В философии Айн Рэнд, проповедовавшей «разумный эгоизм» и отвержение альтруизма, всегда было одно слабое место — сексуальная любовь и семейная жизнь. Буквалистское применение к ним рэндианских принципов дало бы апологию проституции и договорных браков, а этого результата вряд ли хотела сама Рэнд. Чтобы выпутаться из этой ловушки, она разработала собственную «рационально-эгоистическую» философию любви и секса.
Однако при попытке описать воплощение этой философии на практике у Айн Рэнд получилось нечто пугающее, с садомазохистским (хотя и не в буквальном смысле) оттенком, напоминающее сексуальную жизнь отрицательных и трагических персонажей Толкина — тех самых, мировоззрение которых чем-то неуловимо похоже на мировоззрение рэндианских «атлантов», как я уже продемонстрировал на примере толкиновских сюжетов об истории падения поздних нуменорцев и Мелькора-Моргота. Впрочем, помимо вопросов секса и семейных отношений я буду затрагивать и некоторые смежные темы.
Рэндианскую философию секса в «Атланте» излагает Франсиско д’Анкония — очередной божественно красивый предприниматель-сверхчеловек, занимающийся разрушением мировой экономики через саботаж медной промышленности. По мнению Франсиско, секс, по крайней мере, «правильный» — это рациональный и эгоистический акт, направленный на женщину, достойную мужчины: «Но на самом деле сексуальный выбор — это результат коренных убеждений человека. Скажите мне, что человек находит сексуально привлекательным, и я расскажу всю его жизненную философию. Покажите мне женщину, с которой он спит, и я скажу, как он себя оценивает <...> Любовь — это наша реакция на наши высшие ценности, и она не может быть ничем другим».
Подобная точка зрения (что любить можно лишь равного) небесспорна, но, во всяком случае, в ней содержится определённая внутренняя логика — любовь часто вызывает наличие у любимого тех самых человеческих качеств, которые восхищают любящего в окружающих людях в целом. Дальше, однако, риторика д’Анкония начинает вызывать гораздо больше вопросов: «Мужчину всегда притягивает женщина, отражающая его глубочайшее видение себя самого, женщина, завоевание которой позволит ему испытывать — или притворяться, что испытывает, — чувство собственного достоинства».
Тут уже начинает прорываться нарциссизм рэндовских «атлантов» — любовь к другому для них является отражением их любви к себе. Им нужен не просто равный по силе и уму, а сущностно идентичный; не случайно все «атланты» у Айн Рэнд — последователи её философии. Логическим пределом соответствующей философии закономерно оказывается секс с собственным подобием — монолог, а не диалог, самолюбование, а не встреча.
Это — особенно в свете сравнения уподобления Джона Голта, «создавшего себя самостоятельно» и не обязанного никому, Минерве, «которая вышла из головы Юпитера взрослой и в полном вооружении» — вызывает сильнейшие и совершенно незапланированные автором ассоциации с эпизодом из «Потерянного Рая» Мильтона (не знаю уж, читала ли вообще Айн Рэнд это произведение), пародирующим тот же античный миф.
В нём из головы Сатаны (у Мильтона являющегося не просто гордецом, как классический дьявол, а именно нарциссом, по верному замечанию Клайва Льюиса) рождается Грех (английское слово Sin — женского рода), «подобная отцу Обличьем и сияньем», с которой Сатана занимается сексом, сочтя её «Своим подобьем верным». Итог всего этого — появление в чреве Греха детей (старший из которых — Смерть), грызущего её изнутри, что олицетворяет пагубность подобной «любви». Рождение Греха «из ничего» отражает то, как Сатана Мильтона объясняет собственное (и своих соратников) появление на свет:
Мы саморождены, самовозникли
Благодаря присущей нам самим
Жизнетворящей силе; бег судеб
Свой круг замкнул и предопределил
Явление на этих Небесах
Эфирных сыновей. Вся наша мощь
Лишь нам принадлежит.
Дальнейшие рассуждения Франсиско — про «завоевание» женщины и про то, что в случае полноценного мужчины «только обладание героиней даст ему чувство удовлетворения» — звучат откровенно пугающе, если знать, как у Айн Рэнд. Типичный пример — секс Генри Реардэна, стального магната, с Дэгни Таггарт, вице-президентом железнодорожной компании: «его ласки были свирепее любых побоев», а сама Дэгни испытывает «ужас и одновременно восторг». Этот секс для него — акт не только обладания, но и соперничества с Франсиско, который обладал Дэгни в прошлом: «напряжение, вызываемое наслаждением, переживаемым им самим, констатацией того, что он, Реардэн, одержал над тем, другим мужчиной верх посредством ее плоти». В общении Дэгни с её мужчинами (особенно с Реардэном) несколько раз появляются такие слова, как «приказ» и «приказал».
Сцены секса у Айн Рэнд (не только в «Атланте», но и в романе «Источник» — секс между Говардом Рорком и Доминик Франкон) сплошь и рядом являются актом жесткого доминирования мужчины над женщиной, нередко — болезненного. Их можно было бы назвать изнасилованием, если бы не согласие женщины. Боль, унижение женщины и агрессивный характер совокупления автором даже не отрицаются, а провозглашаются высшим выражением восторга и влечения мужчины к женщине (даже в сцене, где мужчина, как Говард Рорк, в ходе секса преодолевает сопротивление Доминик силой):
«Она дралась, как животное, но не издала ни звука. Она не звала на помощь. В его придыханиях она слышала эхо своих ударов и поняла, что это были придыхания, порожденные наслаждением. Она дотянулась до лампы на туалетном столике. Он выбил лампу из ее руки. В темноте хрусталь разлетелся на мелкие кусочки.
Он швырнул ее на кровать, она почувствовала, как горло и глаза наливаются кровью, полной ненависти и бессильного ужаса. Она чувствовала лишь ненависть и прикосновения его рук к своему телу — рук, что крушат даже гранит. Она отчаянно, из последних сил, дернулась. Резкая боль прострелила все ее тело до самого горла, и она закричала. Затем замерла.
То, что произошло, могло быть нежным, как дань любви, а могло быть и символом унижения и покорения. Это мог бы быть поступок влюбленного – или солдата, насилующего женщину из вражеского стана. Он выражал этим презрение и насмешку. Он брал ее, не любя, а как бы именно оскверняя, и поэтому она лежала неподвижно и подчинялась ему. Достаточно было бы малейшего проявления нежности с его стороны — и она осталась бы холодна и не почувствовала, что делают с ее телом. Но поступок властелина, который вот так, с презрением, постыдно для нее овладел ее телом, породил в ней тот страстный восторг, которого она так долго ждала».
Далеко не случайно другой либертарианец, Мюррей Ротбард, в пародийной пьесе «Моцарт был красным», высмеивающей Айн Рэнд и её фанатов, писал об «Атланте» как о произведении, «жадно скупаемом за графическое описание изнасилования». О том, почему у Айн Рэнд секс оказался актом не восхищения — пусть даже эгоистичного — а именно доминирования и даже силового преодоления мужчиной первоначального сопротивления женщины, я поговорю позже; сразу оговорюсь, что вытекает это не из личных предпочтений автора (или, по крайней мере, не только из них), а именно из её философии жизни.
В сущности, отрицательные персонажи Толкина видят секс ровно в том же ключе, что и положительные персонажи Айн Рэнд. Например, Мелькор-Моргот, основной антагонист вселенной Толкина, воспринимает секс как акт воли к власти, безраздельного доминирования, переходящего в уничтожение жертвы — до этой крайности рэндианские «атланты» не доходят, но, в принципе, как я покажу далее, она выводима из их мировоззрения. Это проявляется, например, в сцене из «Лэ о Лэйтиан», поэтической версии истории Берена и Лютиэн, где он собирается изнасиловать Лютиэн — Моргот сравнивает её с прекрасным цветком, которым сперва наслаждаются, а потом топчут его ногами:
Цветы средь садов вырастали не раз,
Такие, как ты, и всегда целовать
Их боги любили, чтоб после бросать,
Чтоб их аромат под ногами поник.
<...> Кто б не попробовал поцеловать
Сладкие губы, иль, бросив, сломать,
Бледный, холодный цветок сокрушить,
Забавляясь, как боги, часы проводить.
Ещё более иллюстративен сюжет из «Преображенных Мифов», раскрывающий то, как Мелькор видит даже не откровенное принуждение (он не считает Лютиэн равной себе), а предложение равноправного сотрудничества — его неудавшееся сватовство к Ариэн, деве Солнца (называемого здесь Ас), одной из майар («ангельских» духов), произошедшее ещё до его окончательного падения, когда он ещё был прекрасен и превосходил любого из Валар:
«И, воспламененный гневом и страстью, он пришел на Ас и обратился к Ариэ, говоря:
— Я выбрал тебя, и будем мы супругами, как Манвэ и Варда, и вместе сможем все! Тогда Королевство Арда станет моим на деле и по праву, а ты разделишь со мною мое величие!».
Если бы повествование завершилось на этой ноте, это была бы речь того же Франсиско д’Анкония — близость которого с Дэгни Таггарт описана так: «настойчиво прижимал ее к себе, гладил ее грудь, словно заново познавал близость ее тела, уже на правах собственника — для такой близости не нужно было ее согласия». Но Толкин убедительно демонстрирует, чем подобная логика заканчивается при попытке воплотить её в жизнь:
«Но Ариэ отвергла Мелкора и упрекнула его, сказав:
— Ты говоришь не по закону, давно забытому тобой. Не для тебя одного сотворен Эа, и ты не будешь Королем Арды. Берегись; ибо в сердце Ас есть свет и огонь, тебе неподвластные. Не пытайся присвоить их! Хоть твоя мощь и может их побороть, они обожгут тебя, и твое сияние станет тьмой.
Мелкор не внял ее предостережению, но вскричал в ярости “Я беру сокрытый Дар себе!” и похитил Ариэ, желая унизить ее и взять ее силу».
Интересно, что в своих действиях Мелькор последовательно разделяет главный догмат философии д’Анкония — что сверхчеловек-«атлант» должен вожделеть лишь «самую достойную женщину», что в его случае принимает форму нарциссического желания обладать идеальной красавицей. Лютиэн — прекраснейшая эльфийская дева, которая вдобавок уподобляется сильмарилям, волшебным камням, содержащим божественный свет и потому похищенным Мелькором. Об Ариэн сказано, что Варда (Элентари, «Королева Звезд», «богиня» света, более всего любимая эльфами) «послала на Солнце самую пламенную и прекрасную из всех духов, вошедших с ней в Эа» («Преображенные Мифы»).
Некогда Мелькор тщетно пытался добиться и самой Варды, о которой в «Сильмариллионе» сказано, что «Столь велика ее красота, что не поведать о ней словами ни эльфам, ни людям» — но та «Мелькора знала еще до сотворения Музыки и отвергла его». Во всех этих историях (сватовства к Варде и Ариэн и похищения сильмарилей), конечно же, есть нарциссический компонент, поскольку и сам Мелькор первоначально был прекрасным светоносным духом: «Как тень, Мелкор не постиг себя. Изначально он желал света, любил его, и принимаемая им форма была чрезмерно яркой» («Преображенные Мифы»). На выходе получается вовсе не влечение к личности, а влечение к качеству или статусу этой личности, качеству, которое изначально было атрибутом и самого Мелькора.
Откуда такое зловещее сходство в восприятии секса между Мелькором, олицетворяющим у Толкина тиранию и разрушение, и «атлантами» Айн Рэнд — олицетворяющими, по мнению Рэнд, свободу и созидание? Ответ на этот вопрос содержится во всё той же речи д’Анкония: «Позвольте человеку извратить свои ценности и взгляд на жизнь, позвольте ему уверовать, что любовь не наслаждение, а отрицание, что добродетелью является не гордость, а жалость, или страдание, или слабость, или самопожертвование, что благороднейшую любовь рождает не восхищение, а сострадание, не признание ценностей, а признание пороков, — и он раздвоится». Жалость и сострадание, особенно к «паразитам», здесь (как, впрочем, и в остальном «Атланте») отождествляется с пороком — так стоит ли удивляться тому, что «идеальный» секс в творчестве Айн Рэнд лишен этого «порока»?
Не менее примечательно ещё одно наблюдение на счет взглядов Рэнд на сексуальный вопрос, сделанное современным исследователем: ‘’важно понять, какую позицию в действительности занимала Рэнд в вопросе взаимоотношения полов. Прежде всего, она разграничивала половую сферу и сферу эмоционально-интеллектуальных отношении. Во всем, что касается секса, мужчина, по мнению писательницы, в силу особенностей своей анатомии выступает (и должен выступать) как главное действующее лицо, воплощение активного или даже агрессивного начала. Женщина же, напротив, является, скорее, объектом полового акта, но не его субъектом. Однако, такое распределение ролей имеет место только в интимной сфере: «Я верю в мужское превосходство истово, увлечённо и восхищённо — не в интеллектуальное или нравственное превосходство, но в превосходство в сексе и страсти»’’ (Д. А. Назаренко, «Роман Айн Рэнд «Атлант расправил плечи» в контексте феминистского движения в США второй половины XX в.»).
Обращу внимание на две детали. Во-первых, сексуальное превосходство мужчины над женщиной обосновывается Айн Рэнд отнюдь не через разум (который она декларативно объявляла высшей ценностью для любого «рационального эгоиста»), не через продуктивность (а именно продуктивность, созидательную деятельность, она объявляла главной чертой «атланта»), а через превосходство в силе — косвенно означающее и возможность причинять боль. Более того, по Рэнд, настоящий мужчина должен господствовать над женщиной — причем речь идёт даже не об отношениях в браке, а именно о непосредственном взаимодействии между мужчиной и женщиной в постели.
Подобное мировоззрение Толкин — сам далеко не феминист по убеждениям, придерживавшийся скорее традиционных патриархальных взглядов — характеризовал как «поклонение Силе» и первопричину всякой порочности, рассуждая о предпосылках падения Саурона уже безотносительно секса (Саурон — аскет власти, равнодушный к сексуальности): «в своем поклонении Силе он стал приверженцем Моргота и пал вместе с ним до самых глубин зла» (Письмо 183). Тут напрашивается сравнение с Айн Рэнд, рассуждающей про «величие» Джона Голта, «величие как единственную мерку человека, который управлял реальностью, как никто другой» (снова ср. с характеристикой Мелькора у Толкина: «от величия через высокомерие он пришел к презрению ко всему, кроме себя самого» — «Сильмариллион»). Удивительно ли в свете этой параллели то, что герои Айн Рэнд и злодеи Толкина оказываются столь схожи? Ведь любовь и даже чисто телесное сексуальное наслаждение у Рэнд в её книгах, по сути, подменяются доминированием.
Во-вторых, формально идеология Айн Рэнд провозглашает, что «разумный эгоист» — вовсе не агрессор и угнетатель; напротив, он хочет, чтобы угнетающее его общество оставило его в покое не предъявляло к нему требования, мотивированные «паразитическим» альтруизмом. На практике, однако, то же самое мировоззрение требует (или, как минимум, считает идеалом поведения) от «разумного эгоиста» доминировать, если у него есть для этого физиологическая возможность (подходящее устройство анатомии) — применительно к самой интимной, самой чувственной сфере человеческой жизни. Но почему тогда подобный подход нельзя спроецировать не только на секс, но и на все остальные сферы жизни?
Для сравнения, в творчестве Толкина со стороны положительных персонажей присутствует множество мужественных и сильных героев, но они — включая мрачного, порывистого и вспыльчивого Турина, который, однако, неизменно рыцарственен и благороден с женщинами (будь то высокородная эльфийская принцесса Финдуилас, дочь простого крестьянина Ларнаха или утратившая память Ниэнор-Ниниэль) — со своими возлюбленными нежны и заботливы. Напротив, стереотипные «альфа-самцовые», гипертрофированно-доминантные персонажи вроде Мелькора-Моргота являются комичными неудачниками в любви и могут добиться желаемого лишь посредством насилия. Это полная противоположность идеалу Айн Рэнд, и отношения полов у Толкина в целом выглядят гораздо более здоровыми, чем у неё.
Больше всего здесь бросается в глаза то, что единственная женщина, принятая в высший круг «атлантов» — Дэгни Таггарт — сама наделена «мужскими» чертами характера, под которыми подразумевается доминантность (хотя в её сексе с «атлантами»-мужчинами доминируют, конечно, они). Например, её брат-«паразит» Джеймс в юности говорит ей, что «хоть тебя и назвали в честь красавицы-жены Нэта Таггарта, ты больше похожа на него, чем на нее» — что она принимает как высшую похвалу. У Дэгни «резкая и стремительная», «мужская» походка. Спустя много лет, когда жена Джеймса Шеррил говорит ей, что «Теперь я — женщина в этой семье», Дэгни отвечает: «Все правильно. Я — мужчина». «Мужчиной» себя Дэгни именует в смысле способности доминировать (внешность у неё вполне женственная).
У Толкина, что интересно, была ещё более «мужественная» в рэндианском смысле (на самом деле — доминантная) героиня, точнее злодейка — Унголианта, прародительница племени гигантских пауков, помогавшая Мелькору в уничтожении Древ Валар; её доминантность обуславливается, помимо прочего, возможностью доминировать в сексе:
«Бежав из северных краев, она перебралась в Белерианд и поселилась у подножия Эред Горгорот, в той темной лощине, что позже получила название Нан Дунгортеб, Долина Страшной Смерти, ибо водворился там вместе с нею великий ужас. Много других мерзостных тварей в паучьем обличье таилось там с тех самых пор, как построена была подземная крепость Ангбанд; и Унголиант спаривалась с ними, а затем пожирала их» («Сильмариллион»).
Здесь эстетика неограниченной доминантности — уже с женской стороны — доводится до логического конца, как с мужской стороны она доведена до логического конца в сцене тщетных домогательств Моргота до Лютиэн (ср. с речью Мелькора к Лютиэн: «А! Проклятье Богам! О неистовый голод, // О жажды слепой пожирающий холод! // Вы прекратитесь на миг потому, // Что эту добычу я ныне возьму!»). Унголианта, поглощающая свет и порождающая лишь тьму, воспринимает всё живое и неживое как объекты для потребления; апогей эгоистического отношения к миру. Предположительный финал истории Унголианты, на мой взгляд, столь же закономерен: «О судьбе самой Унголиант молчат легенды. Однако говорили иные, будто скончалась она давным-давно, когда, терзаемая неутолимым голодом, пожрала наконец саму себя» («Сильмариллион»).
Если же вернуться к представлению Айн Рэнд о соотношении мужского и женского — как тут не вспомнить такого персонажа Толкина, как Бродда, один из вождей истерлингов-предателей? Бродда сыграл зловещую роль в истории семьи Хурина и их родственницы Аэрин после захвата истерлингами Дор-Ломина, земли эдайн народа Хадора:
«Однако ж усадьба Хурина вскорости пришла в упадок, и хотя Морвен трудилась не покладая рук, она обнищала — и голодала бы, кабы не помощь, что втайне посылала ей Аэрин, родственница Хурина; ибо некий восточанин именем Бродда силой взял ее в жены. Горько было Морвен принимать милостыню, но не отвергала она вспоможения — ради Турина и ради нерожденного еще дитяти, и еще потому, что, как сама она говорила, это — толика ее же собственного достояния. Ведь не кто иной, как Бродда захватил добро, и скот, и людей Хурина, и забрал все, что мог, к себе в дом. Храбр и дерзок был Бродда, однако среди соплеменников своих особым почетом не пользовался, пока не пришли они в Хитлум; жадный до богатства, он готов был завладеть землями, на которые другие люди его сорта не зарились <...>
Аэрин же Бродда взял в жены, не в наложницы, ибо в его окружении женщин было мало, и ни одна не могла сравниться с дочерьми эдайн; а Бродда надеялся стать в той земле могучим владыкой и обзавестись наследником, дабы было кому передать власть <...>
Пришлось бы им с дочерью поголодать, кабы не госпожа Аэрин. Говорят, тайно помогала она им, за что этот мужлан Бродда, ее муж по принуждению, частенько ее поколачивал» («Дети Хурина»).
Как видим, Бродда демонстрирует ряд признаков рэндианского сверхчеловека — выступает как self-made man (сам пробился в верхушку), стремится «испытать чувство собственного достоинства» путём «завоевания» «самой достойной женщины», а ещё яростно отвергает альтруизм, особенно по отношению к своим врагам (побежденной знати эдайн). Правда, он силой отнимает чужую собственность — но, как показывает пример «атлантов» вроде Рагнара Даннешильда или оправдания самой Айн Рэнд колонизации Америки и присвоения индейских земель, отношение «рациональных эгоистов» к чужой собственности и к законности не так уж и трепетно (да и косвенная романтизация образа викингов через уподобление им Рагнара Даннешильда наводит на интересные мысли).
В общем, Бродда производит впечатление рэндианского сверхчеловека без глянца — и одновременно «Мелькора на минималках». Что особенно интересно, в самой ранней версии истории Турина, «Турамбар и Фоалокэ», Бродда был ещё не иноземным завоевателем, а богатым и влиятельным человеком из соплеменников семьи Хурина, захватившим его имущество, когда Хурин попал в плен, а Морвен и Ниэнор уехали из Хитлума:
«— Нет, тут какая-то хитрость Мэлько, — отвечал прохожий, — ибо и вправду жила здесь владычица Мавуин [Морвен], жена Урина [Хурина], но вот уже два года, как она уехала неожиданно и втайне, и люди говорят, что она ищет своего пропавшего сына и что с ней ее дочь Ниэнори, но так ли это — мне неведомо. Однако, как и многим другим вокруг, ведомо мне иное, что я зову постыдным, ибо знай, что надзор над всем своим добром и землей Мавуин поручила Бродде, человеку, которому доверяла: он — владычествует над здешними местами с согласия людей и женат на родственнице Мавуин. Но вот давно нет ее, и он смешал хоть и малые стада ее и отары со своими, большими, и клеймит ее скотину своим тавром, однако дому и усадьбе Мавуин дал он впасть в разорение, и люди мнят в том зло, но ничего не делают, ибо власть Бродды весьма возросла <...>
Вслед за тем Турамбар вспрыгнул на помост и, прежде чем мог Бродда предвидеть, что случится, обнажил меч Гуртолфин и, схватив Бродду за волосы, отрубил ему голову чуть ли не напрочь, громко воскликнув:
— Так умирает богатей, что присовокупил вдовью малую толику к своему изобилию! Ведайте, не все мужи гибнут в диких лесах, и не я ли сын Урина, что, вернувшись к своим родичам, обретает лишь обобранное пустое жилье?!».
Другой персонаж толкиновских сюжетов о Первой Эпохе, выглядящий ещё и как гениальная непредумышленная пародия на рэндианского «атланта» в целом и идеал «мужественности» Айн Рэнд в частности — Эол Тёмный Эльф. Его отношения с женой, Арэдель Ар-Фейниэль, тоже начинаются с акта «завоевания самой достойной женщины», хотя и лишенного в поздних версиях данного сюжета характера откровенного принуждения:
«Прекрасной показалась она Эолу, и он возжелал ее; и наслал на нее чары, так, чтобы не смогла она отыскать дорогу из леса, но неуклонно приближалась к жилищу его в глубине чащи. Там была его кузница и сумрачные его чертоги; и немногие слуги его жили там, молчаливые и скрытные, как и их хозяин. И когда Арэдель, утомленная блужданиями по лесу, вышла наконец к его дверям, Эол предстал перед нею, и приветствовал ее, и ввел ее в дом. Там она и осталась, ибо Эол взял ее в жены; и много времени прошло прежде, чем родня Арэдели услышала о ней вновь» («Сильмариллион»).
Он жёстко контролирует и Арэдель, и своего сына Маэглина:
«Не говорится в легендах, будто все произошло вовсе противу воли Арэдели и что на протяжении всех лет жизнь в Нан Эльмоте казалась ей ненавистной. Ибо хотя, по повелению Эола, Арэдель должна была избегать солнечного света, часто бродили они вдвоем под звездами или в сиянии месяца. Позволялось ей странствовать и одной где вздумается; единственное, что запретил ей Эол — это встречаться с сыновьями Феанора или другими нолдор <...> мечтал Маэглин поглядеть на нолдор и поговорить с сыновьями Феанора, своими родичами, живущими неподалеку. Но когда поведал он о желании своем Эолу, отец Маэглина пришел в ярость. «Ты — из рода Эола, Маэглин, сын мой, — воскликнул он, — а не из голодрим. Вся эта земля принадлежит телери, и я не стану иметь дела с убийцами родни нашей, с узурпаторами и захватчиками домов наших; не стану сам и не позволю сыну. В этом изволь покориться моей воле, или же я закую тебя в цепи». Ничего не ответил Маэглин; но промолчал с холодным видом и больше не выезжал из дому с Эолом; и отец перестал ему доверять» («Сильмариллион»).
При этом Эол искренне радеет за свободу — свою свободу от любого правителя, особенно из числа ненавистных ему нолдор. Например, Эол покинул королевство эльфов-синдар Дориат, уйдя в тёмный лес Нан Эльмот, безраздельным хозяином которого он был, когда королева Мелиан оградила его волшебной завесой: «когда Пояс Мелиан окружил лес Регион, где жил он, Эол бежал оттуда» («Сильмариллион»). Позднее, преследуя бежавших от него Арэдель с Маэглином и попав в тайный город нолдор Гондолин, Эол гордо заявляет Тургону, королю Гондолина и брату Арэдель, сообщающему ему о законе, запрещающем под страхом смерти покидать Гондолин: «Я не признаю твоих законов <...> Ни ты, и никто другой из родни твоей не имеют права захватывать эти земли и устанавливать границы – здесь или в другом месте. Здесь — владения телери; вы принесли сюда лишь войны да неурядицы; неправедны ваши деяния и горды сердца ваши» («Сильмариллион»).
Как и положено типичному «атланту», Эол свято верит в то, что он — самосотворённый бог, а значит, никому ничем не обязан, игнорируя замечание Тургона о том, что без правящих землями Белерианда нолдор он неизбежно стал бы рабом Моргота: «Я не стану спорить с тобою, Темный эльф. Только мечами нолдор защищены твои сумрачные леса. Свободой странствовать, где тебе вздумается, ты обязан родне моей: если бы не нолдор, давно уже томился бы ты в рабстве в подземельях Ангбанда» («Сильмариллион»). Тургон ставит Эола перед выбором — жизнь в Гондолине (куда Эол попал сам, выслеживая уставших от его тирании жену и сына, то есть по собственной вине) или смерть в нём.
Реакция Эола — попытка убийства своего сына Маэглина как «предателя»:
«Тогда Эол встретился взглядом с королем Тургоном и, нисколько не укрощенный, долго стоял неподвижно, не говоря ни слова. Глубокое молчание воцарилось в зале, и страх охватил Арэдель, ибо знала она, что муж ее опасен в гневе. Вдруг, молниеносно, словно бросок змеи, Эол выхватил дротик, что прятал под плащом, и метнул его в Маэглина со словами: «Второй путь выбираю я для себя и своего сына! Тебе не достанется то, что принадлежит мне!». Но Арэдель заслонила сына, и дротик ранил ее в плечо» («Сильмариллион»).
Арэдель, пожертвовавшая собой ради сына, вместе со своей племянницей Идриль, дочерью короля, просит Тургона оставить жизнь её мужу — несмотря на закон: «И назначено было Эолу на следующий день предстать перед королевским судом; и Арэдель с Идрилью уговорили Тургона явить милосердие» («Сильмариллион»). Однако дротик, которым Эол метил в сына, был отравлен — и Арэдель умерла, поэтому Тургон приговорил Эола к смерти. Напоследок Эол решил отравить жизнь собственному сыну, оставшемуся живым вопреки его воле, и сказал перед тем, как его казнили, сбросив со скалы: «Так значит, отрекаешься ты от отца и родни его, о сын, рожденный в злой час! Здесь обратятся в прах все твои упования, и да умрешь ты здесь той же смертью, что и я!» («Сильмариллион»).
Арэдель, руководствуясь моралью альтруизма, спасла сына и могла спасти своего мужа (только что причинившего ей вред). Эол, руководствуясь моралью эгоизма, обрёк на смерть и свою жену, и самого себя, отравил жизнь сыну своим воспитанием (тот «нрав и ум унаследовал от отца» — «Сильмариллион») и своим проклятием — сыграв важную роль в последующем предательстве Маэглина, выдавшего Морготу Гондолин после попадания в плен. Он полностью лишен такого «порока», как жалость, и это определяет всё его поведение. Действия Эола в Гондолине — в сущности, то же самое, что поджог нефтевышек рэндианским «атлантом» Уайеттом с целью мести «паразитам» — только Толкин, в отличие от Рэнд, убедительно показывает логические последствия принятия подобной жизненной философии (в то время как Рэнд, проповедуя «право» Уайетта на поджог нефтевышек, в то же время не решается честно показать, например, людей, умирающих в мучениях).
Эол — отнюдь не бездарный «паразит» и даже не чистый бандит, как Бродда. Напротив, он самодостаточный индивидуалист, живущий своим трудом. Ещё он и искусный мастер-металлург, один из лучших или даже лучший в Средиземье: «И создал он металл, прочный, как гномья сталь, но столь ковкий, что даже самая тонкая и гибкая пластинка оставалась непробиваемой для клинков и стрел. Эол назвал его галворн, ибо металл был черным и блестящим как гагат, и облекался в него всякий раз, как выезжал из дому. От работы в кузнице согнулся его стан, однако Эол был не гномом, но эльфом высокого роста, из знатного рода телери; лик его, хотя и мрачный, дышал благородством, а взгляд пронзал тень и проникал в самые глубины тьмы» («Сильмариллион»).
Изготовляет он и великолепные мечи:
«Англахель, меч весьма прославленный, названный так потому, что выкован был из железного слитка, который пал с небес пылающей звездой: лезвие его рассекало любое железо, добытое из земных недр. Один лишь клинок в Средиземье был ему подобен. В этом предании речи о нем не идет, хотя ковал его из того же металла тот же самый кузнец, а кузнецом тем был Эол Темный эльф: он взял в жены Арэдель, сестру Тургона. Эол отдал Англахель Тинголу в уплату за дозволение поселиться в Нан Эльмоте и сделал это весьма неохотно; но второй меч, Ангуирель, парный к Англахелю, Темный эльф оставил себе; впоследствии Маэглин похитил его у отца» («Сильмариллион»).
Как видим, обида Эола на Маэглина была усилена ещё и тем, что тот, так сказать, украл его собственность, как нолдор, по мнению Эола, украли принадлежавшие синдар земли Белерианда. Впрочем, своей собственностью Эол считал и самого Маэглина — и это органично вытекало из его философии, основанной на всё том же принципе «ничто не даётся даром»; даже имя Эол дал своему сыну лишь после того, как тот «заслужил» его (как он сам «заслужил» Нан Эльмот, купив его у Тингола за сделанный им меч):
«Под сенью Нан Эльмота Арэдель родила Эолу сына и в сердце своем нарекла его на запретном языке нолдор «Ломион», что означает «Дитя Сумерек»; но отец не давал ему имени, пока не исполнилось мальчику двенадцать лет. Тогда Эол нарек его Маэглин, что означает «Острый Взгляд», ибо видел Эол, что сын его обладает зрением более зорким, нежели его собственное, а мысль ребенка в состоянии проникать в сокровенные тайны сердца, минуя завесу слов» («Сильмариллион»).
В картине мира Эола он — вовсе не тиран, а невинная жертва произвола нолдор, с самого начала «обкрадывавших» его. Самое смешное, что он даже обвиняет Тургона в том, что тот ограничивал свободу Арэдель, запрещая ей покидать Гондолин: «Однако если на сестру твою у тебя есть права — так пусть остается; пусть птица возвращается в свою клетку, где вскоре опять начнет чахнуть, как чахла прежде» («Сильмариллион»).
Интересно, что в более ранней версии у Толкина и металл, созданный Эолом, и его сын носили имя «Глиндур»: «Эол назвал его Глиндур [позже >Маэглин]; ибо так звался изобретенный Эолом металл, он был черным, гибким, но прочным; таким же был и его сын [имеется в виду то, что у Маэглина были черные волосы, как и у большинства нолдор]» («Серые Анналы»). Давая сыну имя, Эол как будто «брендирует» его, так же, как «брендирует» свой металл, одинаково воспринимая и металл, и сына как произведенные его телом и разумом продукты, которыми он в силу этого владеет по праву.
Во вселенной Айн Рэнд персонаж, обладающий чертами Эола как индивидуалиста-творца, несомненно, был бы положительным персонажем и одним из «атлантов». Но Толкин, создавая образ Эола, мастерски вскрывает оборотную, теневую сторону подобной философии, показывая, что она ведёт совсем не в утопическую «долину Голта», а в мрачный Нан Эльмот, а её носитель — деспотичный, неспособный к любви и безжалостный ко всем вокруг отшельник, главной целью которого является утверждение своей воли — даже ценой гибели, своей и всех своих близких. И даже величайшее сделанное им оружие — меч Англахель — становится орудием гибели собственных хозяев, Белега (случайно убитого Турином) и самоубийцы Турина Турамбара, отражая губительность эгоизма самого Эола.
Нетрудно заметить, как влияние Эола повредило развитию личности Маэглина ещё до его предательства — в этом плане история Маэглина особенно трагична, потому что он, в отличие от Эола, мог стать вполне достойным эльфом. Но, например, уговаривая мать сбежать от отца, он не только справедливо указывает на то, что Эол ограничивает их свободу, но и отмечает, что он выучился всему, чему мог, у Эола и его друзей-гномов — а значит, больше в них не нуждается; их ценность для него определяется их полезностью: «Госпожа моя, уедем, пока есть время! На что уповать нам в этом лесу — тебе и мне? Здесь держат нас в плену, и не вижу я пользы для себя: ибо все уже постиг я из того, чему мог научить меня отец и что согласны открыть наугрим. Так не отправиться ли нам в Гондолин? Ты станешь проводником моим, а я — твоей защитой!» («Сильмариллион»).
В случае Маэглина, впрочем, такое отношение к отцу-абьюзеру вполне объяснимо и оправдано. Интересно, однако, что ту же черту проявляют положительные персонажи Айн Рэнд — например, Говард Рорк из «Источника» — по отношению к людям, обращающимися с ними гораздо лучше, чем Эол обращался с Маэглином. Он даже не особо скрывает презрения к своим преподавателям и прямо говорит одному из них, что его единственной целью было получить у них необходимые знания: «Я пришел сюда учиться строительству. Когда передо мной ставили задачу, главным для меня было научиться решать ее так, как в будущем я буду решать ее на деле, так, как буду строить. Я научился здесь всему, чему мог, занимаясь теми самыми строительными науками, которые вы не одобряете. Тратить же еще год на срисовывание итальянских открыток я не намерен».
В остальном он демонстративно-презрителен к преподавателям и составленной ими учебной программе (речь не идёт просто о равнодушии или нехватке способностей к предмету). Как говорит его декан, «Когда вам задавали проекты, оставлявшие выбор стиля за вами, и вы сдавали одну из ваших диких штучек, ладно, будем откровенны, ваши учителя засчитывали вам это, потому что не знали, как это понимать. Но когда вам задавали упражнение в историческом стиле: спроектировать часовню в тюдоровском духе или здание французской оперы, вы сдавали нечто напоминающее коробки, сваленные друг на друга без всякого смысла». А ведь преподаватели Рорка — не абьюзивные тираны вроде Эола, а, в самом худшем случае, консерваторы-ретрограды, которые не держат его у себя в плену.
Есть и ещё одно важное отличие. У Маэглина с детства есть одна дорогая ему личность — его мать, Арэдель: «Говорится, однако, что Маэглин больше любил свою мать и, если Эола не случалось рядом, подолгу сиживал подле нее, слушая рассказы Арэдели о родне ее и о деяниях нолдор в Эльдамаре, и о мощи и доблести эльфийских владык из Дома Финголфина» («Сильмариллион»). Её гибель и проклятие отца запускает трагедию Маэглина. У Рорка нет дорогих ему родственников: «Отец Рорка был сталелитейщиком где-то в Огайо и умер очень давно. В документах парня не имелось ни единой записи о ближайших родственниках. Когда его об этом спрашивали, Рорк безразлично отвечал: «Вряд ли у меня есть какие-нибудь родственники. Может быть, и есть. Я не знаю». Он казался очень удивленным предположением, что у него должен быть к этому какой-то интерес».
Возвращаясь к Маэглину, нельзя не заметить. что он унаследовал от отца восприятие межличностных отношений не как дара, а как транзакции, что особенно хорошо видно в истории жизни юных Хурина и Хуора — будущих вождей людей народа Хадора — в Гондолине, куда они попали не по своей воле, спасённые гигантскими гигантскими орлами Манвэ от орков Моргота. Тургон радушно принял гостей у себя, заботился о них и даже позволил им уйти, потому что они не знали точного пути в Гондолин. Маэглин был единственным из гондолинцев, кто осудил это решение короля; очень показательно то, как именно он это мотивировал (помимо своей неприязни к людям как виду):
«Уход их нимало не огорчил Маэглина, сына сестры короля, что пользовался в Гондолине немалой властью; однако недоволен остался Маэглин королевской снисходительностью, ибо не жаловал весь людской род; и сказал он Хурину:
— Милость короля больше, нежели ты думаешь; впору подивиться, с какой бы стати отменять закон ради людского отродья. Надежнее оно вышло бы, кабы не было у двух мужланов иного выбора, кроме как остаться здесь на положении наших слуг до конца жизни» («Дети Хурина»).
Маэглин в этом эпизоде демонстрирует, что, сбежав от отца, он так и не смог избавиться от отцовского мировоззрения, рассматривая межличностные отношения как основанные на сделке и транзакции, а не на даре. Как и рэндианский «атлант», он желает любви «самой достойной женщины», прекрасной и мудрой Идриль, дочери Тургона; это-то и становится будущей причиной его предательства: «Однако чаще всего взор Маэглина обращался к Идрили, дочери короля, восседавшей подле отца: кудри ее сияли золотом, как у ваньяр, родни ее матери; и показалась она Маэглину солнцем, что озаряет своими лучами королевский чертог <...> Ибо с первых дней пребывания Маэглина в Гондолине терзала его тоска, с каждым днем все сильнее, и лишала его радости: он полюбил прекрасную Идриль и втайне мечтал о ней, но безнадежно <...> Как бы то ни было, Идриль ничуть не любила Маэглина, а, зная его помыслы о ней, не могла побороть растущей неприязни. Ибо это чувство казалось ей в нем непонятным и искаженным; таковым находили его впредь все эльдар: то были горькие плоды Братоубийства; так тень проклятия Мандоса пала на последнюю надежду нолдор. Но шли годы; Маэглин все следил взором за Идрилью и выжидал, и в сердце его любовь обратилась в тьму» («Сильмариллион»).
В итоге Идриль предпочла ему Туора, сына Хуора, одного из столь презираемых им людей, «низших» существ — и не столько страх сам по себе, сколько это обстоятельством стало ключевым мотивом для совершенного Маэглином предательства, когда он попадает в плен:
«И однажды, по воле рока, орки захватили Маэглина и доставили его в Ангбанд. Маэглин не был ни малодушным, ни трусом, но мысль о страшных пытках, которыми угрожали ему, сломила его дух, и пленник купил жизнь и свободу, открыв Морготу, где находится Гондолин, какие тропы к нему ведут и как легче всего напасть на город. Возликовал Моргот и пообещал Маэглину поставить его над Гондолином своим наместником и вассалом; пообещал также, что ему достанется и Идриль Келебриндал, как только город будет захвачен; воистину, именно страсть к Идрили и ненависть к Туору толкнули Маэглина на самое постыдное из предательств, о которых говорится в преданиях Древних Дней. Моргот же отослал Маэглина назад в Гондолин, чтобы никто не заподозрил измены и чтобы Маэглин изнутри помог нападающим, когда пробьет час» («Сильмариллион»).
А ведь Маэглин был одаренным и отважным эльфом, отнюдь не лишенным первоначально и чувства долга, пока страх, ревность и зависть не взяли над ним верх:
«Маэглин возвеличен был среди гондолиндрим и немалого достиг: все превозносили его, и король осыпал его милостями; охотно и быстро постигал Маэглин то, чему учили его, но и сам мог научить многому. Собрал он вокруг себя тех, что склонны были к кузнечному ремеслу и горному делу, и разведал он Эхориат (то есть Окружные горы), и нашел богатые залежи разнообразных металлов. Выше всего ценил он твердое железо шахты Ангхабар в северной части гор Эхориат; там немало добыл он руды и в изобилии выковал металла и стали, так что острее и мощней стало оружие гондолиндрим, и это сослужило им добрую службу в последующие дни. Мудрые, осмотрительные советы подавал Маэглин, и в то же время в час нужды являл бесстрашие и отвагу. Все убедились в том, когда, в черный год Нирнаэт Арноэдиад, Тургон открыл ворота и выступил с войском на север, на помощь Фингону, Маэглин же не пожелал остаться в Гондолине наместником короля, но отправился на войну, и сражался бок о бок с Тургоном, и показал себя яростным и бесстрашным воином» («Сильмариллион»).
Тем трагичнее выглядит его дальнейшее падение, порожденное именно унаследованным от отца разрушительным мировоззрением; он оказывается одновременно и продуктом, и губительным орудием, и главной жертвой эгоистичной философии Эола.
Нетрудно сравнить все приведённые мною выше примеры токсичных, нездоровых отношений с тем, как тот же Толкин в своём творчестве видел нормальные отношения между мужчиной и женщиной, где женщина не служит нарциссическому удовольствию мужчины от безраздельного обладания собственным отражением. Характерный пример это история Феанора и Нерданэль как равноправного дуэта творческих личностей (несмотря даже на трагический финал их отношений из-за восстания Феанора против Валар):
«Еще в ранней юности Фэанор женился на Нэрданэли, деве из нолдор; и многие дивились тому, ибо не отличалась она красотой среди дев своего народа. Но она была сильна, свободна разумом и жаждала знаний. В юности любила она бродить далеко от жилищ нолдор, по долгому берегу Моря или в холмах; там и встретилась она с Фэанором, и часто они странствовали вместе. Отец ее, Махтан, был искусным кузнецом, и Аулэ любил его больше других кузнецов нолдор. От Махтана Нэрданэль узнала многое о ремеслах, коими редко владели женщины нолдор: о работе с металлом и камнем. Она создавала изображения Валар в их видимом облике, а также скульптуры мужчин и женщин эльдар, столь похожие, что их друзья, не ведавшие об искусности Нэрданэли, заговаривали с ними. Но кроме того, создавала она многие творения, что существовали лишь в ее воображении, с резкими очертаниями и странные на вид, но прекрасные.
Она была так же сильна волей, но медлительнее и спокойнее Фэанора, больше желая понимать чужие умы, нежели властвовать над ними. Сидя с другими, она часто молчала, прислушиваясь к беседе, подмечая жесты и выражения лиц. Некоторые сыновья Нэрданэли частью унаследовали ее нрав, но не все. Семерых сыновей родила она Фэанору, и в древних летописях не говорится о других эльдар, имевших столько же детей. Мудростью своею она поначалу сдерживала Фэанора, если пламя его сердца разгоралось слишком жарко; но его поздние деяния опечалили ее, и они отстранились друг от друга» («Поздняя Квента Сильмариллион»).
Отношения Феанора и Нерданэль основаны на диалоге и взаимодополнении, а не на монологе и доминировании, а женщина в них не является пассивным объектом, который мужчина «завоевывает» агрессивным напором. Она была единственной, к кому Феанор вообще когда-либо прислушивался, именно потому, что он ценил в ней отдельную личность с собственным мнением, а не отражение себя-любимого и своего мировоззрения.
Говоря о восприятии Айн Рэнд секса и сексуальности, нельзя не отметить одну деталь, выходящую за рамки рассмотрения конкретно этой темы и относящуюся к её идеологии в целом. И Толкин, и Айн Рэнд используют, на первый взгляд, схожий приём — антагонисты в их творчестве нередко уродливы (орки, тролли, балроги, драконы у Толкина, «паразиты» у Рэнд — хотя, замечу, люди, даже сколь угодно злые, не изображаются у Толкина так гротескно, как у Рэнд). Однако, как ни странно, эти образы уродства в корне различны.
Уродство разнообразных чудовищ в творчестве Толкина — это уродство угрожающе-звероподобное; они описываются как опасные, хищные, клыкастые существа — вплоть до буквального поедания своих жертв; это закономерно отражает идеологию социал-дарвинизма, которую воплощают собой силы зла в мире Толкина.
Уродство рэндианских «паразитов», в противовес совершенным телам «атлантов» — это уродство карикатурно-«вырожденческое»; они практически всегда описываются как рыхлые, вялые, дряблые и толстые (причем эта полнота — не жизнерадостная полнота сытых «буржуев» с советских карикатур, а полнота болезненная). Уродство зла у Толкина представляет его угрожающую опасную силу, уродство зла у Айн Рэнд — его слабость; «атлантам» достаточно «расправить плечи» и осознать, что они «ничего не должны» «паразитам», и вся «система» очень быстро рухнет под тяжестью своих собственных грехов, освободив место для созидательной деятельности рэндианских сверхчеловеков.
В этом снова проявляется то самое «поклонение Силе», о котором писал Толкин как о мировоззрении своих антагонистов. В картине мира Айн Рэнд величайшим грехом является не жестокость, а слабость — отсюда и садомазохистские мотивы в описании секса; её героини хотят, чтобы ими жёстко овладели брутальные «альфа-самцы», лишённые слабости как наихудшего для Рэнд порока. Но, парадоксальным образом, тот же подход против её воли делает рэндианских «паразитов» удивительно гуманными — хотя Айн Рэнд совершенно точно не добивалась этого эффекта, когда создавала «Атлант» как памфлет против идеологии социализма и коллективизма (и в целом государственного вмешательства в экономику).
Казалось бы, Айн Рэнд в юности успела пожить в советской России в эпоху Гражданской войны и «нэпа», а «Атланта» писала в то же самое время, когда СССР выстраивал вокруг себя «социалистический лагерь», распространив свое влияние на Восточную Европу и Восточную Азию. Рэнд ничего не стоило бы взять из тогдашних американских газет все обвинения в адрес тогдашних коммунистов — истинные и ложные — и использовать их для создания зловещего образа «паразитов» как безжалостных тиранов, ведущих с «атлантами» тотальную войну на уничтожение; заодно это хоть как-то оправдало бы деятельность «атлантов» по разрушению экономики собственной страны. Тем более что отчасти она использовала эти мотивы в кратком описании того, как плохо живётся в государствах Евразии.
Но против Айн Рэнд обернулась её собственная метафизика. Если сила — «добро», а слабость — «зло», то злодей не может быть по-настоящему эффективно жестоким — для этого ему бы пришлось стать сильным, а значит, «добром». Поэтому «паразиты» у Рэнд — жалкие, скулящие существа, которые «атлантов» не «уничтожают как класс», а отчаянно пытаются уговорить или заставить работать на себя — пусть даже залезая им в карман и ограничивая их деятельность. Даже после речи Джона Голта, в которой тот объявляет своей целью уничтожение системы «паразитов» как таковой, президент Томпсон до последнего пытается с ним договориться и даже готов назначить его экономическим диктатором и поделиться властью, если тот поможет восстановить экономику США.
Формально это обосновывается тем, что, дескать, «атланты» — созидатели, экономика без них не будет работать, поэтому «паразиты» боятся их уничтожать. Правда, это откровенно противоречит другому тезису Айн Рэнд —что адептами альтруизма как «паразитического» мировоззрения якобы движет стремление к самоуничтожению, ведь стремящимся к самоуничтожению совершенно не обязательно и даже противопоказано пытаться что-либо «спасать» (желающие в этом убедиться могут вспомнить поведение Гитлера, осознанно стремившегося взять Германию с собой в могилу, в последние дни существования «рейха»).
Но «экономическое» объяснение — тезис о превосходстве рыночной экономики над смешанной или плановой экономикой, из-за которого «атланты» нужны «паразитам» — тут, на самом деле, откровенно вторично и служит лишь прикрытием. В том же «Источнике» экономические вопросы играют второ- или даже третьестепенную роль, но мы видим то же самое — «атлант» Рорк, являющийся вовсе не влиятельным предпринимателем, а обычным архитектором, уничтожает здание, над проектом которого он первоначально работал до изменения его творческого замысла, и суд над ним завершается тем, что его торжественно оправдывают присяжные и он остаётся абсолютно безнаказанным.
Тут трудно удержаться от ассоциации с Мелькором — тоже видевшим себя жертвой «паразитов» в лице Валар, ограничивающих его «творческую свободу», но, на его счастье, достаточно глупых, чтобы не уничтожать его, поверить в его раскаянье и освободить его из Мандоса под «честное слово» и обещание «хорошо себя вести» (как тот же Франсиско д’Анкония у Айн Рэнд делает вид, что сотрудничает с «паразитами», с целью разрушения их экономики), в надежде направить кипучую энергию Мелькора в конструктивное русло:
«и потому вскорости позволили Мелькору свободно бродить по земле, и уверился Манвэ, что Мелькор исцелился от зла. Ибо сам Манвэ зла был чужд и не мог понять его сути, и знал он, что изначально в помыслах Илуватара Мелькор был во всем равен ему. Не постиг Манвэ глубин сердца Мелькора и не ведал, что давно уже в этом сердце иссякла любовь» («Сильмариллион»).
«Это было предложение, соблазнившее и обманувшее Манвэ, — во Владыке Ветров нужно показать некий внутренний изъян (но не грех) из-за страха перед Мелкором или от желания контролировать его <...> Несмотря на советы некоторых Валар (в том числе, Тулкаса), он дарует Мелкору прощение» («Преображенные Мифы»).
«Поистине, станем мы, быть может, изумляться и печалиться, читая, как Мэлькор обманывал и морочил (как видится) остальных и что даже Манвэ временами кажется по сравнению с ним чуть ли не простаком: словно он добрый, но неразумный отец, который растит своенравного ребенка, будучи уверен, что тот со временем непременно исправится. Тогда как мы, наблюдая со стороны и зная о последствиях, ныне видим, что Мэлькор прекрасно знал, каким именно безвозвратным путем увлекали его гордыня и ненависть. Он мог читать разум Манвэ, ибо дверь была открыта; но его собственный разум лгал: пусть даже дверь казалась открытой, за ней стояли железные врата, запертые навечно <...> Поистине, Мэлькор всегда знал его волю, не спрашивая о том; и он знал, что Манвэ был связан приказаниями и предписаниями Эру и что, делая одно и воздерживаясь от другого, Манвэ всегда поступал согласно им, даже зная, что Мэлькор преступит их, если ему понадобится. Так безжалостный всегда надеется на милость, а лжец прибегает к правде; ибо если в милости и правде отказано жестокому и лживому, их не за что чтить» («Осанвэ-кента»).
Диктатура «паразитов» у Айн Рэнд уж больно плохо соответствует определению диктатуры — в настоящей диктатуре всегда существует карательный аппарат в виде сети осведомителей, полиции и госбезопасности (собственно говоря, аналоги этого аппарата, пусть и с меньшим объемом полномочий, есть в любом государстве — даже в современных либеральных демократиях для борьбы с террористами и внешними врагами). Настоящая диктатура едва ли позволила бы «атлантам» годами беспрепятственно разрушать одну отрасль производства за другой, а то и схватила бы их ещё при попытке сорганизоваться. И уж тем более при настоящем диктаторском режиме Джон Голт не смог бы беспрепятственно работать на железной дороге Дэгни Таггарт под собственным именем!
Когда Айн Рэнд пытается показать жестокость правительства «паразитов», эффект получается немного не такой, как она ожидала. Например, у неё есть сцена, где пленного Джона Голта злой доктор Феррис из окружения президента Томпсона шантажирует тем, что если Голт не поможет правительству навести порядок в экономике, будет принят указ о казни всех стариков и каждого третьего ребёнка (замечу, сам Томпсон эту идею не поддерживает). Феррис действительно выглядел бы в этой сцене злодеем…. если бы его оппонентом был не Джон Голт, который считает морально оправданным гибель даже не всех стариков и каждого третьего ребёнка, а абсолютно любого числа людей ради крушения мира «паразитов» (собственно, в своей речи он прямо дал понять, что не считает людьми большинство обитателей внешнего мира за пределами долины Голта). Феррис лишь угрожает, а Голт делает. Поучителен и диалог «паразита» Джима Таггарта с его женой Шеррил:
« — <...>Пусть специалисты строят дороги, а технологи налаживают процессы, потом приду я и все нарушу одним махом, вот так! — Он взмахнул рукой. — Я сломаю им хребет!
— Тебе нравится ломать хребты? — вся дрожа, прошептала она.
— Этого я не говорил! — взревел он.— Что ты выдумываешь? У меня и в мыслях не было ничего подобного!».
Эта сцена — совершенно ненамеренная, но гениальная ирония, обнажающая всю фальшь рэндианской дихотомии «атланты-созидатели — паразиты-разрушители». И «паразит» Джим, и «созидатель» Голт жаждут «ломать хребты» своим врагам. Но Джим — слабый «недочеловек», трусливый лицемер, испуганно отрекающийся от своих слов, и потому он зло. А Джон Голт — сильный «сверхчеловек», смело и открыто заявляющий о желании уничтожить социум «паразитов», и когда он реально ломает хребет всей цивилизации — это добро, акт высшей доблести и справедливости. В системе, где «величие является единственной меркой личности», подобный подход к морали не имеет альтернатив — а отказ от немедленного уничтожения врага объясняется не добротой (как в случае толкинорвских Валар), а слабостью и глупостью (как в случае «паразитов» у Айн Рэнд).
На деле же как Мелькор использовал доверие и милосердие Валар (переставших следить за ним, уверившись в том, что он «исправился») для разложения Валинора изнутри, так же и «атланты» используют глупость и слабость американского правительства «паразитов» для уничтожения их системы. В обоих случаях разрушители рисуют себя жертвами «системы», маскируясь под «угнетенных непризнанных гениев», чьи права «ущемляют» всевозможные «вторичные» — хотя на практике способность маскирующися под «созидателей» разрушителей вредить основана именно на том, что эта система, как ни странно, слишком добра (как Валар) или слишком импотентна, чтобы хоть что-то сделать (как «паразиты»).
Конечно, не стоит идеализировать клику Томпсона — её функционеры у Айн Рэнд нарисованы как коррумпированные и некомпетентные циники, цепляющиеся за Голта и «атлантов», чтобы не выжить, а не наивные идеалисты вроде толкиновских Валар, освободивших Мелькора потому, что они искренне поверили в его раскаяние и исправление. И, вместе с тем, против воли автора, даже Томпсон и многие его приближенные выглядят человечнее Джона Голта и его приверженцев с их «остановкой двигателя мира».
Как Манвэ у Толкина недооценивал падение Мелькора во зло, так и Томпсон у Айн Рэнд не может понять, что Голт — не просто обычный плохой человек, властолюбец вроде него, которого можно купить предложением разделить с ним власть над страной, а одержимый, жаждущий любой ценой увидеть гибель мира «паразитов» и их страдания.
Это качество и в случае злодеев Толкина, и в случае «атлантов» Айн Рэнд имеет один и тот же исток — то самое «поклонение Силе», о котором Толкин писал применительно к Саурону. Этот принцип превозносит тотальное доминирование и тем самым исключает любое сотрудничество в политике, сострадание к слабому и — столь же закономерно — отвергает на практике подлинно равноправные отношения в личной жизни мужчины и женщины.
Автор — Семён Фридман, «XX2 ВЕК».
Вам также может быть интересно: