Полину искали четыре дня. Но как-то уже менее организованно. Почти всех вернули на работы.
Настасья слегла. Верочка сидела возле нее, держала за руку – теперь мама лежала там, где раньше лежал умерший дядя Влад, и от этого Вере было не по себе. Настасья, худая, бледная и тихая, гладила руку Верочки.
Инна работала на полевых, Василина – в прачечной.
– Вер, ты одна у меня и осталась. Вот ведь как..., – грудь Настасьи вздымалась, говорить было тяжело, – Ты отцу скажи, что не хотела я так. Спасала вас, вот и потеряла. Встретитесь все, так расскажи. Не хотела потерять-то. Не хотела я. Боялась, вот на чужих людей и оставила. Скажи им... , – она закрывала глаза, отдыхала, и чтоб не пугать дочку, добавляла, – А может и встану я. Переболею, да и встану.
Вера эти слова запомнила, но осознала уж позже. А сейчас по-детски просто кивала.
Казалось ей, что вот случится чудо – откроется дверь, зайдет отец вместе с Колей, Полиной, Сашей и Мариночкой, и все будет, как прежде. Он поругает их, что плохо помогали матери, заберёт домой, мама выздоровеет и будут они помогать ей лучше. И вернётся та жизнь опять. Когда утром – на печке, когда беловолосый Сашка спит, когда сытно и так радостно жилось.
Полину нашел деревенский грибник. Наткнулся в лесу. Полуживая, изъеденная мошкой до мяса, измотанная плутанием по лесным чащам. Она заблудилась. Днем ела ягоды, ночами отбивалась от мошкары и лесных кошмаров.
Настасья с помощью Инны смогла подняться. Довезли ее до больницы, Полину повидала. Но от вида этого стало ей ещё хуже. На лице Поли – живого места нет. И самое главное – Поля не говорила, онемела от лесных страхов и холода.
Настасью оставили тут же, в больнице. Вот только рядом быть никому не разрешили. Да и кому – сейчас гнали план по лесу и по урожаю. Инну отправили на дальние работы – на лесоповал.
Полина шла на поправку. А Настасья тихо улыбалась, глядя на выздоравливающую дочь и ... угасала.
Она так и не выкарабкалась – в октябре 31-года Настасья умерла.
Похоронили прямо за больницей, где хоронили всех. Вере сообщили уж позже.
А Вера ещё не понимала, что ей делать дальше. Плыла по течению. Бабка Василина уходила рано, приходила поздно. Она работала в местной прачечной. Приходила и падала. Веру кормила, но экономя, страшась голодной зимы.
Но однажды Василина не вернулась. Ушла утром и пропала.
Стало очень плохо. Голодно. Вере ничего не оставалось, как выйти на улицу и идти к соседям – ноги сами повели.
Однажды застыла под одним окном, простояла целый час – хозяйка пекла блины. Вера с наслаждением наблюдала, сглатывала слюну. А потом ее заметил хозяин, грозно погнал со двора.
Она испугалась, прибежала домой, забралась на остывшую печь и всё представляла, что ест она эти блины. Она лизала свои пальцы, чувствовала запах и вкус, и казалось ей, что, и правда, совсем недавно блин она держала в руках.
Два месяца, до зимы, Вера жила одна. Топила печь сама, ходила на колодец, кормила, как умела, курей, но зерно кончилось. Куры неслись совсем плохо, облезли.
Она ела капусту, которая была в доме, но очень боялась, что Василина ее отругает. А подпол и амбар были закрыты на замок. Ключи хозяйка носила с собой.
Вера уже поела оставшуюся траву с огорода — дикий лук и чеснок, остатки картошки. Она маялась животом, плакала вечерами.
Наверное, уважаемый читатель, скажет, что автор перегнул с трагизмом.. Увы... Было ещё тяжелее. История эта основана на документальных воспоминаниях, рукописях, которые автор ещё старается сделать менее трагичными, дабы произведение сие было читаемым.
Тут нет вины автора, здесь вина той самой эпохи, которая оглушила неизлечимо тех, кто ее пережил. Забыть и жить дальше – вот лучший выход. Потому редкие из редких свидетели того времени, взявшись за перо, находили в себе силы писать так, как было.
И вспоминать это им, было стократно труднее, чем читать нам.
А Вера человечком оказалась стойким. Уже потом, анализируя свою жизнь, этот период она считала наиважнейшим – она всё время думала о том, какие трудности преодолела она в семь лет, о том, что смогла выжить самостоятельно.
Но это было потом.
А в этот период Вера начала побираться. Только в начале было страшно, потом обвыклась. Заходила во двор и просила хлебушка. Иногда двери перед ней закрывались, но чаще что-нибудь перепадало. Вот только поняла Вера, что нельзя было ходить в один и тот же дом часто – хозяева начинали ругаться.
И однажды вечером, когда живот уж совсем подвело, ушла она далековато – на соседнюю улицу. В одной покосившейся избе открыл ей дверь мужик средних лет.
– В мамка-то где?
– Померла.
– А отец?
– Тоже..., – Вера обманывала, так больше жалели.
– Давай-ка, заходи. Лапша у нас ...
Вера насупилась, попятилась, быстро пошла к калитке. Нет, в дом к мужику она не пойдет. Страхов в ее жизни было достаточно.
– Да погоди ж ты! Куда?
И тут из дома вышел мальчик лет десяти, догнал Веру.
– Ты чего испугалась -то? Дядька Юра добрый, не обидит. Пошли... Лапша-то куриная.
Голод – не тетка. Голова закружилась просто от словосочетания – лапша куриная. Она вернулась. Ела молча, сосредоточенно и быстро, серьезно глядя в тарелку. Ещё боялась.
Дядя Юра отправил Митьку с ней. Митя по-хозяйски вычистил печь, помог растопить, болтал без умолку. Митя был сыном хозяев дома, а Юрий – ссыльный.
– Да-а, дела-а... И как ты тут одна-то? А где твои?
На следующий день Митя сам прибежал за Верой. И с того дня Вера ходила к ним. А потом и вовсе практически перебралась в их дом. Возможно, именно благодаря Юрию и выжила Вера тогда.
Тем временем вернулась Инна. Только сейчас узнала она, что ее соседка Анастасия Воюшина умерла, что Верочка осталась совсем одна, а Полину уже найти трудно.
Как только приехала, узнала про беду, прилетела домой, обняла.
– Верочка! А как же... Господи! Что ж ты тут ела?
– Я у дяди Юры ела вечером.
– У дяди Юры? Расскажешь потом... Где ж наша баба Василина?
Инна не нашла Полину. Ее, как сироту, отправили на деткомиссию в Архангельск. Инне ехать туда было нельзя. Она писала письма, чтоб хотя бы знать местонахождение ребенка, но письма оставались без ответа.
– В интернат для морально-дефективных попадет, наверное, – вздыхала местная врачиха, – Таких туда отправляют. Не говорит же, да и ..., – она махала рукой, отворачивалась – насмотрелась на людское горе.
Инна так и не узнала, куда отправили Полю. Впрочем, она и сама была сейчас больна.
На леспромхозе гнали план, лес ложился под топорами. Весной часть земель будет выкорчевана, вспахана, засеяна. А на другой пройдут новые дороги и железнодорожная ветка. Рубились просеки, день и ночь трудились там ссыльные по двенадцать часов. Инна приехала худющая и вымотанная.
Всё, чего могла добиться она, так это – чтоб оставили Веру с ней, не отправляли в казённое учреждение. Тем не менее потихоньку принялась она за хозяйство Василины. Та вышла из больницы, но теперь уж болела часто.
А зимой назначили Инну работать в местную школу. И это было очень хорошо.
Туда пошла и Вера – Инна настояла.
Учителя были в основном из ссыльных. Училась Вера хорошо, хоть и начала с большим опозданием. Они по-прежнему бедствовали, но школьникам и учителям добавляли паек.
Зимней одежды у Веры не было. Инна мастерила ей одежду сама, наматывала на нее свою теплую шаль. Вера смотрела на тетю Инну и видела, как у той из глаз текут слезы.
Книжица Веры, как объяснила ей Инна, божественная Библия. Язык там особенный, прочесть ее трудно. Но Вера, как только начала читать, старалась, и очень радовалась, когда удавалось что-то понять.
Инна познакомилась и крепко задружила с Юрием.
В 1934 году, когда Вере шел десятый год, вместе с Инной, которую звала уже мамой, она уехала в Ленинград. Теперь у нее была другая мама – мама Инна. А через год к ним приехал и дядя Юра.
***
Знакомство Матвея и Коли началось с драки. Колька так и не смог добраться до тетки в Покровское. Он застрял в пригородах Иванова.
Беспризорность процветала. В первый же день ветер и дождь загнал Кольку в большое серо-желтое заброшенное здание. Решил пересидеть. Холод проникал во все углы, пахло сыростью и плесенью.
Коля пошел искать уголок потеплее.
– Ого! Барчонок к нам пожаловал.
В глухом углу здания горел костер. К нему уже направлялся мальчишка в длинной шинели с золотыми пуговицами, а за ним шли ещё двое.
– Стоять!
А Колька и не собирался никуда бежать, даже рад был встретить здесь пацанов.
– Так, ботиночки что надо! Сымай! Мы экспроприируем твою обувку.
Они нехорошо смеялись, подтрунивали. И вот тогда Колька побежал. Его догнали. Ботинки он отдавать не собирался, дрался в кровь. Но где уж – одному.
Потом он утер разбитый нос, без пальто и ботинок в крови и слезах вышел из здания, огляделся. Он вообще немного заплутал. Нет, как добраться до Покровского он знал, но сейчас потерялся.
– Эй! – с третьего этажа кричали ему.
Он посмотрел на обидчиков, плюнул в их сторону.
– Эй, иди погрейся! Дождь ведь, а ты босой.
Но он не вернулся. Пошел на рынок. Пешком до Покровского не дойдешь. Нужно было напроситься к кому-нибудь на телегу. Мать, когда отправляла, сунула ему денег, но они были припрятаны под стельку ботинок. Теперь денег у него не было.
Да и выглядел он совсем плохо. Кто ж его такого без денег возьмёт? Однако он все равно направился искать местный рынок.
Ночевал на каком-то заброшенном сеннике, мёрз, мучался голодом. На следующий день он ходил по рынку – босой, побитый, вот только просить стеснялся. Он всегда был гордым парнем. Один мужичок дал ему пирог, спросил откуда он, но лишь тяжело вздохнул. Беспризорников было много, разве всем поможешь?
И тут, на рынке, они опять встретились с этим пацаном в шинели и его бандой. Он шел в окружении таких же юных бродяжек, на нем красовались Колькины ботинки.
– О! Барчонок! Старый знакомый! Генка, а ну, отдай ему пальто!
Генка повозмущался, но пальто отдал. Ботинки, однако, остались на ногах главаря.
– Жрать хочешь? – спросил Матвей.
– Да пошел ты! – огрызнулся Колька.
– Сдохнешь. Давай с нами. С нами не пропадешь. Держись нас.
Коля не сразу, но все же пошел за пацанами. Он очень надеялся вытащить из своей обуви деньги, чтоб уехать. Да и идти ему сейчас было некуда.
Они обитали в этом чахоточном серо-желтое здании без окон, но не так уж и плохо там обитали. Натащили сюда матрасов, данных одеял, тряпья и даже мебели. Днём они попрошайничали и воровали, делили еду. Они были задиристыми и безалаберными, но был тут своеобразный кодекс чести и определенные правила.
Вечером за окном валил снег, языки костра лизали холодные каменные стены, а они, кутаясь в тряпье, самозабвенно болтали и слушали. Вскоре Колька уж знал историю каждого. Наслушавшись, он считал себя счастливчиком – у него живы отец и мать, и он обязательно с ними воссоединится. Это его бродяжничество временное – так он думал.
Нашлась Кольке и обувь. Не свои ботинки, а стариковские большие и тяжёлые боты. До своих он ещё не добрался – Матвей и спал в них.
– Ты деньги что ли хочешь найти? – вдруг однажды спросил его Матвей.
– А ты... Ты знаешь? – Колька насупился.
– Кулак ты и есть кулак. У нас же все общее, забыл?
– Мне к тётке надо, – бурчал обиженно Колька.
– Тебя тогда сошлют. И тётку с тобой заодно. Нельзя тебе к своим. Так что ...
И Колька остался тут, привязался к Матвею. Нет, ему не нравилась эта жизнь, просто выхода пока не нашел.
А как-то в январе они прятались у дороги – наблюдали за рабочими в надежде, что кто-то из них оставит в стороне вещмешок и можно будет поживиться.
Вот тут-то их и схватили конвойники. Некоторые успели улизнуть, а Колю и Матвея скрутили, как они не рвались.
Их привезли в поселок Пиндуши. Детдом там только организовывался.
Круглых сирот здесь было не так и много. Большинство детей было как раз из сосланных кулацких семей. Но были и бродячие дети, такие как Матвей и Коля.
Матвей и тут взял под свое крыло бывших беспризорников, а правой его рукой стал Колька.
Они планировали побег. Жить в закрытых стенах было тошно. К тому же рацион из пшённой каши на воде, гороховой похлёбки и суррогатного хлеба совсем не насыщал. Все время хотелось есть.
Но и убегать совсем не было смысла. Они периодически "тикали" через забор, бегали на станцию, чтоб чем-то поживиться. Станция была небольшая, народу не много, частенько возвращались они пустые и голодные, но иногда удавалось стырить съестное.
Детские дома плохо финансировались, количество их увеличивалось, средств не хватало. И можно сказать, что спасение детей во многом зависело от добросовестности, инициативности и элементарный порядочности сотрудников учреждения и местных властей.
Колька знал про друга все. Матвей отца не знал, а мать померла у него на руках – тиф. Он тоже болел, но выжил. Когда умершую мать увозили из коммунальной квартиры, его, полуживого, прихватили санитары и отвезли в больницу.
– А я не сирота, Матвей! Меня папка заберёт скоро. И мы к маме поедем. А хочешь, и ты с нами. Хочешь?
Матвей пожимал плечами. Разве возьмут? Да и не факт, что живой Колькин отец.
Рядом с детдомом находилась их школа. Водили их туда под конвоем: класс мальчиков, класс девочек.
И однажды в тишине урока двери класса распахнулись. Фуфайка, лёгкая щетина, дрожащие щеки...
– Коля! – мужчина шарил глазами по классу.
Мальчишки закричали все. Просто рёв поднялся. Колька вскочил, помчался к дверям ... И замер. Это был не его отец. Другой Коля уже бежал к мужчине.
Колька оттолкнул ошарашенного мужичка и выскочил из класса. Он бежал по коридору и кричал: "А-а-а!" Кричал так, что его даже не остановила дежурная.
Раздетый примчался в комнату и упал на кровать в слезах.
Он кусал подушку и плакал ...
***
🙏🙏🙏
Подписывайтесь на канал Рассеянный хореограф, чтоб не потерять эту историю.
И вот ещё мои рассказы для вас: