— Думала, я не вижу? Думала, я дура старая? — голос Тамары Петровны разрезал утреннюю тишину кухни, как нож по маслу.
Соня даже вздрогнула, обжигаясь кипятком из чайника. Капли воды упали на столешницу, зашипели, растеклись. Она обернулась — свекровь стояла в дверном проеме, одетая с иголочки, хотя было всего семь утра. Серый костюм, жемчужные бусы, губы сжаты в тонкую линию.
— Доброе утро, Тамара Петровна, — тихо начала Соня, ставя чайник обратно. — Вы что-то...
— Молчи! — рука свекрови взметнулась вверх, словно останавливая невидимый поток. — Три года ты в этом доме! Три года я смотрю, как ты вьешься вокруг Кирилла, как воркуешь своим деревенским говорком, как прикидываешься паинькой!
Соня отступила к окну. За стеклом дождь превращал Москву в размытую акварель — серые дома, серое небо, серые машины внизу, на Проспекте Мира. Она приехала сюда из Костромской области, из деревни с населением в триста человек, где все знали всех, где пахло свежескошенной травой и хлебом из печи. Здесь же пахло выхлопными газами и чужими духами в метро.
— Ах ты, тихоня деревенская, думала, что моего сыночка обманешь? На квартиру его позарилась и бизнес! — заворчала свекровь, подходя ближе. Её каблуки цокали по плитке, отсчитывая секунды до взрыва.
— Я не понимаю, о чем вы...
— Не понимаешь? — Тамара Петровна достала из кармана сложенные листки, швырнула их на стол. — Вот! Читай! Доверенность на право управления долями в компании! Ты что, думала, я не узнаю? У меня там тоже доля есть, между прочим!
Соня подняла бумаги дрожащими руками. Это была обычная доверенность, которую Кирилл оформил две недели назад, когда улетал в Питер на переговоры. Ничего особенного — стандартная процедура, сказал он тогда, на случай, если понадобится что-то подписать.
— Кирилл сам это сделал, — прошептала она. — Он просто...
— Просто?! — голос свекрови взлетел до неприличной высоты. — Ничего он не делает просто! Это ты вертишь им, как хочешь! Я знаю таких, как ты! Приехала из своей глуши, зацепилась за первого попавшегося мужика с деньгами!
Кухня вдруг стала слишком маленькой. Стены сдвинулись, потолок опустился. Соня чувствовала, как внутри поднимается что-то горячее, едкое — обида, которую она копила три года. Три года молчания, три года вежливых улыбок, три года "да, Тамара Петровна", "конечно, Тамара Петровна".
— У меня есть имя, — она сама удивилась твердости своего голоса. — Соня. Не "тихоня", не "деревенская". Соня.
Тамара Петровна опешила на секунду, но быстро взяла себя в руки.
— Имя? Имя у тебя есть? А совесть есть? — она подошла совсем близко, и Соня почувствовала запах её дорогих французских духов, такой резкий, что захотелось отвернуться. — Кирилл встретил тебя в какой-то забегаловке, где ты официанткой работала! Пожалел, дурачок! Думал, что спасает тебя! А ты что? Сразу за работу взялась — замуж выйти, прописку получить, теперь вот и на бизнес глаз положила!
В дверях появился Кирилл — растрепанный, в домашних штанах и мятой футболке. Сон ещё не сошел с его лица, глаза красные.
— Мама, что происходит? — он зевнул, потер лицо ладонью. — Почему вы кричите?
— Я открываю тебе глаза! — Тамара Петровна развернулась к сыну. — Вот, посмотри! Твоя женушка уже доверенности на себя оформляет! Скоро и квартиру на себя переоформит!
Кирилл взял бумаги, пробежал глазами, пожал плечами.
— Ну да, я же сам это сделал. Мам, ты о чем вообще?
Лицо Тамары Петровны стало пунцовым. Она выхватила листки из рук сына, снова посмотрела на них, потом на Соню, потом снова на Кирилла.
— Сам? Сам ты это сделал? — она засмеялась, но смех был какой-то неправильный, острый. — Да она тебе мозги запудрила! Не видишь разве? Она манипулирует тобой!
Кирилл вздохнул, прошел к кофемашине.
— Мам, мне на работу скоро. У меня в девять встреча в центре, на Тверской. Давайте вечером поговорим нормально.
— Нормально?! — Тамара Петровна схватила сумочку со стола. — Хорошо! Поговорим нормально! Правильно твой отец ещё при жизни говорил — не связывайся с провинциалками, они все одинаковые — хитрые!
Она вылетела из кухни, хлопнув дверью так, что задрожали стаканы в шкафчике. Соня опустилась на стул, чувствуя, как ноги стали ватными. Кирилл включил кофемашину, машинально достал две чашки.
— Не обращай внимания, — бросил он, не оборачиваясь. — У неё просто... она переживает за бизнес. Последний квартал был неважный.
Соня смотрела на его спину — широкие плечи, уверенные движения. Он даже не спросил, как она себя чувствует. Даже не обнял. Просто включил кофемашину и сказал "не обращай внимания", будто речь шла о плохой погоде, а не о том, что его мать только что растоптала её в грязь.
— Кирилл, — позвала она тихо. — Кирилл, мы можем поговорить?
— После встречи, ладно? — он взял чашку, глотнул кофе, поморщился от горячего. — Мне действительно нужно ехать. Это крупный контракт, понимаешь?
Понимаешь. Она всегда понимала. Понимала, когда он задерживался на работе до полуночи. Понимала, когда отменял планы на выходные. Понимала, когда его мать учила её "правильно" готовить борщ, "правильно" складывать полотенца, "правильно" разговаривать с деловыми партнерами Кирилла.
— Конечно, — выдавила она. — Конечно, понимаю.
Кирилл ушел в душ. Соня осталась сидеть на кухне, глядя в окно. Дождь усилился. Где-то внизу сигналили машины, кто-то ругался, кто-то смеялся. Жизнь продолжалась, а она застряла в этой квартире на двадцать третьем этаже, где даже воздух казался чужим.
Телефон завибрировал. Сообщение от Тамары Петровны в семейном чате: "Кирилл, заедешь ко мне после встречи. Надо серьезно обсудить некоторые вещи. Наедине."
Соня закрыла глаза. Она знала, что будет дальше. Свекровь начнет методично, капля за каплей, отравлять сознание Кирилла. Будет приводить "факты", выискивать "доказательства", плести интриги. Она уже делала так раньше — с его прошлой девушкой, с бывшим деловым партнером, даже с родной сестрой Кирилла, которая теперь не приезжает из Новосибирска уже два года.
Час спустя Кирилл, одетый в строгий костюм, поцеловал её в щеку на прощание. Поцелуй был быстрым, рассеянным — он уже думал о встрече, о контракте, о делах.
— Вечером поговорим, — повторил он и исчез за дверью.
Соня осталась одна в квартире, которая никогда не стала её домом.
Звонок раздался в половине четвертого. Соня дремала на диване, укрывшись пледом — после утреннего скандала голова раскалывалась, и она выпила таблетку. Телефон вибрировал настойчиво, злобно.
— Алло?
— Собирай вещи, — голос Тамары Петровны был ледяным, спокойным, что пугало больше, чем утренние крики. — Я еду к вам. Будь готова через час.
— Что? Куда собирать? Тамара Петровна, я не...
— Домой собирай. В свою деревню. Кирилл со мной согласен. Мы всё обсудили. Тебе лучше уехать, пока по-хорошему.
В трубке пискнуло — свекровь отключилась. Соня сидела, уставившись в экран телефона, не веря. Не может быть. Кирилл не мог согласиться. Не мог просто так взять и выбросить её из своей жизни.
Она набрала его номер — сброс после второго гудка. Ещё раз — то же самое. Написала сообщение: "Кирилл, что происходит? Твоя мать говорит, что я должна уехать. Это правда?"
Ответ пришел через пять минут: "Соня, нам правда нужно взять паузу. Мама права — мы слишком быстро всё это затеяли. Тебе надо подумать о своей жизни. Я переведу денег на дорогу."
Подумать о своей жизни. Какая издевательская формулировка. Три года она думала только о его жизни — о его комфорте, его графике, его настроении, его матери.
Руки начали действовать сами по себе. Соня достала из шкафа старый чемодан, который привезла когда-то из деревни. Три года он пылился на антресолях. Она складывала вещи механически, не думая — джинсы, свитера, нижнее белье. Косметику оставила — дорогие баночки, которые дарил Кирилл, пусть остаются в этой проклятой квартире.
Тамара Петровна приехала ровно через час, как и обещала. С ней был водитель — грузный мужчина по имени Борис, который молча взял чемодан и понес к лифту. Свекровь стояла в прихожей, скрестив руки на груди.
— Ключи положи на полку, — сказала она. — И телефон семейный тоже оставь. Тот, что Кирилл тебе покупал.
— Мне позвонить родителям надо, — пробормотала Соня.
— Позвонишь по дороге. Давай телефон.
Соня положила айфон на полку рядом с ключами. Достала из сумки свой старый кнопочный, которым давно не пользовалась. Батарея села. Отлично.
В машине Тамара Петровна всю дорогу до Комсомольской площади молчала, глядя в окно. Только когда Борис припарковался у Ярославского вокзала, она наконец заговорила:
— Ничего личного, девочка. Просто бизнес есть бизнес. У Кирилла сейчас важный этап — выходим на новые рынки. Ему нужна жена из нашего круга, понимаешь? Которая знает, как себя вести на приемах, как разговаривать с инвесторами. А ты... — она покачала головой. — Ты хорошая. Но не для него.
Борис открыл дверь, протянул Соне чемодан. Тамара Петровна достала из сумочки конверт, сунула в руку Соне.
— Тут пятьдесят тысяч. На первое время. Устроишься там, найдешь нормального мужика — из своих. Родишь детей. Будет тебе счастье.
Машина уехала, оставив Соню стоять посреди площади с чемоданом и конвертом в руках. Вокзал гудел, как растревоженный улей — люди бежали к поездам, таскали баулы, кричали что-то в телефоны. Она посмотрела на табло — следующий поезд до Костромы через два часа.
У кассы стояла очередь. Соня встала в конец, чувствуя, как внутри разливается странное оцепенение. Будто это происходит не с ней. Будто она смотрит кино про чужую жизнь.
— Девушка, вы в очереди стоите или так просто? — сзади толкнули в плечо.
Она обернулась. Женщина лет пятидесяти, с крашеными рыжими волосами и усталым лицом, смотрела на неё с раздражением.
— Стою, — выдавила Соня.
— А то стоят тут, как памятники. Очередь же живая, надо двигаться.
Соня купила билет, зарядила телефон в розетке у кафе, набрала маму. Та ответила не сразу.
— Мам, это я. Соня.
— Доченька! — в голосе матери смешались радость и тревога. — Что случилось? Ты плачешь?
Соня не знала, что плачет, пока мать не сказала. Слезы текли сами по себе, тихо, почти незаметно.
— Я приеду сегодня. Вечером буду.
— Приезжай, родная. Приезжай. Дом твой ждет.
В поезде Соня села у окна. Напротив устроилась та самая рыжая женщина Нина из очереди, рядом с ней — девушка лет двадцати пяти с ребенком на руках. Малыш хныкал, тянул ручки к окну.
— Тихо, Глебушка, тихо, — девушка качала его, напевая что-то. — Скоро к бабушке приедем.
— Это ваш сын? — спросила рыжая женщина, кивнув на ребенка.
— Да нет, я его тётя, — девушка улыбнулась. — Сестра моя попросила его к матери отвезти на недельку. Сама на работе завалилась — в торговом центре на Рязанском проспекте на двух ставках пашет.
— Тяжело сейчас всем, — вздохнула Нинка. — Я вот тоже с работы еду. В Москве вкалывала три месяца — нянькой у богатых. Думала, накоплю на ремонт. Накопила, конечно, но каких нервов это стоило...
Они разговорились. Соня слушала вполуха, глядя в окно. За стеклом плыли панельные дома, гаражи, промзоны. Потом пошли дачные поселки, леса, поля. Москва отпускала медленно, цепляясь окраинами и пригородами.
— А ты чего молчишь? — Нинка обратилась к Соне. — Тоже из Москвы?
— Да. То есть... жила там.
— Не ужилась? — женщина говорила просто, без лишнего любопытства, но как-то по-свойски, будто они давно знакомы.
— Не ужилась, — эхом отозвалась Соня.
— Город тяжелый. Я сама там родилась, только в девяностые с мужем в деревню подалась — детей растить. А теперь вот на заработки езжу. Круг замкнулся, — Нинка хмыкнула. — Ты главное не переживай. Дома и стены лечат. В деревне-то живется по-другому — попроще. Люди другие.
Поезд несся через сумерки. В вагоне включили свет. Глебушка уснул на руках у молодой тети. Нинка достала из пакета пирожки с капустой, протянула один Соне.
— Ешь. Домашние. Сама пекла перед отъездом.
Соня взяла пирожок. Он был теплый, мягкий, пах укропом и топленым маслом. Она откусила — и вдруг почувствовала, как комок в горле разрастается. Этот вкус — из детства, из бабушкиной печи, из времени, когда всё было просто и понятно.
— Спасибо, — прошептала она.
— Да не за что, — отмахнулась Нинка. — Мы же земляки, считай. Ты из какой деревни-то будешь?
— Из Сосновки. Это под Костромой.
— Знаю Сосновку! Там же Варя Ковалева живет — моя троюродная сестра! У нее магазин продуктовый!
— Варвара Николаевна? — Соня даже выпрямилась. — Так это же наша соседка была! Я у неё в детстве конфеты покупала!
Они проболтали до самой Костромы. Оказалось, что Нинка живет в соседней деревне — Петровке, всего в пятнадцати километрах. Что у неё двое взрослых сыновей, один работает в Ярославле, второй уехал в Питер. Что муж умер пять лет назад, и она теперь одна в большом доме, вот и ездит в Москву подработать.
Когда выходили на перроне в Костроме, Нинка сунула Соне бумажку с телефонным номером.
— Если что — звони. Мало ли что в жизни случается. Помощь всегда пригодится.
Автобус до Сосновки уходил последний — в десять вечера. Соня села на заднее сиденье, положила голову на чемодан. За окном в темноте проплывали редкие огоньки деревень. Пахло бензином и свежим сеном — кто-то вез копны на прицепе.
Мать встречала у калитки — в старом вязаном платке, с фонариком в руке. Увидела Соню и всплеснула руками.
— Доченька моя! Исхудала-то как!
Она прижала Соню к себе крепко, по-настоящему — и только тогда, в материнских объятиях, пахнущих молоком и деревенской печкой, Соня разрыдалась по-настоящему. Не тихо, как в поезде, а в голос, навзрыд, отдавая три года молчания и терпения.
Прошла неделя
Соня помогала матери по хозяйству — перебирала картошку в погребе, кормила кур, ходила к колодцу за водой. Руки быстро вспомнили привычную работу, мозоли на ладонях появились уже на третий день. По утрам она просыпалась от петухов, а не от будильника. Пила чай из старых чашек с трещинками, а не из фарфоровых чайных пар.
Странное дело — казалось бы, она потеряла всё. А на душе с каждым днем становилось легче.
В субботу к ним зашла Нинка — принесла банку малинового варенья и свежие новости.
— Слышала? В Петровке Михалыч трактор новый купил! Говорит, будет землю под посадки сдавать, — она устроилась за столом, с удовольствием намазала варенье на хлеб. — А у Варьки в магазине теперь девчонка новая работает — из города приехала, говорят, от мужа сбежала.
— Много таких, — вздохнула мать Сони, Клавдия Ивановна. — Город манит, а потом выплевывает.
Соня молчала, слушая их разговор. Ей было странно осознавать, что жизнь в деревне продолжалась без неё — люди покупали тракторы, открывали магазины, влюблялись и расходились. Москва казалась ей центром вселенной, а оказалось — просто другой планетой.
Во вторник вечером в калитку постучали. Соня как раз закрывала курятник на ночь. Обернулась — и замерла.
У калитки стоял Кирилл. В джинсах, в легкой куртке, с рюкзаком за плечами. Небритый, с покрасневшими глазами. Совсем не похожий на того лощеного бизнесмена, который две недели назад убежал на встречу.
— Привет, — сказал он тихо.
Соня медленно подошла к калитке, не открывая её.
— Как ты меня нашел?
— Адрес знал. Ты же оставляла, когда документы на прописку делали, — он переминался с ноги на ногу. — Соня, мне нужно поговорить. Можно?
Она открыла калитку молча. Проводила его в дом. Клавдия Ивановна, увидев гостя, сразу всё поняла — кивнула, накинула платок и вышла, пробормотав что-то про соседку.
Кирилл сел за стол, огляделся. Его взгляд скользил по побеленным стенам, по старым фотографиям в рамках, по простым занавескам на окнах.
— Я разругался с матерью, — начал он, не поднимая глаз. — Серьезно разругался. Впервые в жизни наорал на неё. Сказал, что она сломала мою жизнь.
Соня поставила перед ним чашку с чаем, села напротив.
— И что она ответила?
— Что я неблагодарный. Что она всю жизнь на меня положила, а я из-за какой-то деревенской... — он осекся. — Прости. Не буду повторять. Мы три дня не разговаривали. Потом я взял отпуск на месяц и уехал. Приехал сюда.
— Зачем?
Вопрос повис в воздухе. Кирилл обхватил чашку руками, будто грелся, хотя в доме было тепло.
— Чтобы понять. Кто я без неё. Без матери, без бизнеса, без Москвы. Без всего того, что она для меня решила.
Соня отпила чай. Он обжигал губы.
— Я тебя не ждала, — сказала она просто. — Честно. Думала, что ты позвонишь через месяц-другой, извинишься, переведешь денег и забудешь.
— Я знаю. Я сам так думал сначала, — он поднял на неё глаза. — А потом начал соображать. Ты никогда не просила у меня денег. Ни разу. Ты не требовала подарков, не устраивала сцен. Ты просто... была рядом. А я даже не замечал.
— Замечал. Просто маме было удобнее, чтобы ты не замечал.
Кирилл усмехнулся грустно.
— Точно. Ей всегда было удобнее решать за меня. Кем быть, куда поступать, с кем дружить. Я как послушный мальчик всё выполнял. А потом встретил тебя — и впервые выбрал сам. И мать этого не простила.
Он допил чай, посмотрел в окно. За стеклом сгущалась летняя темнота — такая густая, бархатная, не то что в Москве, где ночь всегда разбавлена фонарями и рекламой.
— Соня, я понимаю, что не имею права просить. Но... можно я останусь? Тут, в деревне? Хоть на время?
Она не ожидала такого поворота.
— Останешься? Где?
— Не знаю. Может, у кого-то комнату сниму. Или в том доме, что у речки стоит пустой. Я видел его по дороге. Мне просто надо пожить по-другому. Понять, кто я без чужих решений.
Соня встала, подошла к окну. В огороде мать разговаривала через забор с Нинкой — видимо, та прибежала посмотреть на машину, которую Кирилл бросил у поворота.
— Хорошо, — сказала она наконец. — Оставайся. Только я ничего не обещаю. Не обещаю, что всё будет как раньше.
— Я и не прошу, — он встал, подошел к ней. — Я просто прошу шанс. Шанс стать нормальным человеком. А не мамочкиной игрушкой.
Месяц пролетел незаметно. Кирилл снял половину дома у тетки Нинки — та обрадовалась жильцу и деньгам. Он устроился помогать Михалычу с трактором и землей, таскал мешки с удобрениями, чинил забор на выгоне. Руки покрылись ссадинами, спина болела по вечерам, но глаза стали другими — живыми.
По воскресеньям он приходил к Соне и Клавдии Ивановне — помогал по хозяйству, рубил дрова, латал крышу. Они почти не говорили о Москве. О той жизни. Будто она осталась в другой реальности.
Однажды вечером, когда они сидели на крыльце и смотрели на закат, Кирилл сказал:
— Знаешь, что самое странное? Я был успешным, богатым, уважаемым. А счастлив стал только здесь. Когда никто не ждет от меня достижений.
Соня положила голову ему на плечо.
— Ты просто впервые живешь для себя.
Они так и остались в Сосновке. Кирилл не вернулся в Москву — продал свою долю в бизнесе, разорвал все связи. Открыл небольшую мастерскую по ремонту техники прямо в деревне — народ пошел со всей округи. Соня устроилась в сельскую библиотеку — оказалось, три года в Москве научили её большему, чем она думала.
Тамара Петровна звонила первое время каждый день, потом раз в неделю, потом перестала. Говорят, она так и не простила сына. Но ему было уже всё равно.
А Соня однажды поняла странную вещь — чтобы найти себя, ей пришлось потерять всё. И вернуться туда, откуда убегала. Оказалось, счастье пряталось не в столице с её огнями и возможностями. Оно ждало здесь — в тихой деревне, где петухи будят по утрам, где соседи знают тебя по имени, где можно быть собой. Просто собой.
Без масок, без ролей, без чужих ожиданий.