Этой маленькой девочке снились чужие жизни и к ней приходили люди из другого мира чтобы поговорить через неё с людьми здесь...
Лето приближалось к концу. Воздух по утрам становился прохладнее, а ночи длиннее. В таборе начали готовиться к перекочёвке на юг. Среди этой суеты Злата почти забыла о своих «гостях». Но они, казалось, напоминали о себе — по ночам ей стали сниться обрывки чужих жизней, отголоски невысказанных слов.
Однажды, когда женщины собирали палатки, а мужчины проверяли колёса фургонов, по дороге, поднимая облако пыли, промчалась старенькая «Лада». Она резко затормозила на окраине табора, и из неё выпрыгнула женщина. Не молодая, не старая — её возраст тонул в бездне горя. Волосы её были седыми у висков, а движения — резкими, порывистыми.
Она не спрашивала дорогу. Она шла, цепляясь взглядом за лица, пока не увидела Злату, помогавшую бабке нести корзину с бельём.
— Ты... ты та самая девочка? — её голос дрожал, срывался на фальцет. — Та, что с мёртвыми говорит?
Злата остановилась, почувствовав знакомый холодок. За этой женщиной тянулся шлейф такого острого, свежего горя, что он резал дыхание.
— Я — Людмила, — женщина подбежала к ним, её глаза были дикими, полными слёз и чего-то ещё — отчаянной надежды. — Мой сын... мой Антошка... он погиб. Месяц назад. В ДТП.
Маришка поставила корзину на землю, её лицо стало строгим.
— Соболезную, женщина. Но что мы можем?
— Говорят, он был пьян! — выкрикнула Людмила, и в её голосе звучало не горе, а ярость. — Говорят, он сам виноват! Но он не пил! Он никогда не пил! Он спортсмен был! Он жить хотел!
Она упала на колени перед Златой, схватив её за руки. Руки её горели огнём.
— Девочка, родная, спроси у него! Пусть он скажет, как было! Пусть все узнают, что он не виноват! Я не могу... я не могу с этим жить...
Злата пыталась высвободить руки, но женщина сжимала их с силой отчаяния.
— Он... он здесь, — тихо сказала девочка, глядя в пространство за спиной Людмилы. — Он пытается тебя обнять... но не может.
Людмила обернулась, конечно, никого не увидев. Рыдания вырвались из её груди с новой силой.
— Антош! Сыночек! Скажи им! Скажи всем!
— Не здесь, — твёрдо сказала Маришка, помогая женщине подняться. — Пойдём в фургон. Не на виду.
Внутри было тесно и душно. Людмила села на сундук, вся дрожа. Злата устроилась напротив, готовая к сеансу, но бабка остановила её жестом.
— Ты уверена, что хочешь это услышать? — спросила она Людмилу. — Мёртвые не всегда говорят то, что мы хотим.
— Я хочу правду! — упрямо повторила женщина. — Любую.
Злата закрыла глаза. Погружение на этот раз было стремительным, словно её втянуло в водоворот. Всё её тело дёрнулось, она откинулась назад, упираясь руками в пол, словно пытаясь затормозить.
— Мам... — её голос стал молодым, испуганным, голосом подростка. — Мам, прости...
Людмила застыла, впиваясь в дочь взглядом.
— Я здесь, сынок! Я здесь! Говори!
— Мы... мы не должны были садиться... — голос Златы срывался, в нём слышались вибрации, будто она тряслась в машине. — Я говорил им... я говорил, не надо... у него глаза странные... а стекла... стекла грязные, ничего не видно...
— Кто? Кто за рулём? — нетерпеливо перебила Людмила.
— Серёга... Серёга Ковалёв... — Злата-Антон говорил обрывочно, задыхаясь. — Он пил... мы все пили... а я нет... я уговаривал их вызвать такси... но они смеялись... говорили, я трус...
— А дальше? Что дальше, сынок?
— Дорога... мокрая... он гонит... я пристёгнут... а они нет... они кричат, веселятся... а потом... фура... из-за поворота... — Злата резко вскрикнула, её тело дёрнулось, имитируя удар. — Темнота... и тишина... и холодно... мам, так холодно...
Людмила сидела, не двигаясь. Слёзы текли по её лицу, но она их не замечала. В её глазах горел холодный огонь.
— Серёга Ковалёв... — прошептала она. — Друг его... А он выжил. Отделался ушибами. И всем сказал, что за рулём был мой Антон.
— Он говорит... — голос Златы стал слабеть, превращаясь в шёпот, — ...что любит тебя. И просит... жить. Прости...
Девочка открыла глаза. Она была бледной, но на этот раз её не рвало. Она просто сидела, тяжело дыша, глядя на Людмилу.
Та женщина медленно поднялась. Её лицо преобразилось. Исчезла истерика, исчезло отчаяние. Осталась только стальная, негнущаяся решимость.
— Спасибо, — сказала она тихо и очень чётко. — Теперь я знаю, что делать.
Она вышла из фургона, не оставив ни денег, ни подарков. Её фигура скрылась в пыли, поднятой её же машиной.
Маришка тяжело вздохнула.
— Напрасно мы это сделали. Я чувствую беду.
— Но она же узнала правду, — сказала Злата. — Её сын не виноват.
— Правда — это топор, дитя. И сейчас она пошла с этим топором на того мальчика. Серёгу.
Злата не понимала.
— Но он же соврал! Он обвинил мёртвого!
— И за это теперь ответит. Но вопрос — как? Горе матери — страшная сила. Оно не знает пощады.
На следующий день в табор прискакал на мотоцикле знакомый паренёк из села. Его глаза были круглыми от возбуждения.
— Вы слышали? Ту Людмилу, у которой сын погиб, в милицию забрали!
— За что? — спросила Маришка, хотя уже знала ответ.
— Да она вчера к этому Серёге Ковалёву вломилась! С топором! Чуть не зарубила! Кричала, что он убийца, что он за рулём был пьяный. Его еле оттащили. А потом... а потом она в милицию принесла запись с камеры наблюдения с ближайшей заправки! Там чётко видно, кто за рулём сидел! И что Серёга действительно был пьян! Его теперь под суд дадут!
Парень умолк, с восхищением глядя на Злату.
— Говорят, это ты ей подсказала, куда смотреть. Неужели правда мёртвые всё видят?
Злата не ответила. Она думала о том мальчике, Серёге. О его страхе. И о топоре в руках обезумевшей матери. Она помогла одной правде родиться, но породила новую боль, новую трагедию.
Вечером она сидела у костра, глядя на пламя.
— Бабушка, а он... Серёга... он теперь тоже будет приходить? Когда умрёт?
— Возможно, — ответила Маришка. — Если его совесть будет мучить. А скорее всего — будет.
— А Людмила? Она теперь счастлива?
— Нет. Она отомстила. Но сын её от этого не воскрес. Теперь она будет жить с пустотой внутри. С пустотой и с знанием, что она чуть не стала убийцей.
Злата закрыла глаза. Она снова услышала голос Антона. Его испуг. Его предупреждение, которое не услышали друзья. И его просьбу к матери — жить.
Она поняла, что её дар — это не просто мост между мирами. Это эхо. Эхо последних слов, последних мыслей, последних предупреждений. И это эхо, попадая в мир живых, порождает новые поступки, новые боли, новые судьбы.
Она была не причиной. Она была лишь проводником. Но от этого не становилось легче. Потому что с каждым эхом её собственный мир наполнялся всё новыми и новыми голосами, которые уже никогда не умолкали. Они шумели в её голове постоянным хором — плачущим, просящим, предупреждающим. И она знала, что этот хор будет звучать в ней всегда. Пока жива. А может, и дольше.
---
Последние дни перед откочёвкой были самыми тревожными. Воздух звенел от напряжения, словно перед грозой. Бабка Маришка торопила всех, её взгляд постоянно обращался к дороге, словно она ждала кого-то самого нежеланного.
И он приехал.
На этот раз это был не один человек, а двое. Молодой парень, лет двадцати пяти, с лицом, искажённым горем и злостью, и с ним — пожилая, утончённая дама в строгом костюме. Они подъехали на дорогом внедорожнике и вышли с таким видом, будто входили в свой собственный дом.
Парень, представившийся Артёмом, говорил первым. Его слова были отрывистыми, полными боли.
— Моя невеста, Алина, погибла. Её нашли в реке. В своём... в своём свадебном платье. Говорят — самоубийство. Не вынесла предсвадебного стресса. Но это ложь! — он ударил кулаком по косяку фургона, отчего всё строение содрогнулось. — Она была счастлива! Мы любили друг друга! Она не могла!
Пожилая дама, его мать Валентина Ивановна, положила руку ему на плечо, успокаивающим жестом, но её собственные пальцы были сжаты в белые костяшки.
— Артём прав, — сказала она, и её голос был холодным, ровным, как лезвие ножа. — Алина была... неподходящей партией. Простых кровей. Но мы смирились ради счастья сына. И вот... такой конец. Мы хотим знать правду. Что толкнуло её на этот шаг?
Злата, слушая их, стояла в тени фургона. Она чувствовала исходящую от этой пары странную, противоречивую ауру. От Артёма — искреннее, яростное горе. От его матери — что-то иное. Холодное, скрытое, почти... торжествующее.
— Она здесь, — тихо сказала Злата, глядя на пустое место рядом с Артёмом. — Она... она вся в чёрном. И плачет.
Артём ахнул, его глаза наполнились слезами.
— Аля! Милая! Что случилось?
— Не здесь, — резко сказала Валентина Ивановна, бросая на Злату подозрительный взгляд. — Не на улице.
Войдя в фургон, Артём опустился на колени перед Златой, умоляя начать. Его мать осталась стоять у входа, скрестив руки на груди, наблюдая за всем с ледяным спокойствием.
Злата закрыла глаза. На этот раз всё пошло не так, как обычно. Вместо медленного погружения, её будто ударило током. Всё её тело выгнулось, голова запрокинулась. Когда она заговорила, её голос стал другим — не испуганным, не грустным. Он стал высокомерным, ядовитым, полным невыразимой ненависти.
— Наконец-то, — прошипела она, и её губы искривились в гримасе презрения. — Приползли к цыганке за правдой, Артёмчик? И ты, мамочка?
Артём отпрянул, поражённый.
— Что?.. Что это?
— Это не Алина, — прошептала Маришка, её глаза сузились до щелочек. Она смотрела на Валентину Ивановну.
— Она была недостойна тебя, сынок, — голос Златы был сладким, как сироп, и ядовитым, как цикута. — Просто пыль на дороге. Грязь. Я убрала грязь.
Валентина Ивановна застыла у двери. Её лицо стало восковым, маска сползла, обнажив животный ужас.
— Молчи... — прошептала она. — Закрой рот...
— Почему, мамочка? — Злата повернула голову в её сторону, и на её лице расплылась уродливая, торжествующая улыбка. — Боишься, что твой мальчик узнает, какая ты сука? Что ты пришла к ней в тот вечер? Что ты подарила ей то самое красное платье? Не свадебное... а то, алое, как кровь?
Артём медленно поднялся на ноги. Он смотрел на мать, и в его глазах росло непонимание, перерастающее в ужас.
— Мама... Что она говорит? Какое красное платье?
— Она лжёт! — крикнула Валентина Ивановна, но её голос дрожал. — Это не я! Это она сама...
— Я сказала ей надеть его, — продолжала Злата тем же мерзким, сладким голосом. — Сказала, что это наш с ней маленький секрет. Что ты, Артём, обожаешь красный. А потом... потом я отвела её к реке. И сказала... что если она действительно тебя любит, то докажет. Войдёт в воду в этом платье... как невеста... и ты примешь её такой. А сама... а сама я просто... толкнула. Чуть-чуть.
В фургоне повисла мёртвая тишина. Артём стоял, не двигаясь, глядя на мать. Его лицо было искажено таким страданием, что, казалось, вот-вот треснет.
— Мама... — это был уже не вопрос, а стон. — Это... правда?
Валентина Ивановна не выдержала его взгляда. Она отшатнулась к стене, закрывая лицо руками.
— Я... я хотела как лучше... Она тебя недостойна... Она...
Больше она не могла говорить. Артём издал звук, среднее между рыданием и рвотой, и рухнул на пол. Его тело сотрясали беззвучные рыдания.
Злата вышла из транса. Она сидела, тяжело дыша, и с ужасом смотрела на Валентину Ивановну. Она чувствовала ту ненависть, ту леденящую душу холодность, исходящую от этой женщины. Это было страшнее любого призрака.
— Убирайся, — тихо, но с такой силой сказала Маришка, указывая на дверь. — Убирайся отсюда, убийца. И забери своего сына. Пока я не наслала на тебя такое, что твоя собственная тень будет от тебя бегать.
Валентина Ивановна, не говоря ни слова, бросилась к выходу. Она не посмотрела на сына, не попыталась помочь ему. Она просто сбежала.
Артём лежал на полу, разбитый, уничтоженный. Правда, которую он так искал, оказалась страшнее любой лжи. Он потерял невесту. Теперь он потерял и мать.
Маришка и Злата молча сидели, глядя на него. Никакие слова не могли помочь.
Через долгое время он поднялся. Его лицо было пустым. Без эмоций, без жизни.
— Спасибо, — прошептал он, обращаясь к Злате. И в его голосе не было ни злобы, ни благодарности. Была только пустота.
Он вышел из фургона и ушёл, не оглядываясь. Они слышали, как завелся внедорожник и медленно отъехал.
В тот вечер Злата не могла уснуть. Она снова и снова переживала тот момент, когда в неё вселилась ненависть Валентины Ивановны. Это было самое отвратительное чувство, которое она когда-либо испытывала.
— Она... она убила её, — прошептала Злата в темноте. — Из-за чего? Из-за того, что та была «не того круга»?
— Люди убивают из-за чего угодно, дитя, — устало ответила бабка. — Из-за денег, из-за власти, из-за любви. А чаще всего — из-за страха. Она боялась, что простая девушка заберёт у неё сына. И решила, что имеет право распоряжаться чужой жизнью.
— А Артём... что с ним будет?
— Он будет жить. С этой правдой внутри. Она будет грызть его до конца дней. Он будет ненавидеть мать. И, возможно, себя за то, что не защитил свою любовь. Таков удел живых — нести бремя правды.
На следующее утро табор снялся с места. Фургоны тронулись в путь, оставляя позади место, где Злата пережила столько боли.
Сидя на облучке рядом с бабкой, Злата смотрела на убегающую дорогу. Она думала об Алине в красном платье. О её надежде и предательстве. Она думала о Валентине Ивановне и её леденящей ненависти.
И она поняла самую страшную истину. Иногда самые опасные призраки — это не мёртвые. Это живые люди с мёртвыми душами. И её дар мог показывать и их. Обнажать ту гниль, что прячется под маской благопристойности.
Она была не просто проводником для душ. Она была зеркалом. Зеркалом, в котором живые могли увидеть своё истинное лицо. И, как показала история с Валентиной Ивановной, не все были готовы к такому отражению
Продолжение ниже!
Нравится рассказ? Тогда можете поблагодарить автора ДОНАТОМ! Для этого нажмите на черный баннер ниже
Первую часть можно прочитать по ссылке:
Все части этого рассказа будут в этой папке
Нажмите обязательно ЛАЙК и ПОДПИСКА, чтобы ничего не пропустить