Витьке с работы, он тебя отвезёт домой. И Генка тоже съезжает. Сегодня.
— Но...
— Без но. Мне ещё десять часов ехать, буду завтра утром. Мы всё обсудим. А пока делайте, что я сказал.
Он отключился. Клавдия Петровна стояла с телефоном в руке, красная от злости и унижения. Геннадий ругался сквозь зубы, Жанна метнулась в комнату — собирать шмотки.
Через два часа они уехали. Клавдия Петровна до последнего бросала на Ольгу ядовитые взгляды, но молчала. Геннадий тащил сумки, хмурый и злой. Жанна выскользнула первой, даже не попрощавшись.
Дверь закрылась. Ольга прислонилась к ней спиной и выдохнула. Тишина. Впервые за столько месяцев — тишина. Не гнетущая, а свободная.
Она прошла по квартире — пустой, своей. Открыла окно. Снег за ночь перестал, и теперь во дворе лежали белые сугробы, чистые и нетронутые. Мороз обжигал щёки, но Ольга стояла и дышала этим холодным воздухом, как будто заново училась дышать.
Под сердцем шевелилось что-то тёплое. Ещё неощутимое, но живое.
Завтра приедет Слава. Они поговорят. Может быть, он поймёт. Может быть, нет. Но теперь Ольга знала точно — она не будет молчать. Больше никогда. Не ради себя — ради того маленького человека, который растёт внутри. Ради того, чтобы он родился в доме, где можно дышать.