– Встаём! Кто бока тут отлеживает!
Вера проснулась – отец сдёрнул с них одеяло. С печи начала спускаться сонная Полина, поднялся Коля – старшие. Вера раскинулась пошире. Она с утра с отцом ещё не ходила – мала.
За окном – темно, но корову уж слышно. Сейчас мама поставит хлеб в печь и пойдет доить. Полька – с птицей, а отец с Колей скотину пойдут кормить, убирать двор.
Да мало ли там дел! А на ней, на Вере, – дом и малой брат Сашка.
Она перевернулась на другой бок и закрыла глаза. Эти утренние валяния на печи – первое счастливое воспоминание детства Веры. И как же хорошо вот так лежать и слышать, как брякают ведра, посуда, как радуется на дворе кормёжке скотина.
Дом у них добротный – пятистенок крытый железом. Во дворе – амбар, сарай, постройки. Хозяйство тоже – ого-го: две лошади, три коровы, бык, овцы, свиньи, птица.
Михаил, отец, когда с гражданской вернулся, был совсем слаб. Отправили его домой по ранению. У него, молодого ещё, дрожали ноги и всё тело тряпкой висело на костях. Бабка Маланья выходила его по-родственному. Наказывала: дом и семья – твоя жизнь и опора. А дом достался от отца ему хороший. Сама бабка ему и Настю - сироту привела.
Бабка умерла вскоре, а Настя его ещё и выхаживала. Встал на ноги Михаил, и сразу принялся за хозяйство. Валился с ног попервости, терял сознание на сенокосе, но ходил ночами на станцию разгружать дрова, чтоб дом поднять. Нанимался везде, где платили, втягивался и креп.
А потом родился Николай, за ним Апполинария, подрастали уж и Вера с Александром, и опять Настасья была на сносях. Множились Воюшины, крепло их хозяйство. И Михаил уже чувствовал себя уверенно. Мечтал о покупке третьей лошади, собирался менять перекрытие двора и забор. Столько дел, столько планов!
Наступала зима 1930 года. Вере шел шестой год, Николаю – девять, Полине – семь, а Саше и трёх не было.
Михаил новыми веяниями не интересовался. Хватило ему гражданской. Он даже поддерживал их, эти веяния, хоть в суть особо и не вникал. На собрания в соседнее Покровское его звали, но далече. Да и до собраний ли, когда столько дел? Он и сам из бедняков, а жена так вообще – сирота нищая. Пора этим богатеям показать, где раки зимуют.
Он грозился: как придёт настоящая власть, лодырей к ногтю прижмут – запоют нищеброды.
Только Настасья тревожилась.
– Миш, че-то нехорошее будет. Чую я.
– Ты чутку-то свою притуши. Ничего не будет. Только богатеев прижмут.
– Так ить... Это как посмотреть. Нынче вон Клавдия Митрохина кричала, что и мы – богатеи. Мол, скоро по миру пойдем.
– Нашла кого слушать! Дурочку деревенскую. Пущай попробуют! Я сам вот этими руками все сделал. Отец из-за этого дома и полег – надорвался на стройке.
Настасья была, в общем-то, боевая. Тяжёлое детство не пережила бы, если б не выискивала сама, где урвать краюху хлеба. С малых привыкла работать. Она научилась чувствовать опасность, беду, избегать ее, а частенько и хитрить. Но теперь доверилась мужу.
Но не подчиниться законам времени было невозможно. Вскоре Михаил возами сдавал на станцию свой хлеб по продналогу, не получая за вывоз хлеба ни копейки.
– Грабёж! – хватался он за голову.
Хозяйство слабело. А власть все требовала и требовала хлеб.
В то утро сонная Вера лениво спустилась с печи, стащила тканые половички из горницы. Она трясла их каждый день, мела у печи и в сенях – ее обязанность. Если будет не метено – достанется полотенцем по заду.
Сашка ещё спал. Вера завидовала, но она уж большая, ей хозяйничать надо. Знала, пока с хозяйством не управятся, завтракать не сядут. Разве что отец – ему на работу ехать. Она глянула за окно – белым снегом окутана деревня. И вдруг быстро положила дорожки на пороге, сполоснула руки и полезла в потайной угол. Там она прятала свое сокровище – маленькую старинную книжицу в очень твердой обложке. Читать Вера не умела, но очень любила разглядывать витиеватые загогулины букв. Пока дома никого нет, она трогала пальчиком крест, буквы, стараясь повторить изгибы, и от этого почему-то чаще билось сердечко.
Эту ее тайну знали в доме все, но Верочка все равно считала это своей тайной.
А потом уж и ноги – в валенки, и половики – чистым снежком, и у печи заметет.
Этот день врежется в память Веры на всю жизнь. Они уже сидели за столом, когда послышался шум в сенях, и дверь вдруг распахнулась. В дом ввалились мужчины с красными повязками на рукавах. Два работника ОГПУ, а вслед за ними — трое или четверо «активистов».
Мама от печки обернулась на них и вдруг дико закричала. Она уцепилась за рукав отца, упала на колени:
– Не пушшу...
Чувствуя что-то неладное, дети забились в угол избы.
Дурниной закричала Полька, заплакал Саша, а Вера совсем растерялась, хлопала глазами. У входной двери тулуп висел. Один из пришедших сорвал его с гвоздя, бросил другому.
– Это мы конфискуем.
Вошедшие, не предъявляя никаких документов, сразу приступили к делу. Они отобрали у отца связку ключей от амбара и сарая. Отец попытался сопротивляться, но его повалили на пол, он больно ударился, грозно кричал, но его держали крепко.
– Не дам, ничего не дам! У меня у самого едоков полон дом! И зерно я сдаю!
Прибежали соседи. Настасья бегала по двору, чуть ли не грудью бросалась на уводимую скотину, на мешки с зерном, запасы. Усатый коротконогий мужик толкнул ее, она отлетела в баб и горько разрыдалась.
Вырвался отец, выбежал на двор, схватился за вилы, но тут раздался выстрел из винтовки, общий вздох ... и дальше уж в тишине из дома выносились их запасы, грузили на три телеги. Мычали коровы, грозно и опасливо поводил глазницами бык. Настасья всхлипывала, а Михаил стоял, опустив голову, со злобой смотрел исподлобья.
Потом отец прошел по опустевшему подворью, ударил кулаком в стену, разбив его в кровь, повалился на сено и зарыдал. Настасья сидела над ним, мягко поругивая. И казалось в этот момент, что это она была сильнейшей главой семейства.
А в марте пришли уже за ним, за Михаилом. Опять "обнесли". Ходили по двору, забирая все из построек и клетей. Все отобранное укладывали на подводы. Бабы голосили, а дети ревели на всю округу.
Настасья бежала следом за телегой, на которой везли мужа, до соседнего Покровского. Всю ночь просидела под сараем, где держали мужа и других арестованных. А под утро забрала ее к себе местная старушка, пожалела – на сносях ведь Настасья. Разбудила, трясла за плечи – увозят всех. И когда Настасья прибежала, арестованных уже увезли.
Отчаянная помчалась она в пункт милиции. А там наро-оду... Прорвалась. Сказали ей, что полтора года Воюшину сидеть. И когда только успели присудить!
Настасья читать не умела, в законах не разбиралась. А уж тем более в этих новых. Возвращалась домой в слезах, квелая и подавленная. Но перед самым двором сняла с головы платок, утерла лицо от слез, убрала неприбранные волосы, повязалась получше и вошла в дом уж не растерзанная горем, а живая и стойкая.
– Ну, чего раскисли? Живой папка. Подержат, да и отпустят. А мы ждать будем. Весна вон – не пропадем!
И не пропали. Взвалила на себя Настасья все. Пошла на станцию за мужа работать. Хоть и на сносях, но с лопатой гравий там кидала. А дома – Колька и Полина. Даже готовили в печи сами. Теперь из скотины – коза, но птицу опять развели. Огород к тому ж. Уже и Верочку – на грядки. Она по-детски ленилась, ещё не понимала, что времена настали для семьи трудные.
Летом пошли по ягоды, а потом и по грибы. Грибов было много – Настасья носила их на рынок. Коля ловил рыбу. Не голодали.
Вечерами к Настасье заходила Аксинья, сестра ее двоюродная. Муж Аксиньи погиб в гражданскую, оставив ее с тремя детьми. Сидя у лучины они горевали, вздыхали.
Коля и Полина засыпали быстро, а Вера была любопытна, очень любила послушать эти разговоры матери с тёткой Аксиньей.
– Говорят, и последнее заберут. Ты курей-то спрячь.
– Так Колька яму раскопал. Че-то снесем, но не птицу же.
– Ох! Не видать нам зерна нынче. Всё увозят. Четыре подводы нынче ушло. Где уж.
– Герасим же сказал, что делёж будет. Как это – не видать? Без муки-то помрем.
– Так Людка ходит, как полотно белая. Сказала, что Герасим чуть не в петлю лезет – забирают у него все, а народу – кукиш. Ох-ох, не переживём ...
В артель загнали всех. В мае – на артельном поле Настасью прихватило. До повитухи еле довели. Родилась у них Мариночка. Через пять дней Настасья опять вышла в поле и на свой огород – сезон, отдыхать некогда. А с нею и старшие – Коля, Поля.
Мариночка стала заботой шестилетней Веры. Мать прибегала, доставала белую молочную грудь, кормила новорожденную, а заодно и трехлетнего Сашку. А потом опять мчалась в поле. За главную в доме оставалась шестилетняя Вера.
Зерна им дали один только куль. Народ бушевал, ходил к правлению. Люди голодали. Усталый староста артели Герасим выходил на крыльцо, смотрел на всех больными глазами и разводил руками. Его тоже кормили обещаниями.
Но голода в прямом его понимании в деревне еще не было. У Настасьи в подвале были запасы меда, соленья, овощи и грибы. Неслись куры, меняли на рынке яйца на крупу или молоко, они резали птицу, Колька ловил сазанов и карпа.
Другие осенью начались проблемы – вдруг запретили валить лес. Заготовка дров в зиму стала невозможна. Они навешивали Маринку за спину и всей семьей ходили в лес за сухостоем. Ходить приходилось далеко, рядом уж все было собрано.
А потом разнеслась весть – арестовали Герасима, увезли. А через месяц плакала Людмила – помер Герасим, даже не доехав до места отсидки.
Настасья переживала – вестей от Михаила не было. Он тоже был не слишком грамотен, но печатными буквами писал.
Хоть бы весточка!
Она ждала. Не может быть, что пропадет. Должен вернуться. А вот как вернётся, так и кончатся напасти. Главное, чтоб живым вернулся.
***
Весной 31-го, когда стаял снег, когда земля покрылась розоватой испариной – готовая встретить новые посевы, пришли и за ними.
Опять этот коренастый усатый дядька, а с ним и вовсе незнакомые вооруженные активисты. Случилось это поздно вечером. Тяжёлый стук в дверь разбудил их. Коля открыл и сразу его схватили за руку.
Они зашли с керосиновой лампой.
– Будем добровольно сдавать хлеб государству, или опять саботаж? – покачиваясь спросил усач.
Было заметно, что перед выполнением «важной миссии» он здорово выпил. Позади него рыскали по хате глазами голодных хищников двое мужиков с красными повязками.
– Пожалейте, малая у меня, пятеро ведь... Куда я с ни-ими! Куда-а! – плакала Настасья.
Им объявили, что они кулацкая семья, а всех кулаков ликвидируют по высшим указам. Их отправляют в ссылку. А уж куда – никто не знает.
– Хватит орать, мать! Лучше подумай, чего собрать. Дорога дальняя, – сказал один из конвоиров, худой сутулый старик.
Прибежала Аксинья, начала помогать одевать детей, собирать провизию. Настасья совсем поначалу потерялась, но потом все ж взяла себя в руки.
В избе темно. В последний момент запихнула она Веру и Сашку на печь. Верочка прикрыла собой Сашку, притихли. Но через минуту открылась занавесь:
– А ну вылазь за матерью! – усач рыкнул.
Вера сползла с печи и прикрыла занавеску. Сашка остался там. Усач отвлекся, его не заметил. Их усадили на телегу. Конвоиры ещё выгребали провизию из амбара и подполья, рыскали по сундукам, выбирали то, что получше, прятали в мешки.
Настасья была уверена – сейчас вытащат и Сашку. Найдут. Но то ль закопался он в тряпье, то ль просто не до печи им было, Сашку так и не вывели. На телеге сидела Полина с годовалой Маришкой на руках, Николай и Верочка. Настасья то бегала вокруг, то втыкалась в плечо Аксинье.
Успела и шепнуть про Сашку. Аксинья кивала. Дома у нее – трое. Дети постарше Настиных: Галя, Федор и Ждана. А где трое, там и четвертый ...
Вера ничего не понимала, сидела на телеге, болтала ногами в валенках с калошами, да смотрела по сторонам. Лишь оттого, что плакали тётеньки, становилось грустно, да жаль было, что остаётся тут подружка Олька, и даже не вышла ее проводить.
Но сразу Воюшиных далеко не увезли. До следующего утра просидели они в сарае на краю соседнего Покровского. На следующее утро по селу погнали "этап" – много-много телег с раскулаченными, охранники с ружьями на последней телеге позади. Один всего верховой с нагайкой.
Ехали неспешно. Это обстоятельство, что таких вот как они много, немного успокоило Настасью. Она заставляла детей сползать с телеги, идти рядом, чтоб не замёрзли, не засиделись, потому что везли их так долго. Пошли вторые сутки.
Настасья тихонько плакала по Сашке, но рада была, что остается он. Лишь бы Аксинья не пострадала, получалось – "кулачёнка" прячет. Но ведь уж и Михаил скоро вернётся. Или не вернётся?
Господи! И где теперь найдет их?
И чем дальше их везли, тем больше хмурилась Настасья. Сюда муж вернётся, здесь, в этих краях, сынишка. А их куда-то везут и везут?
Народ говорил, что везут их в Иваново, на станцию. Но точно ли так, никто ответить не мог.
Провизия у них ещё была, сначала Настасья делилась с соседями, а после притихла. Видела, как встречают их в деревнях и селах. Это они ещё недавно едут, и то уж измотаны, а обоз этот идёт уж четвертые сутки.
Жители в деревнях заворачивали в тряпицы еду, бросали на телеги. А тут уж – кто первый схватил. Кто-то делился, а кто отворачивался и быстро ел сам, прятал остатки в карманы – люди совсем изголодали.
Охранники не шумели – позволяли.
Один такой кусок сала с хлебом поймал Колька. Настасья велела отдать детям с телеги, идущей впереди.
– Отдай. Есть у нас.
Капризничала Маринка, болел у нее животик. Она жадно и больно хватала ротиком соски, пытаясь выцедить хотя бы каплю материнского молока, но грудь была почти пустая.
Навьюченный обоз со ссыльными кулаками тянулся, останавливался и шел опять. Грянул дождь, размыло дорогу, телеги вязли, мужики их толкали. Все промокли.
– Куда нас потом?
– В Сибирь, сказывают, – рядом сидела дородная старуха в цигейковой шубе.
– В Сибирь? А там где жить-то будем, Господи?
– Говорят, людей там как скотину держат – в сараях больших. Работа тяжёлая. Пропали мы, девка, – она перевела глаза на детей, – И дети твои пропали. Сдохнем все там!
***
🙏🙏🙏