Глава 7
Зима пришла в Петербург стремительно и властно. Нева сковалась свинцовым льдом, а снег, пушистый и безжалостный, укутал город в белое безмолвие. Но в квартире Виктора, куда Анна перетащила свои мольберты и краски, пахло хвоей, мандаринами и глинтвейном. Они купили первую в жизни Виктора живую елку, и он с детским упорством вешал шары, пытаясь достичь идеальной симметрии, пока Анна, смеясь, перевешивала их в «творческом беспорядке».
Их жизнь обрела ритм. Медленный, глубокий, как биение сердца в состоянии покоя. Они были двумя одинокими островами, между которыми наконец построили мост. Иногда по нему еще пробегали тревожные тени — Виктор мог замолчать, услышав случайную мелодию, связанную с братом, Анна — уйти в себя на несколько дней, одержимая новой работой. Но они научились не бояться этих отливов, зная, что прилив неизбежно вернется.
Как-то раз, разбирая архив своих старых работ для потенциальной выставки, Анна нашла папку с самыми ранними, еще студенческими набросками. Среди них был портрет молодого человека с гордым, надменным взглядом.
«Смотри», — показала она Виктору. «Мой «Артем». Точнее, моя первая попытка писать страсть. Неистовую, эгоистичную, пожирающую себя изнутри».
Виктор внимательно посмотрел на рисунок. «Он похож на того парня из моей старой фирмы. Талантливый, но готовый идти по головам. В итоге его посадили за мошенничество».
«Видишь?» — улыбнулась Анна. «Я интуитивно угадала тип. Но тогда я не знала, что страсть бывает разной. Она может жечь, а может — согревать».
Она взяла его руку и прижала к своей щеке. Его ладонь, когда-то холодная и напряженная, теперь всегда была теплой.
Именно тогда у нее родилась идея. Дипtych. Две картины, составляющие одно целое.
Она поставила рядом два больших холста. На одном она начала писать сумерки. Глубокие, бархатные, в оттенках индиго, фиолетового и пурпура. Это была тьма, в которую был погружен Виктор. Но это не была тьма отчаяния. Это была тьма перед рассветом, насыщенная тайной, обещанием, покоем. В центре, едва угадываемый, был силуэт человека, смотрящего на далекие огни. Это было одиночество, но одиночество плодотворное, необходимое для перерождения.
На втором холсте она писала рассвет. Не ослепительный, как в Крыму, а северный, медленный. Золотисто-розовые полосы, пробивающиеся сквозь пелену тумана над Невой. Свет, который не слепит, а ласкает. Свет, в котором хочется жить. И в этом свете тоже был едва намеченный силуэт, но уже не одинокий — к нему тянулась другая, прозрачная, как само утро, тень.
Она работала над ними несколько недель, и Виктор видел, как его собственная история оживает на холстах. Он видел в этих красках путь, который они проделали вместе. От пурпура его горя к золоту их общей надежды.
В канун Нового года они сидели на полу перед елкой, попивая шампанское и слушая, как за окном взрываются хлопушки.
«Знаешь, о чем я думаю?» — сказал Виктор, перебирая прядь ее волос. «О том, что если бы не мое горе, если бы не моя одержимость прошлым... я никогда не пошел бы к тебе в мастерскую в тот дождливый день. Я никогда не встретил бы тебя».
Анна посмотрела на него, и в ее глазах отразился огоньки гирлянд. «Нашла бы. Как-нибудь. Судьба — она как хорошая композиция в картине. Все элементы всегда на своих местах. Просто нужно время, чтобы это разглядеть».
«Ты веришь в судьбу?»
«Я верю в краски. А они никогда не лгут. Ты был цветом, которого не хватало на моей палитре. Рано или поздно я бы это поняла и начала тебя искать».
Он рассмеялся, и его смех был таким же теплым, как золото на ее картине рассвета.
«Я купил билеты», — сказал он неожиданно. «В Италию. На две недели. В феврале. Мы посмотрим эти самые фрески Джотто. И море. Тирренское. Говорят, оно другого цвета».
Анна смотрела на него, и сердце ее забилось от предвкушения. Новые краски. Новый свет. Новые воспоминания, которые они создадут уже вместе.
«Я думаю, Артем был бы доволен», — тихо сказала она. «Не только из-за Италии. А потому что ты снова учишься мечтать. И строить планы».
Виктор кивнул. Мысль о брате больше не вызывала острой боли. Теперь это была тихая, светлая грусть, как пурпур сумерек на ее картине — необходимая часть целого, чтобы рассвет казался таким ярким.
Он потянулся к столику и взял небольшую коробку, завернутую в простую бумагу.
«Это тебе. Не смотри так, это не кольцо», — поспешил он добавить, увидев ее широко раскрытые глаза. «Хотя... когда-нибудь, наверное, и оно. Но позже. Когда-нибудь».
Она развернула коробку. Внутри лежал старый, немного потертый, но тщательно отреставрированный складной нож для резки бумаги. На костяной ручке была выгравирована крошечная ветвь оливы.
«Это... его?» — догадалась Анна.
«Да. Он им пользовался, когда переплетал свои стихи. Я нашел его в той коробке и отдал в мастерскую. Мне кажется, ему бы понравилось, что он теперь в твоих руках. Что он служит искусству. А не пылится, как музейный экспонат».
Анна сжала нож в ладони. Он был теплым, почти живым. В этом жесте она почувствовала окончательное прощение. Не только Виктора по отношению к самому себе, но и ее собственное, полное принятие его прошлого, его боли, его потери. Она стала частью этой истории. Не как замещение, а как продолжение.
Она поднялась на колени, подошла к двум картинам, стоявшим рядом, и легким движением ножа разрезала тонкую бумажную полоску, символически разделявшую их. Теперь «Сумерки» и «Рассвет» были единым целым.
«Вот. Мой ответный подарок», — сказала она.
Он смотрел на диптих, и видел их с ней. Два одиночества, две страсти, две истории, слившиеся в одну. Пурпур и золото. Боль и исцеление. Прошлое и будущее.
В полночь, когда часы на Петропавловской крепости пробили двенадцать, они стояли у окна, обнявшись, и смотрели на фейерверки, разрывавшие зимнее небо. Вспышки алого, золотого и зеленого освещали их лица.
«Знаешь, какого цвета наша страсть?» — тихо спросила Анна, прижимаясь к его плечу.
«Какого?» — он обнял ее крепче.
«Всех цветов радуги. Со всеми оттенками. И самыми темными, и самыми светлыми. Потому что иначе это не настоящая страсть. А просто влюбленность».
Он наклонился и поцеловал ее. И в этом поцелуе был и пурпур сумерек, и золото рассвета, и тихая зелень надежды, и пронзительная лазурь моря, и алая боль, превратившаяся в рубец, и белый свет нового начала.
И за окном, в ледяной питерской ночи, продолжали вспыхивать и гаснуть огни, как мазки на гигантском холсте судьбы. А их история была лишь одним из них — не самым ярким, но своим, неповторимым и настоящим. И в этом была вся ее ценность.
Эпилог
Прошло пять лет.
В просторной, залитой светом мастерской на берегу Тирренского моря стояла тишина, нарушаемая лишь мерным шумом прибоя и щебетом цикад в оливковой роще. Воздух был густым и сладким, пахнущим морем, нагретой смолой и красками.
Анна стояла перед мольбертом, но не писала. Она смотрела на большую, почти законченную картину. На ней была изображена та самая крымская бухта, но преображенная. Лазурь воды была спокойной и глубокой, медные скалы горели на закате, а на белой гальке, у самой кромки воды, сидели две полупрозрачные, едва намеченные фигуры — две тени, слившиеся в разговоре или в молчаливом созерцании. Картина дышала миром и примирением. Это была не боль утраты, а светлая печаль, ставшая частью гармонии.
Она назвала ее «Бухта Прощенных Теней».
Из соседней комнаты донесся счастливый, заразительный смех. Анна обернулась и улыбнулась. Улыбка эта была новой, какой-то более мягкой и глубокой, чем все ее прежние улыбки.
В дверях появился Виктор. Он был загорелым, в его волосах пробивалась седина, но в глазах стоял тот самый мир, что и на картине. На руках у него сидел трехлетний мальчик с темными, как у отца, волосами и огромными, серьезными серо-зелеными глазами Анны.
«Мама, смотри!» — мальчик протянул к ней руку, сжимая в кулачке пучок полевых цветов. «Краски для твоей картины!»
Анна подошла и взяла цветы. Васильки, маки, ромашки.
«Спасибо, Артем, они прекрасны».
Они назвали его в честь того, кто стал мостом между их одиночествами. Это не было жестом отчаяния или попыткой воскресить прошлое. Это было знаком благодарности и символом того, что жизнь, вопреки всему, продолжается самым прекрасным образом.
Виктор поставил сына на пол, и тот тут же побежал к своему маленькому мольберту, чтобы «помочь маме» — размазывать по листу бумаги яркую гуашь.
«Заканчиваешь?» — Виктор обнял Анну сзади и посмотрел на картину.
«Да. Кажется, это все, что я хотела сказать. На эту тему».
Он молча держал ее, глядя на бухту, которую они посетили лишь однажды, но которая стала для них священным местом. Они не вернулись туда физически. Не было нужды. Они унесли ее в себе.
«Пришло письмо из Петербурга», — сказал он через некоторое время. «Твоя персональная выставка. Хотят сделать центральной работой этот диптих — «Сумерки и Рассвет».
Анна кивнула. Ее картины теперь были другими. В них не было прежней, сосредоточенной на себе страсти. В них было больше света, воздуха и того, что критики называли «умудренной простотой». Она научилась писать тишину.
Их жизнь в Италии не была побегом. Это был сознательный выбор. Виктор нашел себя в том, что организовал небольшой, но успешный турбизнес — водил небольшие группы по тосканским холмам, показывая им не туристические маршруты, а «цвета Италии» — так, как научил его видеть глаз художника. Анна писала, ее работы хорошо продавались, а их сын рос под солнцем, среди красок и любви.
Это не была сказка. У них были ссоры, трудности, дни усталости и сомнений. Но их связь, выкованная в горниле общей боли и исцеления, была прочнее любых бурь. Они стали двумя красками, которые, смешавшись, создали третий, совершенно новый цвет. Цвет их совместной жизни.
Вечером, проводив Артема спать, они вышли на террасу. Внизу, в темноте, мерно шумело море. Небо было усыпано крупными, южными звездами.
«Я сегодня подумал», — сказал Виктор, держа ее за руку. «Что наша страсть... она ведь не в драме. Не в буре. Она вот в этом. В тишине. В возможности просто быть рядом».
Анна положила голову ему на плечо.
«Это и есть самая сильная страсть. Та, что прошла через огонь и воду и стала тихой, как это море ночью. Глубокой. И вечной».
Они стояли так, молча, слушая, как их дыхание сливается с ритмом прибоя. Все страсти, которые они знали — ослепляющая страсть Артема, всепоглощающая страсть Анны к искусству, испепеляющая страсть Виктора к вине — все они переплавились во что-то иное. В верность. В нежность. В дом, построенный на руинах прошлого.
Анна посмотрела на звезды и представила, что где-то там, в другой реальности, Артем, наконец, обрел покой. И, возможно, он смотрел на них и улыбался, видя, что его брат не просто выжил, а нашел то счастье, которое сам он так и не сумел удержать.
И она поняла, что главный цвет страсти — это тот, которого нет на палитре. Его нельзя купить в тюбике и нельзя смешать на палитре. Он рождается только в сердце, когда две одинокие души находят друг друга и из их ран, воспоминаний и надежд возникает новая, единственная в своем роде гармония. Цвет, который можно назвать просто — любовь. Неистовая в своем спокойствии и вечная в своей простоте.
И этот цвет был теперь с ними. В шуме моря, в дыхании спящего в доме ребенка, в тепле их сплетенных рук. Навсегда.