Глава 6
Прошло несколько недель. Петербург окончательно погрузился в предзимнюю хмарь, но в мастерской Анны царило лето. Не крымское, ослепительное, а какое-то внутреннее, тихое, согретое изнутри.
Виктор переехал из своей стерильной квартиры-офиса в светлую, с высокими потолками квартиру неподалеку. Он действительно продал свой бизнес, к изумлению всех партнеров, и теперь находился в подвешенном состоянии — между прошлой жизнью и той, что только предстояло начать. Но впервые за много лет он не чувствовал тревоги. Он чувствовал свободу.
Они с Анной не спешили. Их отношения были похожи на ту самую картину с проросшей зеленью — сложные, многослойные, с тенями прошлого, но с упрямым светом будущего. Они учились быть вместе. Учились читать молчание друг друга, угадывать настроение по взгляду.
Он приходил к ней в мастерскую и пытался рисовать. У него получалось ужасно, и они смеялись над его корявыми кубиками и кривыми яблоками. Но в этом процессе была своя магия. Он, привыкший контролировать все до мелочей, учился отпускать, позволять руке делать ошибки. Она же, всегда полагавшаяся только на интуицию, училась у него какой-то бытовой, земной устойчивости.
Как-то раз, разбирая старые коробки с книгами, Виктор нашел на дне одну коробку, которую, видимо, привез из Крыма и забыл. Он открыл ее, и лицо его помрачнело. Анна, чувствительная к малейшим изменениям в его настроении, сразу это заметила.
«Что там?»
«Призраки», — коротко бросил он и хотел закрыть крышку, но она подошла и мягко отстранила его руку.
В коробке лежали вещи Артема. Старая зажигалка, несколько кассет с записанной музыкой, потрепанный томик Цветаевой и папка с рисунками.
«Он рисовал?» — удивилась Анна.
«Баловался. Говорил, что это его терапия».
Анна осторожно развязала тесемку папки и раскрыла ее. Рисунки были наивные, детские. Уличные сценки, портреты незнакомцев, виды их крымского дома. Но в каждом штрихе чувствовалась та самая артемовская страсть, его беззащитная эмоциональность.
И вдруг ее пальцы наткнулись на что-то твердое, спрятанное между листами. Она достала небольшую, в деревянной рамке, фотографию.
На ней была молодая, очень красивая женщина с абсолютно ледяными, светлыми глазами. Она смотрела в объектив с высокомерным, почти презрительным спокойствием. Ее красота была отталкивающей, как красота ядовитой змеи.
«Лика», — прошептал Виктор. Его голос стал жестким, как сталь.
Анна положила фотографию обратно. Она почувствовала, как по ее спине пробежал холодок. Этот призрак был другим. Не светлым, как дух Артема в бухте, а тяжелым, ядовитым.
«Выбрось это», — тихо сказала она.
«Нет», — он резко захлопнул крышку коробки. «Я не могу. Это часть истории. Та часть, которую я не имею права забывать».
«Помнить — не значит хранить яд», — возразила Анна, но поняла, что сейчас спорить бесполезно. Шрам на его душе был еще слишком свеж. И он был алого, гневного цвета.
Эта находка на несколько дней вернула в их отношения прежнюю напряженность. Виктор снова ушел в себя, стал молчаливым и раздражительным. Он мог часами сидеть у окна, смотря в дождь, и Анна видела, как в его глазах снова разгораются знакомые угли самобичевания.
Она не пыталась его развеселить или вытащить из этого состояния. Она просто была рядом. Готовила ему чай, молча работала рядом. Она понимала, что ему нужно заново пережить эту боль, но уже с новыми силами, чтобы наконец отпустить ее.
Однажды вечером он пришел к ней, мокрый с ног до головы, с лицом, искаженным какой-то внутренней борьбой.
«Я видел ее», — выпалил он, срывающимся голосом.
Анна замерла с кистью в руке. «Кого? Лику? Где?»
«На Невском. Она вышла из дорогой машины. Она... смеялась. У нее все хорошо. А его нет».
Он сжал кулаки, и все его тело напряглось, как струна.
«Я подошел к ней. Сказал: «Вы помните Артема Волкова?». Она посмотрела на меня этими своими пустыми глазами и сказала: «Артем? А, тот сумасшедший художник? Кажется, помню. Что с ним?». И она УЛЫБНУЛАСЬ, Анна! Она не помнит его имени! Она стерла его из своей памяти, как стирают пыль!»
Он закричал последние слова, и из его глаз хлынули слезы гнева и бессилия. Он рухнул на колени посреди мастерской, его могучие плечи тряслись от рыданий.
Анна подошла и опустилась рядом на пол. Она не обнимала его, не пыталась утешить словами. Она просто сидела с ним рядом в его аду, позволяя ему выкрикивать всю свою ярость, всю накопившуюся годами боль.
Когда его рыдания стихли, он сидел, сгорбившись, уставясь в пол.
«Он ничего для нее не значил», — прошептал он. «Ничего. А он умер из-за нее».
«Нет», — тихо, но очень четко сказала Анна. «Он умер из-за своей собственной боли. Она была лишь катализатором. Плохим человеком. Но ты не можешь нести ответственность за чужое зло, Виктор. Ты можешь нести ответственность только за свою реакцию на него».
Он поднял на нее заплаканные глаза. «Какая у меня должна быть реакция? Я хочу... я хочу, чтобы она почувствовала хотя бы тень той боли, которую причинила».
«И что это изменит? Артем не воскреснет. А ты превратишься в нее. В человека, несущего боль».
Она встала, подошла к мольберту, на котором стоял чистый, загрунтованный холст. Она взяла банку с алой краской — той самой, что когда-то добавила в «Зелень надежды». Она обмакнула в нее широкую кисть и с силой шлепнула по центру белого поля. Получилось большое, бесформенное, кроваво-красное пятно.
«Вот он, твой гнев. Твоя боль. Твоя ярость. Она есть. Она реальна. Ты не можешь ее игнорировать».
Она отложила кисть и повернулась к нему.
«А теперь выбор. Ты можешь оставить это пятно как есть. Оно будет отравлять все вокруг. Или...»
Она взяла палитру и начала смешивать другие краски — все те же оттенки зеленого, охры, лазури, что были на предыдущей картине.
«...или ты можешь использовать эту боль как грунт. Как основу для чего-то нового. Не для того, чтобы забыть. А для того, чтобы продолжить. С этим алым рубцом в сердце, который всегда будет частью тебя, но который не будет управлять тобой».
Она протянула ему другую, чистую кисть.
«Выбирай».
Виктор смотрел то на алую кляксу на холсте, то на ее серьезное лицо, то на кисть в ее руке. В его глазах бушевала война. Война между старым и новым. Между мщением и прощением. Не по отношению к Лике, а по отношению к самому себе.
Медленно, словно его рука весила центнер, он поднялся. Подошел к мольберту. Взял кисть.
Он на несколько секунд замер, глядя на кроваво-красное пятно. Потом глубоко вздохнул и обмакнул кисть в смесь зелени и охры, которую приготовила Анна.
И он начал закрашивать алый гнев. Не пытаясь скрыть его полностью. Там, где краска ложилась тонко, красный проступал из-под зелени, как шрам, как память. Но он больше не доминировал. Он становился частью более сложного, более живого целого.
Он не был художником. У него не было техники. Но в этих неумелых, искренних мазках была такая мощная энергия освобождения, что у Анны навернулись слезы. Она смотрела, как он хоронит своего демона. Не в землю, а в новую жизнь.
Когда он закончил, он отступил на шаг. На холсте было нечто абстрактное, некрасивое с точки зрения академического искусства. Но это было самое честное произведение в мире. Исповедь. И акт величайшего мужества.
Он опустил кисть и повернулся к Анне. Его лицо было мокрым от слез, но в глазах был мир. Не счастье — до него было еще далеко. Но мир.
«Спасибо», — сказал он.
На этот раз она не сказала «всегда пожалуйста». Она просто подошла и обняла его. И они стояли так посреди мастерской, перед этим странным, исцеляющим холстом, и слушали, как за окном воет ветер, и знали, что самая страшная буря наконец-то осталась позади. Впереди была только жизнь. С ее шрамами и ее красками.