— Ваня, ты меня достал! — Вероника швырнула его телефон на диван, экран мигнул, как предсмертная вспышка. — Это что, опять Света из соседнего подъезда? «Малыш, скучаю по твоим рукам» — и смайлик с сердечком! Ты думаешь, я слепая?
Ваня замер у двери, сумка с ноутбуком соскользнула с плеча и глухо стукнула об пол. В прихожей пахло жареной картошкой и его собственным страхом — резким, как перегар после вчерашнего. Он только вернулся с работы, галстук висел криво, будто его тянули за него через весь город.
Вероника стояла в домашнем халате, волосы собраны в неряшливый пучок, на щеках — пятна от злости. Она не кричала, нет — голос был ровный, холодный, как лезвие, которое только что заточили.
— Собирайся и проваливай к своей мамане! Содержать и ублажать тебя, сыночку пресыночку, я не буду! — выплюнула она, и слова повисли в воздухе, как дым от сигареты, которую она не курила уже пять лет.
Ваня открыл рот, но вышло только хриплое:
— Вероника... это не то, что ты...
— Не то? — она шагнула ближе, и он увидел, как дрожат её пальцы, сжимая край стола. — А что «то»? Ты с ней в «Ласточке» был в прошлую пятницу? Я видела вас. Ты её за талию держал, как будто она твоя. А я кто? Декорация в твоей жизни?
Ваня отступил, споткнулся о порог. В голове крутилось: «Как она узнала? Света обещала...» Но вслух сказал только:
— Я... ошибся. Прости.
— Ошибся? — Вероника рассмеялась, коротко, как будто подавилась. — Ты ошибался каждый раз, когда возвращался поздно. Когда «задержался на работе». Когда «телефон сел». Я всё вижу, Ваня. Всё.
Она отвернулась к окну, за которым моросил ноябрьский дождь, размазывая огни фонарей по стеклу. Ваня смотрел на её спину — узкую, напряжённую, как струна. Он знал эту спину. Знал, как она вздрагивает, когда он целует шею. Знал, как она расслабляется, когда он обнимает её сзади, шепча «прости». Но сейчас... сейчас она была чужой.
— Я уйду, — выдавил он. — На пару дней. К маме.
— К маме? — Вероника повернулась, глаза блестели. — К Амалии Николаевне, которая меня с первого дня ненавидела? Которая говорила: «Не пара ты моему сыночку»? Прекрасно. Иди. Пусть она тебя приласкает. Как Света.
Ваня схватил сумку, вышел в подъезд. Дверь захлопнулась за ним с таким звуком, будто отрезала кусок его жизни. Лифт не работал — опять. Он спускался пешком, считая ступеньки. На третьем этаже встретил тётю Люсю — соседку сверху, вечно в цветастом халате и с бигуди.
— Ванечка, что случилось? — она прижала к груди пакет с хлебом. — Лицо белое, как мел.
— Ничего, тёть Люсь, — буркнул он, проскочил мимо.
На улице было холодно. Дождь мочил волосы, стекал за воротник. Ваня достал телефон — батарея на 3%. Написал Свете: «Всё кончено. Не пиши больше». Отправил. Выключил. Пошёл пешком до метро, хотя до дома матери было два часа на электричке.
Дома у Амалии Николаевны пахло борщом и старыми книгами. Она открыла дверь в махровом халате, с бигуди на голове — как всегда в восемь вечера.
— Ванечка? — удивилась. — Что-то случилось?
— Можно переночевать? — спросил он, не глядя в глаза.
— Конечно, сынок. Заходи.
Она не спрашивала. Просто поставила тарелку борща, налила чаю. Ваня ел молча, глядя в окно, где за занавесками мелькали огни проезжающих машин. Амалия Николаевна сидела напротив, вязала. Её пальцы двигались быстро, как всегда — она вязала с детства, чтобы успокоиться. Ваня знал: когда мама нервничает, вяжет. Когда радуется — вяжет. Когда злится — вяжет быстрее.
— Вероника выгнала, — наконец сказал он.
— Выгнала? — Амалия Николаевна подняла бровь. — За что?
— За... — он запнулся. — За то, что я дурак.
— Дурак — это не приговор, — тихо сказала мать. — Но если ты её любишь, вернёшься. А если нет... тогда и не возвращайся.
Ваня молчал. В голове крутилась Света — её смех в кафе, её запах духов, её «ты особенный». И Вероника — её утренний кофе, её «не забудь зонт», её рука в его руке по воскресеньям в парке. Две женщины. Две жизни. Одна ошибка.
На следующий день он поехал в центр — якобы на работу. Но вместо офиса зашёл в кафе напротив. Заказал эспрессо. Сидел, смотрел в окно. Видел, как Вероника выходит из подъезда — в пальто, с сумкой через плечо. Идёт быстро, не оглядывается. Он хотел выйти, крикнуть — но не смог. Просто смотрел, как она садится в троллейбус и уезжает.
Вечером позвонила тётя Люся:
— Ванечка, тут такое... Вероника твоя с какой-то женщиной в подъезде разговаривала. Плакала. Я слышала. Говорила что-то про «он предал» и «я всё знала».
Ваня сжал телефон.
— Кто была женщина?
— Не знаю. Высокая, в шубе. Похожа на твою тётку... нет, не тётку. Подругу, что ли.
Он знал. Это была Света. Пришла мириться? Или добить?
Амалия Николаевна отложила спицы, щёлкнула выключателем — лампа над столом вспыхнула жёлтым, как старый зуб. Ваня сидел напротив, чашка остыла, ложка лежала криво, будто сама хотела сбежать.
— Сын, — тихо сказала мать, — хватит ныть. Ты мужчина или кто? Вероника твоя — баба с характером, но и у неё есть кнопки. Нажмём — и она назад побежит.
Ваня поднял глаза. В них — усталость, но и искра. Он знал этот тон: мама всегда так говорила перед «операцией». В детстве — когда нужно было выцыганить у отца деньги на новые ботинки. В юности — когда прятала его от военкомата. Сейчас — когда надо было вернуть жену.
— Как? — спросил он хрипло.
— Обманем, — Амалия Николаевна улыбнулась уголком рта. — Не грубо. Тонко. Как паутину плести. Ты — жертва. Она — виноватая. Света — случайность. А мы — семья, которая прощает.
Она встала, подошла к серванту, достала старую коробку из-под конфет. Внутри — фотографии. Вероника на свадьбе, улыбается, щёки румяные. Вероника с букетом на 8 марта. Вероника спит на его плече в поезде.
— Смотри, — мать ткнула пальцем. — Это твоя. А ты её упустил. Сейчас вернём.
План родился быстро. Ваня напишет Веронике письмо — не смс, не звонок. Письмо. От руки. На бумаге с водяными знаками, которую Амалия Николаевна хранила ещё с советских времён. В письме — правда наполовину. Что он ошибся. Что Света — коллега, которая «перегнула». Что он уволился с работы, чтобы «начать всё заново». Что мама болеет. Что без Вероники он — пустое место.
— И фотку вложим, — добавила мать. — Тебя в больнице. С капельницей. Я всё организую.
Ваня моргнул.
— В больнице? Мам, ты с ума сошла?
— Не в городской, дурак. В частной. У меня подруга — медсестра в платной клинике на окраине. За бутылку коньяка поставит тебе капельницу с глюкозой. Сфоткаем — и всё. Ты бледный, грустный, в пижаме. Вероника растает.
Он хотел возразить — но не смог. Внутри что-то шевельнулось. Надежда? Или подлость? Он не знал.
На следующий день они поехали. Клиника — серое здание за ТТК, запах хлорки и старых простыней. Медсестра — тётя Галя, в прошлом одноклассница Амалии Николаевны — хмыкнула, но взяла коньяк. Ваню уложили на кушетку, воткнули иглу. Капельница капала медленно, как слёзы. Он лежал, смотрел в потолок, где паутина дрожала от сквозняка.
— Улыбнись грустно, — шептала мать, щёлкая телефоном. — Глаза в пол. Рука на сердце. Отлично.
Фотографии вышли — как из мелодрамы. Ваня — бледный, с синяками под глазами (специально не спал ночь). Амалия Николаевна — рядом, держит его руку, лицо скорбное. Подпись: «Мама не отпускает. Говорит, без тебя я умру».
Письмо написали вечером. Амалия Николаевна диктовала, Ваня писал. Буквы дрожали — то ли от волнения, то ли от усталости.
Вероника, прости. Я всё испортил. Света — ошибка. Одна ночь. Я уволился. Мама в больнице — сердце. Я сам туда лёг, чтобы быть рядом. Без тебя не могу. Вернись. Я всё исправлю. Твой В.
Конверт запечатали сургучом — старая привычка матери. Отправили курьером — чтобы Вероника получила утром, когда одна.
А сами поехали в город. Амалия Николаевна настояла:
— Понаблюдаем. Издалека. Как в кино.
Они припарковались у дома Вероники на соседней улице. Взяли термос с чаем, бутерброды. Сидели в старой «Волге», окна запотели. Ваня нервно крутил ручку.
— А если не поверит? — спросил он.
— Поверит, — отрезала мать. — Я её знаю. Она добрая. И любит тебя. Просто боится.
В 10:13 курьер поднялся. В 10:15 Вероника вышла на балкон — в халате, волосы растрёпаны. Держала конверт. Читала. Лицо — сначала камень. Потом — дрогнуло. Губы сжала. Слёзы? Или злость?
— Работает, — прошептала Амалия Николаевна.
Ваня смотрел. Хотел выйти, побежать — но мать схватила за руку:
— Сиди. Пусть помучается.
Вероника исчезла в квартире. Через час вышла — уже одетая. Пальто чёрное, сумка через плечо. Пошла пешком. Не к метро. К остановке автобуса. Ваня напрягся.
— Куда она? — прошептал.
— За нами следит, — мать прищурилась. — Умная. Поедем за ней.
Они тронулись. Автобус № 17. Вероника села у окна, смотрела в стекло. Ваня с матерью — в «Волге», на расстоянии. Ехали через весь город — от спального района к центру, потом к окраине. Остановка у той же клиники.
— Чёрт, — выдохнул Ваня. — Она проверяет.
Вероника вошла. Через стекло двери видно: подходит к стойке. Говорит. Медсестра — тётя Галя — кивает, что-то показывает. Вероника бледнеет. Идёт по коридору. К палате, где якобы лежит Ваня.
— Мам, она нас разоблачит! — Ваня схватился за руль.
— Спокойно, — Амалия Николаевна достала телефон. — Звони тёте Гале. Скажи, что ты выписался. Срочно.
Он набрал. Тётя Галя ответила шёпотом:
— Она здесь. Идёт к вам. Я сказала, что пациент уехал. Но она не верит.
Вероника вышла через пять минут. Лицо — как маска. Глаза красные. Но не плакала. Сжала кулаки. Пошла к выходу.
Ваня с матерью сидели, затаив дыхание. Она прошла мимо «Волги» — не заметила. Села на скамейку у остановки. Достала телефон. Набрала номер.
— Кому звонит? — прошептал Ваня.
— Не знаю, — мать прищурилась. — Но это не нам.
Вероника говорила тихо. Слушала. Кивала. Потом встала. Пошла в другую сторону — к такси. Села. Уехала.
— Куда? — Ваня завёл мотор.
— Домой не поехала, — Амалия Николаевна нахмурилась. — Следуем.
Такси остановилось у старого дома в переулке. Вероника вышла. Поднялась на третий этаж. Дверь открыла... Света. В домашнем свитере, с чашкой в руке. Улыбнулась. Обняла.
Ваня замер. Руль хрустнул под пальцами.
— Это что? — выдохнул он.
— Это, сынок, — тихо сказала мать, — конец игры.
Ваня выскочил из «Волги», будто его ударило током. Дождь хлестал по лицу, но он не чувствовал. Шаг, два — через лужи, через бордюр. Дверь подъезда хлопнула за спиной. Амалия Николаевна крикнула что-то, но слова утонули в шуме машин.
Третий этаж. Кнопка звонка — старая, с облупившейся краской. Он нажал три раза, резко, как будто хотел вырвать её. Дверь приоткрылась на цепочку. Света выглянула — глаза круглые, чашка в руке дрогнула.
— Ваня? — выдохнула она. — Ты...
Он не дал договорить. Толкнул дверь плечом — цепочка звякнула, но выдержала. Света отступила. За её спиной — Вероника. Стояла в коридоре, руки скрещены, лицо спокойное, как озеро перед бурей.
— Заходи, — сказала Вероника. — Раз уж пришёл.
Ваня шагнул. Квартира Светы пахла ванилью и свежей краской — она всегда любила ремонты. На стене — новые обои, в полоску. На столе — две чашки, пар поднимается лениво.
— Объясни, — выдавил он, глядя то на одну, то на другую.
Света поставила чашку. Улыбнулась — не той улыбкой, что в кафе, а другой. Усталой.
— Объяснять тебе? — переспросила Вероника. — Ты письмо прислал. С фоткой. С капельницей. Я поехала проверять. А там — пустая палата. И медсестра, которая путалась в словах. Потом позвонила Свете. Она всё рассказала.
— Всё? — Ваня сглотнул.
— Всё, — кивнула Света. — Как ты ко мне приходил. Как говорил, что «устал от рутины». Как целовал в лифте. Как обещал уйти. Я записывала. На всякий случай.
Она достала телефон, нажала — голос Вани, хриплый, пьяный: «Вероника не понимает... ты другая...»
Ваня побледнел. Ноги подкосились — он схватился за стену.
— Зачем? — прошептал.
— Затем, — Вероника шагнула ближе, — что я устала быть дурой. Ты думал, я проглочу твою ложь? С мамочкой своей? Я пошла к Свете не мириться. А договариваться. Она покажет тебе, где раки зимуют. А я... я ухожу.
— Куда? — он схватил её за руку.
Она выдернула. Глаза — стальные.
— К тёте Люсе. Она мне комнату сдаст. Дёшево. И без тебя.
Света открыла шкаф, достала чемодан — старый, Ванин, который он когда-то подарил Веронике на годовщину. Положила внутрь свитер, джинсы, косметичку. Молча. Ваня смотрел, как вещи исчезают одна за другой.
— Вероника... — начал он.
— Не называй меня так, — отрезала она. — Это имя для тех, кто любит. А ты... ты просто привык.
Дверь за Вероникой захлопнулась. Света осталась. Посмотрела на Ваню — без злости, без жалости.
— Иди, — сказала. — К маме своей. Она, наверное, уже борщ сварила.
Ваня вышел. Дождь кончился. Улица блестела, как после слёз. Он пошёл пешком — до метро, потом до электрички. В вагоне — пусто, только старушка с авоськой. Она посмотрела на него, покачала головой.
Дома Амалия Николаевна встретила в прихожей. Лицо — как гипсовая маска.
— Ну что? — спросила.
— Всё, — сказал он. — Конец.
Она не спросила деталей. Просто пошла на кухню, поставила чайник. Ваня сел за стол, уткнулся лицом в ладони. Пахло борщом — как всегда. Но теперь — горько.
Через неделю Вероника прислала смс: «Вещи заберёшь у тёти Люси. Ключи оставила». Он поехал. Тётя Люся открыла, молча протянула коробку. Внутри — его рубашки, носки, фотография со свадьбы. На обороте — надпись Вероники: «Прощай».
Он забрал коробку, вышел. На улице — снег. Первый. Лёгкий, как пух. Ваня поставил коробку на скамейку, достал фотографию. Посмотрел на улыбающуюся Веронику. Потом — порвал. Клочки полетели, кружась, как белые мотыльки.
Он пошёл дальше. Куда? Не знал. В кармане — телефон. На экране — новое сообщение. От неизвестного номера.
«Привет. Это Света. Хочешь кофе? Без обязательств. Просто поговорить».
Ваня остановился. Снег падал на волосы, таял. Он улыбнулся — впервые за неделю. Набрал ответ: «Давай. Через час. В "Ласточке"».
И пошёл. Не оглядываясь. За спиной — коробка с вещами, клочки фотографии, старая жизнь. Впереди — неизвестность. Но впервые — лёгкая.
А в это время Вероника стояла у окна тёти Люси. Смотрела, как Ваня уходит. В руках — чашка какао. Тёплая. Она улыбнулась — тихо, себе. Повернулась к тёте Люсе:
— Ну что, тёть Люсь. Пирог будешь? С вишней.
— Буду, детка, — кивнула старушка. — С вишней — всегда.