Вот уж не думала Аксинья, что Сашку придется с глаз прятать. А пришлось. На следующий день пришел к ней старый дед Осип Порфирьич – брат почившего Герасима.
Выпил чаю, поговорили о том о сём. А уходя вдруг сказал:
– И тебя с детьми скоро увезут, Аксинья Афанасьевна. Готовилась бы ты.
Аксинья вытаращила глаза.
– Ты чего, Порфирьич, с какого ляду? Не объявляли меня в кулаки. Вдовая я.
– Так ить кулачёнка приютила. Значит – сочувствуешь. Значит – пособляешь.
– Дык ведь ребенок. Чё он понимает-то? Какой спрос с него?
– С него никакого, – качал головой дед, – А с тебя по полной спросят. И не по-осмотрят, что Галька твоя с активистом ходит. Не посмотрят. Я чего и зашел-то: спрятала б ты его, Аксинья. А то ведь и беды не оберешьси...
И вот тут Аксинья очень пожалела, что Сашку оставила. Чужого пожалела, а на своих беду накликает. С Сашкой возилась младшая – Жданка, тринадцати лет. Велела она ей Сашку на печке прятать. Строго настрого запретили ему с печи слезать без разрешения. Даже еду туда совали, за стол не звали. Ни разговаривать, ни плакать, ни пищать ему было нельзя.
Старшая Галина была у Аксиньи красавицей. Высокая, сильная, волосы густющие. Интересовалась всем новым, на собрания ездила. А дома с горящими глазами рассказывала о новых начинаниях. Приволокла откуда-то портрет Ленина. Он висел на центральном месте избы.
Парни табуном за ней ходили. Один из активистов – Павел теперь уж и ухаживал.
– Галька, Павлу своему скажешь, что сдали мы Сашку. Свят, свят, свят... , – Аксинья крестилась.
– А коль зайдет? На печь заглянет? – Галя считала это глупостью.
– А ты в дом не зови, так и не зайдет.
– А спросит – куда сдали? Чё ответить?
– Ой, не знаю. Скажи, и ты не знаешь. Мать в город свезла.
– Мам, не жалко тебе его? Маленький ведь. Чего он на печи-то сиднем сидит?
– А то ты не знаешь! Павел первый и донесет, что кулачёнка прячем. И нас сошлют. Отнимут хату, – Аксинья ночами не спала, все о том думала.
– Не сошлют, мам. Ты чего? Я ж в комсомольской ячейке теперь. И Паша совсем не такой.
– Ох! Все они одним миром мазаны. Уж и не знаю, что делать. Будет ли послабление? А если Михаил не явится, куда его девать? Век ведь не пропрячешь, – вздыхала Аксинья.
Сашке плохо было на печи. Ждана была груба, новая забота ее тяготила. Когда из дома уходили все, он сползал не только по нужде. Он бродил по дому, искал съестное. Есть ему хотелось всегда. Чаще не находил ничего, он плакал.
– Мама, – шептал, – Велочка ... – скучал по своей маленькой няньке.
Но потом по-детски заигрывался, а как только слышал топот у двери – лез на печку.
Он любил Веру, она и была его опорой. Она его кормила, одевала, поругивала, сведя брови, играла и веселила его. Так и стояла сейчас у него перед глазами – тоненькая, как тростинка, с большими карими глазами.
– Велочка ...
Прошла весна, близилось к концу лето, а Сашку выводили на двор лишь поздно вечером. Образ вечно занятой матери как-то ушел у него на второй план, а образ сестры гиперболизировался в сознании. И сейчас, когда было особенно одиноко, когда жил он, как запечный сверчок, он особенно скучал по своей Вере.
И несмотря на то, что был он мал – образ сестры, которая так любила его, и которую так любил он, остался с Сашей навсегда.
А в конце августа случилась такая беда: поссорилась Аксинья на артельном поле с работницей, и та громогласно объявила ее "кулацкой холуйкой".
– А то не знаем, что пацаненка Мишки Воюшина прячешь. Думаешь, вернется, жены нет, так к тебе перебежит? А он может жену искать поедет! Али вон на Катьке женится. Да, Кать?
– А чё? Я не против... Или, ой уж, сейчас ведь лучше с кулачьем-то и не связываться. Себе дороже.
Деревенские вести разлетаются быстро. Аксинья испугалась, чего уж. Сначала перевела Сашку в сарай, время было теплое летнее. Набила там новый матрас сеном. А он светленький, кареглазый, тихий, глазами лупает.
– Саньк, воздухом хоть подыши, а то засиделся дома-то. А тут, смотри-ка, и полазать есть где. Только тихо сиди.
Жданке велела за ним приглядывать. Но душа у Аксиньи всё равно была не на месте. День там просидел, и решила она его подальше спрятать.
Вечером, когда уж стемнело, повела к сестре Любе в Покровское. Сашка устал быстро – ножки ослабли, пришлось тащить. А дорога не близкая, темно вокруг. Лес потаенными углами пугает, филин ухает. Ох, и ругала она себя – завела себе заботушку.
А у самой слезы на глазах от напастей этих: и мальчонку жалко, ведь сберечь обещала, и себя жалко. И больше от страха заговорила с ним.
– Сань, ты хоть мамку-то помнишь? Настасью?
Саня кивнул.
– А отца? Отца-то помнишь свово?
Саша качал головой – не помнил он отца.
– Михал Иваныч Воюшин. Запомни. Михал Иваныч, как медведь.
– А Велочка где? – вдруг спросил.
– Верочка? Так где... Там же, где и все, чай... , – она задохнулась, поставила Сашку на тропу, присела перед ним, дав ногам отдых, – Где? Ох, Санька, где? И где они все? Была семья работящая, дом был – на зависть. И где теперь всё? Один Бог и знает. И за что нам всё это, Санька, за что?
Она обняла его, прижала к себе и горько разрыдалась.
***
А на утро в коровник прибежала Галина, зовёт.
– Мам, Пашка сказал, прознали про Саньку. Придут к нам огпушники нынче, –. сказала задыхаясь.
– На сеновале надо прибрать, вещички там его. Забыла я, – глаза Аксиньи бегали, ладошки вмиг вспотели. А ну, как и их вышлют. Насмотрелись уж на "раскулачивание" это, страшно.
– Уберу, – кивнула Галя, – Так если про тёть Любу узнают?
– Не сказала ты? – переполошилась Аксинья.
– Не-ет. Ты что! А вдруг...
– Беги. С виду съестное убери, а то ведь унесут, ироды, за огород надо. Прибегу я скоро.
Они успели навести порядок, убрать запасы, потому как в дом к ним пришли уж поздно вечером. Аксинья не пожалела руки, испекла пирогов.
Пришли вдвоем – новый староста артели и незнакомый мужик в кожанке. Они заглядывали в углы, проверяли подворье. Староста неохотно, по нужде, а другой – тщательно и сноровисто.
– Вот. Пирогов напекла, сейчас вам заверну, – суетилась Аксинья, – Наговаривают. Наговаривают на меня. Нет у нас никого. А Воюшиных увезли всех до единого. Богом клянусь. И в артели мы, и продукты сдаём вовремя, и дочь у меня в ячейке этой космомольской.
– Всех кулацких детей положено отдавать в казённые учреждения на перевоспитание. Иначе вырастет класс новых кулаков, – хмурясь от того, что не нашли никого, пояснял этот в кожанке, поглядывая на портрет Ленина и на красавицу Галину.
Аксинья артистично поддакивала, кивала, соглашалась, ругала кулаков, мысленно хвалила дочь за портрет и совала пироги.
Ушли. Казалось, можно было и выдохнуть.
Но Галинка, провожая гостей, что-то задержалась. Аксинья забеспокоилась, вышла следом. Телега уехала, а Галины нет нигде. И тут услышала она лёгкий шум, подалась по забору. Этот в кожанке прижал ее дочь к забору. Она пыталась вырваться, но он не отпускал.
– Эй! Эй, вы что там! Галь! Галя! – делала вид, что не поняла притязаний, будто б не видит, шла к ним.
Мужик Галинку выпустил, она стрелой промчалась в дом, а он, злой, зыркнул на мать.
– Все равно вычислим, где спрятали. Так и знайте. И пособники ваши с вами отправятся, – он повернулся и широко зашагал прочь.
Подбородок Аксиньи задрожал, она вошла в дом. Дети сидели за столом, смотрели на мать. Взрослые уж, все понимали.
– Сказал, найдут Саньку. А нас... А нас..., – Аксинья бросилась на стол, упала на руки.
Галина подскочила, начала одеваться.
– Куда?
– К тете Любе. Вычислят они ее. Сестра всё-таки.
– Я с тобой, – Федька рванул с места.
– Не надо, Федь, я с Павлом.
Все опешили.
Аксинья схватилась за грудь.
– С Павлом? Ты с ума сошла – с Павлом. Он же у тебя тоже из этих.
– Вот он и посоветует, что делать. Вместе решим, – она накинула пиджак, – Не волнуйтесь, жалостливый он. Не выдаст.
***
Белая лошадь шагала все выше по склону, по жухлой траве.
Галина и Павел ехали за Сашкой.
– Это лучший вариант, Галь! Лучше и нету.
– Неуж, колония – лучший вариант? – Галина сидела на телеге понуро опустив голову.
– Колония колонии рознь. А там знакомая тетки моей – Валентина. Говорю же. Присмотрит. Да и снабжение у них... Галь, а какой ещё выход?
– Выход. А чего его искать, если мать у него живая? Матери б...
Павел молчал.
– Чего молчишь?
Павел вздохнул.
– Знаешь ведь, как в ссылке-то. Верней, не знаешь ты ничего. А если б знала...
Галина отвернулась. Молчали оба. Молодость их рвалась вперед, в самое светлое будущее. Так много было там обещано, вся жизнь – впереди. Но отчего-то было совсем невесело и даже страшно.
Павел приобнял ее, она дернула плечом. Помолчали, а потом она тихо заговорила:
– Он хороший такой мальчонка. Волосы белые-белые, а глаза темные и грустные. Тихий такой, молчаливый. Смотрит и кажется, что все уж понимает. Как он будет там без мамки?
– А ты ездить к нему будешь, – вдруг придумал Павел, чтоб успокоить подругу, – А чего? Ты – комсомолка, тебе и флаг в руки. Будешь навещать.
– Далеко-о...
– Не так уж и далеко. Доедем. Ты только не плачь, Галь. А тетка Валя там поможет.
Приехали. Спрыгнули на землю, постучали в дом – хозяйку испугали. Нынче боялись ночных визитов. Она скоро собрала Сашу, и отправились они на ближайшую станцию. Везти Сашу взялся Павел. Решили, что Галине пропадать опасно, она должна была вернуть упряжку в село и под утро быть дома.
Павел вез мальчика в село Введенское Диево-Городищенской волости. Там совсем недавно открылась колония для мальчиков имени Крупской. Совсем маленькая. О ней они знали из переписки со знакомой.
Тетка Валентина была визиту удивлена, потащила их за угол здания, зашептала боязливо. Но не отказала. Велела только не говорить, что из раскулаченных. Стащила с Сашки добротную одёжку.
– Потом верну, не сомневайся. А сейчас пусть беспризорным числится. И фамилию другую скажем, – она наклонилась к Саше, – Как фамилия твоя, помнишь?
Сашка помнил, назвал и фамилию и имя отчество отца. Он забыл, но недавно тетка Аксинья научила.
– Михал Иваныч, как медведь, – добавил он.
– Вот и хорошо. Медведевым будешь, понял? Саша Медведев – беспризорник. Где мама и папа не знаешь, – она взглянула на Павла, – И ты запомни Александром Михайловичем Медведевым запишем. Передай там. Ну, пошли, Саша. А ты, Паш, к нашим ступай.
– Возвращаться мне надо, тёть Валь. Если отец его объявится, приедем мы, – и к Саше, – Мы приедем к тебе с Галей, Саш.
– А Велочка? – быстро с надеждой поднял глаза маленький Саша.
– Верочка? И Верочка когда-нибудь приедет.
Сашка поверил, пошел с тетенькой к небольшому одноэтажному дому с деревянной крышей.
Больше всего ждал он ее – свою Верочку.
***