Глава 5
Обратная дорога в Петербург была молчаливой, но на этот раз молчание было не гнетущим, а задумчивым, наполненным. Они сидели в купе поезда, и за окном мелькали пейзажи, меняющиеся от выжженных крымских степей к сочной зелени средней полосы, а затем к влажным, серовато-зеленым тоскам севера.
Виктор смотрел в окно, и Анна видела, как в его глазах отражается не боль, а некая новая, тихая работа. Он переваривал. Перемалывал камень вины в песок, который можно было бы отпустить сквозь пальцы.
В мастерской пахло по-другому. Не только красками и пылью, но и привезенным с юга запахом полыни, который доносился из приоткрытого рюкзака, и соленым дыханием моря из той самой баночки. Анна сразу же поставила на мольберт новый, большой холст. Неоконченный портрет Артема она аккуратно сняла, завернула в ткань и убрала в дальний угол — его работа была сделана. Он был ключом, отпершим дверь.
«Я начну сегодня», — сказала она, не поворачиваясь к Виктору, который стоял на пороге, словно не решаясь нарушить возрождающуюся здесь жизнь.
«Что ты будешь писать?»
«Не знаю», — честно ответила она. «Я буду слушать краски».
Она взяла баночку с морской водой, открутила крышку и несколько капель добавила в разбавитель. Смелый, почти языческий жест. Теперь дух того места будет частью картины.
Она начала с цвета, который сама не ожидала выбрать — с зеленого. Не с лазури или охры, а с зелени. Сначала это были темные, болотные оттенки — цвет старой хвои, цвет глубины, в которой похоронено прошлое. Потом, поверх, она стала класть более светлые тона: цвет молодой листвы, цвет проросшего сквозь камни побега, цвет надежды, которая вопреки всему пробивается сквозь толщу горя.
Виктор молча наблюдал, как на холсте рождается что-то абстрактное, но бесконечно эмоциональное. Это не была бухта и не закат. Это была внутренняя вселенная. Его вселенная. Он видел в этих зеленых swirls и разводах свои собственные терзания, свою тьму, и тот слабый, упрямый свет, который Анна зажгла в нем своим состраданием и своей бескомпромиссной прямотой.
Он приезжал каждый день. Иногда они молчали часами, пока она работала, а он читал или просто смотрел в окно на дождь. Иногда разговаривали. Обо всем. О искусстве, о бизнесе, о глупостях. Они открывали друг в друге неожиданные вещи. Он узнал, что она в юности занималась фехтованием. Она узнала, что он тайно пишет плохие, по его словам, стихи.
Как-то вечером, когда картина была почти закончена, он принес бутылку крымского вина — того самого, с родительской, давно несуществующей винодельни. Они сидели на полу среди разбросанных эскизов, пили из простых граненых стаканов.
«Я продаю бизнес», — вдруг сказал Виктор, глядя на темно-рубиновое вино на свет лампы.
Анна остановилась с поднесенным ко рту стаканом. «Почему?»
«Потому что я создал его не для себя. Я создал его как крепость. Чтобы прятаться. Чтобы доказывать что-то миру и... самому себе. Теперь стены этой крепости мне мешают».
«Что будешь делать?»
«Не знаю. Может, займусь тем же, но в меньших масштабах. Может, поеду куда-нибудь. В Италию. Артем всегда мечтал увидеть фрески Джотто». Он сделал глоток. «Или, может, научусь рисовать. Как ты».
Он сказал это без иронии, совершенно серьезно. Анна улыбнулась.
«Это больно. Ты всегда видишь разницу между тем, что задумал, и тем, что получилось».
«А в жизни по-другому?» — он посмотрел на нее, и в его глазах играли знакомые зеленые искры.
Они допили бутылку. За окном давно стемнело, и город зажег свои ночные огни, отражающиеся в тысячах мокрых крыш. В мастерской было тепло и уютно от света лампы и запаха краски.
Виктор встал, чтобы уходить. Он подошел к мольберту и долго смотрел на почти законченную картину. Зелень на ней уже не была цветом надежды. Она стала цветом жизни. Полной, сложной, с тенями и светом, но — жизни.
«Спасибо», — сказал он тихо.
«Всегда пожалуйста», — так же тихо ответила она.
Он повернулся к ней. Они стояли совсем близко. Воздух сгустился, наполнился невысказанным. Анна видела его взгляд, чувствовала тепло его тела. Она видела в нем не тень его брата, а его самого. Сильного, сломанного, ищущего, красивого в своей человеческой незавершенности.
Он медленно, давая ей время отстраниться, протянул руку и коснулся ее щеки. Его пальцы были грубоватыми, но прикосновение — невероятно нежным.
Их первый поцелуй был не страстным и не стремительным. Он был тихим, как обещание. Как первый шаг на тонкий, зыбкий лед нового чувства. В нем не было безумия Артема. В нем была осторожная, взрослая нежность и понимание всей глубины ран, которые носил в себе каждый из них.
Когда он ушел, Анна осталась стоять перед картиной. Ее губы еще хранили тепло его прикосновения. Она посмотрела на палитру, на засохшие пятна зеленого. И поняла, что ее монохромный мир не просто взорвался. Он расцвел. В него вошел новый цвет. Сложный, как смесь всех красок, и простой, как биение сердца. Цвет зарождающейся любви.
Она подошла к холсту и легким движением кисти вывела в углу, в самой глубине зелени, маленький, едва заметный алый мазок. Как тот первый луч заката в крымской бухте. Как капля крови, знак того, что сердце, которое она считала принадлежащим только искусству, снова ожило.
Картина была закончена.