Через пару суток уж не было сил и говорить. Все притихли, казалось – берегли последние силы. Уже хоронили людей на обочинах. Не закапывали, присыпали только.
Верочка сидела нахохлившись рядом с Полей, трогала под пальто угол своей книжицы. Она прихватила ее.
– Ты книжку что ль свою везешь? – заметила Поля.
Верочка кивнула.
– Зачем? Не нужна она теперь. Теперь бы хлеба добыть, – вздыхала сестра.
Но Вера сестре не поверила. Они же с мамой, а мама пропасть не даст. Она грустила по Сашке – как он там без нее?
На ночь останавливались в деревнях или селах. Во вторую ночь остановились на краю села, около оврага. В тени развесистого дуба стоял небольшой колодец. Навес для сена всех не вместил, расположились вокруг. Местные принесли им ведра для воды, немного еды, по обе стороны широкой дороги уже собрался народ. Выстроились вокруг, смотрели на вымотанных людей, как на диковину. Бабы плакали.
А ссыльным уж было не до зрителей – спали в повалку на телегах.
– Куды вас? – рядом с Настасьей оказалась старушка, сунула ей сверток. Охранник был недалеко, но как-то зазевался.
– В Сибирь, – вздохнула Настасья.
И вдруг пришла ей идея. Идея отчаянная.
– Возьми девочку, Христом Богом прошу. Помрет ведь.
Старушка замахала руками.
– Да че ты! Чё ты! Старая я...разе... Не-ет!
– Возьми! Слабенькая она. А я отцу сообщу, так заберёт вскорости. Возьми!
Старуха отошла – от греха подальше, махнула ей рукой. Настасья вздохнула, посмотрела на Маринку. Молока у Настасьи было мало, а где тут ребенку молока взять? Кормили уж тем, что сами ели. Маришка маялась животиком, плакала, ходила зеленью. Помрет ...
Они устроились на сон, Анастасия задремала, когда кто-то тронул ее за плечо. Старушка...
– Давай. Меня Прасковьей звать. Прасковья Парамонова. Знают меня. Скажешь мужу. Давай..., – шептала.
Послышался стук копыт. Они заспешили, Анастасия молча подхватила Маринку, приткнула старушке. И та растаяла в темноте. Мимо них проехал верховой, зачем-то хлестнул нагайкой в воздухе.
Рано утром, когда подняли их, Настасья озиралась, но старушки не увидела. То ли проспала та их отправление, то ли занялась Маринкой, да и прозевала. А Настасья все переживала, что не назвала она со сна имя и фамилию дочки, и имя отца не назвала.
– А что за село это? – только и спросила.
– Першино, – ответили ей.
Теперь Анастасия знала, где оставила младшую дочь. Она смотрела назад, лес скрыл дома села, она утирала слезы.
– Все помните. Першино, Прасковья Парамонова. У ней наша Маринка, – наказывала детям.
До Иванова их не довезли, собрали на какой-то пригородной станции. И там убег Колька. Верочка и Полина не заметили как это случилось. Только по уверенному виду матери и поняли, что та ничуть не жалеет.
– Нету Кольки. Тута пусть останется. Отца будет ждать, может к тетке Лене доберется. Не пропадет Колька.
На перекличке развела руками. Где Николай не знает, а дочка младшая померла. Никто не удивился, в дороге умирали многие.
***
Везли их в вагоне для скота, без окон, с голыми нарами. Теперь они остались втроём: Настасья с Полиной, шел которой девятый год, и с семилетней Верочкой. Вагон дрожал и громыхал, они лежали на парах и на своих узлах все в повалку.
Провизия кончилась почти у всех. В вагоне голодали. В дороге из вагонов даже за водой никого не выпускали. Конвоиры пуще всего боялись побегов «кулаков».
Было сумрачно, усталые люди спали. Уснули и мама с Полиной. А Верочка смотрела в узкое высокое оконце. Там иногда мелькали зелёные и красные огни, мелькали мокрые цинковые крыши. А потом наступала кромешная темнота, и Верочка смотрела на зубчатый лесной горизонт, и ей казалось, что она видит звёзды и луну.
А потом навстречу летел встречный поезд, и было так страшно с ним столкнуться, что когда шум его улетал вдаль, Вера понимала, что она это время и не дышала.
Книжица мешала лежать, но она и придавала какой-то уверенности. Вере все казалось, что как только научится она читать – прочтет в этой книге тайну жизни.
Очень хотелось есть. Кто-то в вагоне, видимо, ел в темноте. Пахло луком. И когда укачало и ее, во сне она видела луну – луну в виде луковицы.
Ехали они чуть более суток. Настасья развязывала хилый узелок и самолично клала в рот девочкам по кусочку сухого уж хлеба, отрезала по кружку моркови и давала им в руки.
Как же сладка была морковка!
– А ты, мам? – Полина хмурила лоб.
– А я что-то не хочу. Потом...
Анастасия за эти дни похудела, побледнела и осунулась. Пропал ее живой настрой. Уж слишком многое свалилось на голову – троих детей по людям распихала.
Их привезли на какую-то станцию. Вялые и немного ослепшие вылезали они из вагонов на насыпь. До станции их не дотянули.
– Кемь, – прочёл кто-то на столбе.
Что за Кемь такая?
– Это уже Сибирь? – спросила Настасья. Здесь было очень холодно, задувал ветер.
– Какая Сибирь? Беломорье это.
Настасья далека была от географии. Беломорье так Беломорье. Кажется бабка в детстве сказывала ей какие-то сказы про Беломорье. И сказы эти были диковинно красивы. Она просто вытащила узлы, прижала к себе девчат, спасая от ветра, и озиралась. Она искала выход – нужно было просто выжить здесь, теперь уж на этой земле. В детстве – выживала, и вот опять.
Километров пять шли они пешком, на себе тащили поклажу. А потом конвоиры решили устроить санобработку, поскольку в некоторых вагонах были обнаружены тифозные больные. В баня при какой-то фабрике, запускали по очереди, подгоняли. А Настасья все боялась, что потеряются их баулы. Но баулы были на месте. Люди были до того вымотаны, что было уж и не до чужого добра.
***
Наконец, пришли они на место.
– Расселяйсь!
Несколько бараков стояли в ряд. Их по очереди запускали внутрь. Полов в бараках не было – земля притоптанная. Крыша сделана из жердей и слегка присыпана тающей и осыпающейся землей. Двухъярусные койки – узкие и короткие.
– Сюда! – усталая полная тетка в форменной фуражке показывала на человека и на койку.
Настасье указала верхние и нижние нары.
– Нас трое! – Настасья решила, что тетка не учла.
– Детей вместе. Мест все равно не хватит. Временно это, товарищи осуждённые! Временно! Скоро всех расселим, – объявила громче.
– А нас покормят хошь? Мы жрать хотим, – выкрикнул кто-то.
– Сначала осмотр. У кого есть вши, говорите сразу.
– Так потом покормят?
– Не знаю, не ко мне вопрос.
Часть людей так и осталась стоять на улице. Мест в бараке не хватило. Туда случайно выскользнула и Полинка, вернулась к матери.
– Мам, а стальных размещать будут в домах, туда поведут.
У Настасьи с детства ещё – чутье. Она устало сидела на краю нар. Лечь бы, да и забыться. Многие упали сразу. По нарам шла уж сотрудница – переписывала номера нар и фамилии. До них она ещё не дошла. Одно Настасья понимала – в таком жилище выжить трудно. Скотину так не держат.
– А ну-ка... Берём, – Настасья кивнула на узлы, хоть и еле на ногах уж держалась.
В этой кутерьме никто ничего не мог разобрать. Она вывела дочерей на улицу в толпу тех, кому места не хватило.
Двинулись они вдоль бараков к частным домам. Там тоже началась ругань и слезы. Местные заселять ссыльных не желали, кричали, оговаривались, бросали ссыльных во дворе и закрывали двери. Конвоиры грозили оружием и карами, и под напором властей местные сдавались. Во всех домах ссыльные уже жили. Это было уж не первое заселение.
Настасью с девочками определили к ворчливой старухе. Дом был старый, черный, бревенчатый, но это был дом – с печкой и полами. Настасья переступила порог и тут же села на пол – ноги не держали.
– Мам, ты чего?
– Отдохну...
Старуха не показывалась, исчезла за дверью. Но это уж и не пугало – устала Настасья бояться. Надо было располагаться самим. И тут они услышали стон. Настасья поднялась, заглянула за шторку – там лежал пожилой мужчина – бледный, бородатый, какой-то истерзанный и совсем худой. Однако одет он был чисто – в серую рубаху в цветок.
– Пить..., – расслышали они.
Огляделась – ведро с водой стояло рядом, она плеснула в его кружку, поднесла к губам, он сделал два глотка, но глаза так и не открыл.
Наконец, вышла старуха.
Настасья поклонилась.
– Уж простите, что тесним. Меня Настасья зовут. Нам бы...
– А нету у меня месту. Где хотите, там и будьте. Только вон туда к себе не пущу. И коек нету. Там вон живёт уж ссыльная, ее место. А этот совсем плох.
Комнатка, где лежал больной, больше походила на кладовку – без окна, одна койка. Настасья зашла за угол, а там – стол с чернильницей, убранная аккуратно кровать, на стуле – одежда.
Эта комната была проходная. Даже больше не комната, а широкий коридор с окном. Дальше, видимо, комната хозяйки. Настасья села на эту чужую кровать. Сил стоять не было. Посмотрела на потерянных своих девчат.
– Так, раздевайтеся. Тепло тут. Сейчас умоемся, чаю согреем, да и спать. Нам отдохнуть надобно.
Про пропитание так ничего толкового им и не сказали. Она решительно встала, прошла на маленькую, но уютную кухню, огляделась – чайник нашла. Отправила Полину во двор спросить хозяйку, можно ль согреть чаю. Полина вернулась с яйцами в руках.
Хозяйка шла за ней. Ворчала, но уж ставила чайник, объясняла, где колодец.
– Можно я попозже схожу. Что-то сил нет.
Старушка посмотрела на неё внимательней.
– Ооо, девка, как работать-то будешь? Совсем плохая. А тут ведь работать надобно, затем вас сюда и привезли.
– Да мне бы отдохнуть. Работы я не боюсь. А что хоть за работа?
– Разная, – вздохнула старушка, – Леспромхоз тут у нас открыли. Вот и гоняют народ. Уголовников, политических. А вы-то за что?
– Раскулаченные, – устало сказала Настасья.
– Аа, богатеи, значит, – кивнула старушка.
Однако, она толкнула яйца на латку, отрезала ломоть серого хлеба, смотрела на детей жалостливо.
– Звать-то вас как? – спросила.
Хозяйку звали Василина. Ворчливая, неразговорчивая. Но, по всему видать, жалеющая ссыльных старушка. Они поели, выпили ароматного чаю с какой-то сухой ягодой, и уснули все втроём на чужой койке вповалку. Ни думать, ни решать проблемы сил уж не было.
Настасья проснулась ночью от стона. Возле стола на полу что-то шевельнулось, с пола поднялась тень.
– Сейчас, Влад. Сейчас.
Настасья села, присмотрелась. От окна шел свет. Женский силуэт мелькал – высокая женщина ухаживала за больным. Настасья прилегла опять. Женщина зашла в комнату, поправила что-то на полу и легла.
Настасья уж совсем застеснялась, села опять – чужое ж место заняли.
– Эй, эй...
Женщина приподнялась.
– Ляжте. А мы на пол, – прошептала.
– Так у Вас же дети.
– Койка-то Ваша ведь.
– Ничего. Спите спокойно. Завтра уж разберемся. Спокойной ночи, – она еще повозилась, что-то поправила и улеглась.
Настасья пожала плечами и уснула до утра.
***
В доме Василины жили двое ссыльных – пожилой Владислав Сергеевич Якубов и сорокалетняя Инна Лушина. Они были чужими друг другу. Оба – политические. Владислав Сергеевич был очень болен. Врач велел считать последние дни.
– Простыл он зимой. Сплавляли они лес, в ледяную воду провалился. Кашлял, а все работал. Тут отдыхать не дают.
Инна – из Ленинграда. Уже на следующий день вытребовала им ещё две койки, ввела Настасью в курс дела.
– Чуть что, пишите. Они тут этого не любят.
– Да не умею я.
– Безграмотная? – Инна совсем не удивилась.
– Ага..., – Настасье было неловко. Почему-то всегда она стеснялась этого, хоть и была боевая.
– Ну, я за Вас писать буду. Вот паек вам должны дать. Баланда, конечно. Но...
Леспромхоз гнал план. В помощь арестованным «уркам» привезли сюда и политических, и «кулаков». Техника аховая – простые пилы, топоры и людская смекалка. Сначала Настасью определили туда. Были тут и физически здоровые, работали сноровисто, но большинство еле передвигали ноги. Женщины собирали ветки, хворост для печей бараков и домов охраны.
Весна была ещё холодной. Инна обещала, что как только откроется земля, посодействует, чтоб Настасью перевели на полевые работы. Часть полей отдали тут НКВД для выращивания картошки, репы, турнепса и прочего для нужд заключённых.
Полина и Верочка оставались дома. Теперь они переживали за больного соседа, помогали, чем могли. Бабке Василине кормить их было практически нечем. Они голодали. Настасья приносила кринку зелено-бурой баланды из мороженой картошки, перловки или чечевицы да небольшой кусок серого хлеба.
И все же девчонки ожили. Нет-нет, да перепадали им яйца, мороженая клюква и козье молоко от соседки. Они, привычные к домашней работе, вовсю помогали бабке Василине. И чего уж скрывать – побирались. Частенько помогали соседям за еду. А вот у Настасьи началась водянка, она пухла и слабела. В соседнем поселении была школа, но детей кулаков туда не брали.
Вечерами уставшая Инна показывала им буквы в своих книгах. Обучение это было нестабильным, потому что и Инна возвращалась под вечер без сил, и все хуже чувствовал себя Владислав, приходилось много времени уделять ему.
В июле его похоронили. Могила была братская – умирали тут многие. Хоронили прямо за больницей, где массово лежали больные с тифом и дизентерией. И Настасья хвалила себя за то, что не осталась в бараке.
Кое-как дотянули до лета. Полевые работы Настасье были привычней, и болезнь отступила.
Полина и Верочка подружились с местной ребятней. И когда пошла ягода – ходили на опушку.
Но случилась беда. Однажды летом в поле к Настасье прибежала перепуганная Вера: Полина потерялась в лесу. Настасья схватилась за грудь: непроходимый лес, холмы, да ещё и заключённые изголодавшиеся "урки".
На поиски направили людей, остановили даже некоторые работы. Поиски прекратили лишь поздно вечером – Полю не нашли.
Бледная потерянная Настасья рвалась в ночной лес, ее с трудом удерживали. Вера плакала потихоньку, гладила книжицу – помоги. Она уж знала, что крест, изображённый на первой странице – Божий.
О Боге она говорить боялась. Видели они однажды случайно ещё с папой и Колей, когда возвращались на телеге с рынка, как отряд конников оцепил храм. Притащили за длинные волосы священника, требовали ключ. А потом ломали замки ломами, жгли костры их икон и церковных книг.
Священник молился, по лицу его текла кровь, молились с ним и местные бабы. Их разгоняли розгами, а священника куда-то увели.
Все это перемешалось в голове маленькой Верочки, оставив лишь страх и какое-то просто человеческое детское чутье, что все это неправильно, что так нельзя.
Оттого и гладила крест, как будто неосознанно просила прощения за глобальную глупость человеческую.
***
Совершенно секретно...
... Согласно информации ПП ОГПУ по Северному краю от 27 декабря 1930 г., в течение февраля - ноября 1930 г. из высланных в край 230 891 чел. умерло 21 213 чел.
/Из записки председателя Северного крайисполкома РСФСР Комисcарова В.Н. Толмачеву от 11 апреля 1930 г./
🙏🙏🙏
Подпишитесь на канал Рассеянный хореограф, чтоб не потерять окончание этой истории.
А пока очень разные истории от начала и до конца: