— Вон из моего дома! Сию же минуту! Чтобы духу твоего здесь не было!
— Но на улице метель! Ребенок замерзнет!
— Не прикидывайся! Раз нагуляла, пусть твой сантехник теперь и греет!
***
— Вон из моего дома! Сию же минуту! Чтобы духу твоего здесь не было!
Голос Галины Петровны, обычно бархатный и сладкий, как подгоревший сироп, резанул воздух, словно ржавая пила. Анна, прижимая к плечу спящего сына, отшатнулась, наткнувшись спиной на косяк двери в прихожую. Сердце колотилось где-то в горле, мешая дышать.
— Мама, что вы?.. — выдавила она, и тут же пожалела. Это обращение — «мама» — теперь было оскорбительно и для нее, и для свекрови.
— Не смей меня так называть! — Галина Петровна выпрямилась во весь свой немалый рост. В плюшевом халате цвета спелой вишни, с взлохмаченной, не уложенной еще на ночь прической, она напоминала разъяренную львицу. — Я тебе не мать! И этот… этот щенок — мне не внук! Выноси свои вещи и проваливай!
Из гостиной, не вставая с кресла, доносился ровный, храпящий звук. Свекор, Николай Иванович, храпел, уткнувшись носом в развернутую газету «Аргументы и Неделя». Он делал вид, что спит. Он всегда делал вид, что спит, когда в доме начинался шторм.
— Галина, успокойся, — буркнул он, не открывая глаз. — Соседи услышат.
— Пусть слышат! Пусть весь знает, какую неверную тварь мой сын в дом привел! — Она сделала шаг к Анне, и та инстинктивно прикрыла ребенка плечом. Малыш, почувствовав напряжение, прокряхтел во сне. — Смотри на него! Ну, смотри! Разве это Алексей? Разве в нем хоть капля крови нашей семьи? Нос картошкой! Глаза какие-то монгольские! Ты с кем гуляла, когда мой сын на вахте вкалывал? А? С сантехником своим, Вадимом?
Анна почувствовала, как по спине бегут мурашки. Не от страха даже, а от возмущения. Этот старый, вечно пьяный сантехник, вечно что-то чинящий в их подъезде? Это было уже слишком нелепо, чтобы пугать.
— Вадиму шестьдесят лет, Галина Петровна, — тихо, но отчетливо сказала Анна. — И пахнет от него, как от виноградной улитки в рассоле.
— Ага, призналась! Значит, знаешь, как он пахнет! Значит, близко подпускала! — торжествующе воскликнула свекровь.
Анна закрыла глаза на секунду. В голове пронеслись картинки: Алексей, ее Леша, смеется, качает на руках маленького Степана, целует его в макушку. «Вылитый я, — говорил он, — ну точь-в-точь! Только глаза твои». А потом он уехал на очередную вахту, и стены этого дома, которые всегда давили, но хоть были крышей над головой, начали сходиться. Придирки Галины Петровны стали ежедневными и ядовитыми. «Молоко у тебя жидкое, ребенок не наедается». «Пеленки плохо выполаскиваешь, у внука аллергия будет». «В кого он такой беспокойный? В нашей семье все дети — ангелы!»
И вот кульминация. Этот безумный, ни на чем не основанный вывод. Ребенок не похож. Значит, чужой.
— Вы с ума сошли, — прошептала Анна. — Вы просто с ума сошли от скуки и собственной важности.
— Что?! Что ты сказала?! Коля, ты слышишь?! Она меня сумасшедшей называет! В моем же доме!
Николай Иванович тяжело вздохнул и перевернул страницу газеты. Шуршание бумаги было его единственным вкладом в разговор.
— Я требую доказательств! — Галина Петровна уперла руки в бока. — Где анализ ДНК? Где? Нету! Потому что боишься! Боишься, что правда всплывет!
— Доказательств? — Анна засмеялась, и смех вышел горьким, надтреснутым. — Хотите, я его сейчас разбужу, и он вам продекламирует «Евгения Онегина»? Или, может, сходит за пивом, как его дедушка? Это ваш внук, Галина Петровна! Ваша плоть и кровь!
— Моя кровь не может быть такой… такой рябой! — выпалила свекровь, отчаянно ища аргументы.
— Это не рябинки, это гормональная сыпь! Она у всех новорожденных бывает! Вам же врач объяснял!
— Врач! — фыркнула Галина Петровна. — Твоя подружка, наверное! Все вы там заодно!
Анна поняла, что это бессмысленно. Логика и факты разбивались о глухую, непробиваемую стену предубеждения. Она посмотрела на Николая Ивановича. Молчи, мол, как партизан. Ни за что не вступится. Он боялся жены больше, чем мировой войны.
— Ладно, — тихо сказала Анна. — Хорошо. Я уйду.
Она повернулась, чтобы пройти в свою комнату за вещами, но резкий окрик остановил ее.
— Куда это ты собралась? В нашу спальню? Грязными руками наши вещи трогать? Ничего твоего здесь нет! Все, что тут есть — куплено на наши деньги! Сына моего деньги! Воняешь его потом! Оставляй все! Бери своего нагулянного ребенка и катись отсюда!
Анна замерла. В глазах потемнело. Она была в пижаме, старых растянутых носках. На ребенке — только тонкий слип и подгузник.
— Вы что, совсем? — вырвалось у нее, и она сама удивилась своей грубости. — На улице минус пятнадцать! Метель! Вы нас заморозить хотите?
— Не прикидывайся! — Галина Петровна подскочила к ней и рванула на себя входную дверь. В квартиру ворвался ледяной вихрь, завывание ветра в водосточной трубе. Он принес с собой колючие иголки снега и запах зимней улицы — холодный, металлический. — Вон! Раз такому научилась, пока муж работал, значит, и согреться найдешь у кого! Проваливай к своему сантехнику! Пусть он тебя греет!
Анна прижала к себе Степана, который уже начал похныкивать, почувствовав ледяной сквозняк. Она посмотрела на свекра. Он не шелохнулся. Его молчание было страшнее криков жены. Оно было согласием.
— Ну что, Коля, поддерживаешь супругу в ее гуманитарной миссии по заморозке невинных младенцев? — спросила Анна, и в голосе ее зазвенела истерическая нотка. — Или у тебя там в кресле уже образовалась ледяная мумия?
Николай Иванович дернулся, как от удара током. Он оторвал лицо от газеты. Его взгляд, растерянный и виноватый, скользнул по лицу невестки, по плачущему ребенку, по разъяренной жене.
— Галина, может, все-таки… — начал он нерешительно.
— Молчи! — рявкнула она. — Или ты хочешь, чтобы нас все соседи на смех подняли? Чтобы говорили: «Смотрите, у Николаевых сына на рога наставили»?
Свекор потупился. Его воля, и без того хилая, была окончательно сломлена. Он снова уткнулся в газету, втянув голову в плечи, стараясь стать меньше, незаметнее.
Анна поняла, что все кончено. Спорить, умолять, доказывать — бесполезно. Эти люди не услышат. В их вымытом до блеска, пропитанном запахом лаванды и лицемерия доме, не было места для нее и ее сына.
Она сделала шаг за порог. Пол был холодным, даже сквозь носки.
— Одежду дайте хоть. Холодильник отдайте, раз уж вы такие принципиальные, — бросила она через плечо, пытаясь поймать последнюю соломинку сарказма.
— Шути еще, шути! — просипела Галина Петровна. — Мне не до шуток, когда честь семьи под угрозой!
Честь семьи. Анна фыркнула. Какая честь может быть в том, чтобы вышвырнуть на мороз женщину с младенцем? Но говорить было нечего.
Она вышла на лестничную площадку. Дверь с грохотом захлопнулась за ее спиной. Звук щелкнувшего замка прозвучал как приговор.
Тишина. Только завывание ветра за окном подъезда да прерывистое сопение Степана, который, к счастью, еще не перешел в полноценный рев. Анна прислонилась лбом к холодной стене. Дрожь, которую она сдерживала внутри, вырвалась наружу. Задрожали руки, ноги, сжались челюсти. Она была в пижаме с зайчиками. На ногах — поношенные носки. На руках — двухмесячный ребенок. За дверью — теплый свет, уют, кроватка Степана, его пеленки, памперсы, смесь. А здесь, на площадке, — ледяной сквозняк и абсолютная, оглушающая беспомощность.
«Леша, — пронеслось в голове. — Леша, позвони же хоть кто-нибудь».
Она судорожно потерла онемевшие пальцы одной руки о пижаму и попыталась нащупать в кармане телефон. Карман был пуст. Она оставила его на зарядке в комнате. Вместе с кошельком. С документами. Со всем.
Отчаяние, холодное и липкое, подступило к горлу. Она осталась одна. Совсем одна. С ребенком на руках и в пижаме с зайчиками посреди зимы.
Степан заплакал уже по-настоящему. Громко, требовательно. Ему было холодно, неудобно, страшно. Его крик, такой знакомый и родной, в этой ледяной пустоте звучал как сигнал бедствия.
Анна прижала его к себе, пытаясь согреть хотя бы дыханием.
— Тише, Степочка, тише, солнышко, — шептала она, а сама чувствовала, как слезы подступают к глазам. Но плакать было нельзя. Нельзя было позволить страху парализовать себя. — Все будет хорошо. Мама здесь. Мама с тобой.
Она посмотрела вниз, на пролет лестницы, уходящий в темноту. А потом на дверь соседской квартиры — квартиры тети Шуры, пенсионерки, которая всегда угощала ее пирожками и восхищалась Степой. Сделать шаг? Постучать? Попросить помощи?
Но мысль о том, что нужно будет объяснять, почему она здесь, в таком виде, среди ночи, вызывала жгучий стыд. А если тетя Шура не откроет? А если откроет и увидит это ее унижение? А если позвонит Галине Петровне, и та при всех повторит свою гнусную теорию про «нагулянного»?
Гордость, глупая, неуместная гордость, смешанная со страхом, не позволяла ей поднять руку и постучать. Она не могла вынести еще одного отказа. Еще одного унизительного взгляда.
Она медленно, как во сне, стала спускаться по лестнице. Каждая ступенька была ледяной. Сквозь тонкие носки холод прожигал кожу. На первом этапе ветер гулял вовсю, задувая снег под входную дверь. Она подошла к двери и выглянула в стеклянную вставку.
Улица была белой от метели. Фонарь через дорогу мигал, окруженный бешено кружащимися снежинками. Ни души. Ни одной живой души. Только снег, ветер и кромешная, беспросветная тьма за окнами спального района.
Анна присела на корточки в самом углу подъезда, где дуло меньше всего. Она прижала Степана к груди, пытаясь укрыть его своим телом, руками, дыханием. Ребенок плакал, и его плач растворялся в завывании метели.
«Что же делать? — стучало в висках. — Куда идти?»
Она закрыла глаза, пытаясь сосредоточиться. Подруга Марина жила в другом конце города. Такси… Такси можно вызвать без денег? Вряд ли. Да и на чем она поедет? В пижаме? Ее просто примут за сумасшедшую.
Оставаться здесь тоже было нельзя. Они замерзнут. Оба.
Она снова посмотрела на дверь. Выход в ад. Ад холода и безысходности. И тогда она вспомнила. Вспомнила старенький, полуразвалившийся гаражный кооператив в двух кварталах отсюда. Там был гараж ее покойного отца. Который они с мамой так и не продали, потому что было жалко. Ключ… Ключ всегда лежал в ящике с инструментами у Николая Ивановича. Но сам гараж… Он был старый, заколоченный, но, возможно, там можно было укрыться от ветра. Хотя бы на время.
Это была слабая, почти призрачная надежда. Но другой не было.
Степан затих, уткнувшись мокрым личиком в ее шею. Его тельце дрожало.
— Держись, сынок, — прошептала Анна, поднимаясь на онемевших ногах. — Держись. Мы сейчас куда-нибудь дойдем.
Она глубоко вдохнула, собрала всю свою волю в кулак и толкнула тяжелую подъездную дверь.
***
Дверь с глухим стуком захлопнулась за ее спиной, отсекая последние следы тепла и человечности. Ветер, словно живой, злой и насмешливый, тут же обвил ее со всех сторон, пробираясь сквозь тонкую ткань пижамы, впиваясь ледяными иголками в кожу. Снег хлестал по лицу, слепил глаза.
— Господи, — выдохнула Анна, прижимая к себе Степу, который снова начал беспокойно кряхтеть. — Тише, солнышко, тише…
Она сделала первый шаг. Потом второй. Ноги вязли в снегу по щиколотку. Холод моментально просочился сквозь мокрые носки, и она почувствовала, как пальцы на ногах коченеют. Два квартала до гаражного кооператива вдруг показались расстоянием до другой галактики.
— Эй, мамаша! Куда в таком виде? — донесся с тротуара хриплый оклик.
Анна вздрогнула и обернулась. Из подъезда соседнего дома вышел тот самый Вадим, мифический любовник, пахнущий, по ее же словам, «виноградной улиткой в рассоле». Он был в засаленной телогрейке и ушанке, с сигаретой в уголке рта.
— Вам бы, дядя Вадим, не курить, а борщ сварить, — автоматически бросила она, продолжая брести по снегу. — А то опять на мои похороны придете на голодный желудок.
— Ага, а вы, я смотрю, в пижаме на прогулку вышли? Модный нынче тренд? — он хрипло рассмеялся, выпуская струйку дыма. — Или муж выгнал?
— Свекровь, — поправила его Анна, спотыкаясь о сугроб. — Она решила, что ребенок от вас. Поздравляю, у вас сын.
Вадим от неожиданности так сильно кашлянул, что чуть не выронил сигарету.
— От меня? — он фыркнул. — Да я последний раз ребенка лет сорок назад на руках держал, и то сестру свою. У нее сопли были по пояс. Больше желания не возникало.
Несмотря на весь ужас происходящего, Анна едва не рассмеялась. Истерический, нервный смех подкатывал к горлу.
— Ну, так что, правда мой? — не унимался сантехник, делая несколько шагов за ней. — А то я, знаешь, как глянул — ну вылитый я! Тот же взгляд суровый!
— У него сейчас взгляд «хочу есть и мерзну», если что, — сказала Анна, уже почти не чувствуя лица. — А вам, кстати, свекровь передавала, что вы — донжуан и разбиватель семейных очагов.
— Ой, лихо! — Вадим остановился, засунув руки в карманы. — А я и не знал, что еще на что-то способен, кроме как прочищать унитазы. Ну, раз такие дела… Может, ко мне? У меня как раз унитаз свободный. Не фонтан, конечно, но ветром не обдувает.
Предложение было настолько абсурдным, что на мгновение повисло в воздухе вместе со снежинками.
— Спасибо, дядя Вадим, — сказала Анна, и голос ее дрогнул уже не от смеха, а от накатывающих слез. — Но я, пожалуй, пас. У меня аллергия на виноградных улиток.
— Ну, как знаешь! — крикнул он ей вслед. — Если что, я в пятом подъезде, квартира сорок три! У меня и молоко для… э-э-э… внука есть!
Анна махнула ему рукой, не оборачиваясь, и двинулась дальше, борясь с метелью. Каждый шаг давался с огромным трудом. Степан уже не кряхтел, а плакал — тихий, жалобный плач, от которого заходилось сердце.
— Сейчас, Степочка, сейчас, родной, — бормотала она, цепляясь взглядом за темный силуэт гаражного кооператива впереди. — Вот дойдем, там… там будет тепло.
Она лгала. Она знала, что лжет. Там не будет тепло. Там будет холодно, страшно и грязно. Но это было хоть какое-то укрытие.
Наконец, она дошла. Ржавые ворота кооператива были, как всегда, распахнуты настежь. Анна, спотыкаясь, прошла внутрь, свернула в знакомый ряд и остановилась перед старым, облупленным гаражом №14. Дверь была заколочена старой доской, но один из гвоздей, как она помнила по прошлому визиту с отцом, давно выпал. Она сунула пальцы в щель и с трудом оторвала доску. Замок висел на месте, ржавый и бесполезный.
— Папа, прости, что ломаю, — прошептала она, дергая за скобу.
Дверь с противным скрипом поддалась и открылась, осыпая ее ржавчиной и паутиной. Внутри пахло пылью, бензином и мышами. Было темно и так же холодно, как на улице, разве что не дуло.
Анна зашла внутрь и, из последних сил, прикрыла за собой дверь. Темнота стала абсолютной. Она пошарила рукой по стене рядом с косяком — и наткнулась на знакомый выключатель. Щелчок. И тут же раздалось легкое шипение, и замигал, пытаясь разгореться, старый люминесцентный светильник, висящий под потолком. Свет был мертвенно-белым, мигающим, но он был. Он разгонял кромешную тьму.
Анна осмотрелась. Гараж был забит хламом. Старый диван с провалившимися пружинами, покрытый брезентом. Ящики с какими-то железяками. Ступеньки от детской кроватки, которую они когда-то не успели отнести на дачу. И в углу — маленькая, ржавая, но все еще целая «буржуйка», которую ее отец когда-то смастерил на случай апокалипсиса.
Надежда, слабая и робкая, дрогнула в груди.
— Видишь, Степа, — прошептала она, садясь на диван и чувствуя, как холодная пыль въедается в пижаму. — У нас есть крыша. И есть свет. Уже неплохо.
Ребенок продолжал плакать. Ему было холодно. Ей тоже было холодно. Дрожь стала такой сильной, что зубы выбивали дробь.
«Печка, — подсказал разум. — Надо растопить печку».
Она уложила Степана на брезент, сняла с себя пижамную куртку и укрыла его, оставшись в одной майке. Потом подошла к «буржуйке». Рядом валялась охапка старых газет и немного щепы. И спички. Зажигалка отца, в виде автомата Калашникова, лежала тут же, на полке.
Дрожащими руками она затолкала в печку бумагу, щепу, нашла несколько небольших полешек в углу. Чиркнула зажигалкой. С первого раза не вышло. Со второго — тоже. На третий раз бумага затлела, потом вспыхнула, и через мгновение в гараже заплясали первые живые, оранжевые язычки пламени.
Анна присела на корточки, протянув к огню закоченевшие пальцы. Тепло, едва уловимое, но такое желанное, обожгло кожу.
— Вот видишь, — сказала она, глядя на Степу. — Становится теплее. Сейчас я растоплю получше, и мы согреемся.
Она подбросила в печку еще дров, нашла старый закопченный чайник, но воды, конечно, не было. Не было ничего. Ни еды, ни питья, ни памперсов.
Степан плакал, уже не переставая. Голодный, мокрый, замерзший.
— Сейчас, сынок, сейчас, — бормотала Анна, лихорадочно соображая. Печка начала потихоньку раскаляться, в гараже стало чуть теплее, но до комфорта было далеко.
Вдруг ее взгляд упал на старую авоську, висящую на гвозде. А в ней… О, чудо! Забытая кем-то пол-литровая бутылка с водой. Замерзшая, но вода! И тут же, на полке, она увидела жестянку со сгущенкой. Почти полную. Видимо, отец когда-то оставил ее для чая.
Слезы благодарности к своему покойному отцу навернулись на глаза. Он, сам того не зная, спас их сейчас.
Достав бутылку, она открутила крышку и отломила кусок льда. Потом взяла жестянку. Открывать ее было нечем. Она осмотрелась, схватила с полки старую отвертку и, пробив в крышке два отверстия, с торжеством выдавила немного густой, сладкой массы на палец.
— Держи, сынок, — поднесла она палец к губам Степана.
Малыш сначала сморщился, но потом почувствовал знакомый сладкий вкус (она иногда смазывала соску сгущенкой, чтобы он успокоился) и принялся сосать. Плач почти сразу стих.
Облегчение захлестнуло Анну. Она села на пол рядом с диваном, прислонилась спиной к теплеющей печке и закрыла глаза. Они были спасены. На какое-то время.
Тепло от печки постепенно разливалось по гаражу. Становилось почти по-домашнему уютно в этом странном, заброшенном месте. Она кормила Степу сгущенку с пальца, по капле давала ему растаявшую воду, и он, наконец, уснул, сладко посапывая.
Анна сидела и смотрела на огонь в щели печки. Адреналин отступал, и на его место приходила пустота и жгучее чувство несправедливости. Как они могли? Как они могли так поступить? Со Степой-то что плохого? Он что, тоже «нагулянный»?
Она потянулась за очередной щепкой и вдруг услышала снаружи шаги. Тяжелые, мужские. Сердце упало. Неужели Галина Петровна прислала кого-то? Или милиция?
Шаги остановились у ее гаража. Послышался скрежет ключа в замке соседнего бокса. Потом — приглушенное руганье.
— Опять этот замок заело… Чтоб ты провалился!
Анна замерла, не дыша. Голос был знакомым. Грубоватым, хриплым.
Дверь соседнего гаража с грохотом открылась, послышался звук включающегося света. Потом шаги приблизились к ее двери.
— Эй, в четырнадцатом! — раздался тот же голос. — Ты чего тут свет зажег? Опять Николай Иваныч свою рухлядь разбирать приперся?
Анна не знала, что отвечать. Она сидела, прижимая к себе спящего Степу, и молчала.
— Слышь, я спрашиваю! — мужчина постучал костяшками пальцев по ржавой двери. — Там кто есть?
Анна медленно поднялась и приоткрыла дверь на пару сантиметров, вставив в щель ногу на всякий случай.
Перед ней стоял тот самый Вадим. В своей телогрейке и ушанке, с разводным ключом в руке. Он уставился на нее, и его обветренное лицо выразило полнейшее недоумение.
— Батькины святыни! — выдохнул он. — Ты чего здесь делаешь, девочка? И где твой… э-э-э… мой предполагаемый отпрыск?
Анна не нашлась что сказать. Она просто отступила, пропуская его внутрь.
Вадим переступил порог, окинул взглядом гараж, тлеющую «буржуйку», спящего на диване ребенка, прикрытого пижамной курткой, жестянку со сгущенкой.
— Мать честная… — прошептал он, и все его насмешливое выражение лица куда-то испарилось. — Ты что, тут ночевать собралась?
— А куда мне идти, дядя Вадим? — тихо спросила Анна, и голос ее снова предательски задрожал. — В пижаме по городу гулять? Вам зятья не нужны, случайно?
Он покачал головой, смотря на нее с непривычной серьезностью.
— Да вы, я смотрю, совсем с катушек долой, — сказал он наконец. — Ребенка в гараж, на сгущенку… Это ж не дело. Хотя… — он почесал затылок, — сгущенка — это сильно. Я в армии за пачку сгущенки сутки в карауле стоял.
— Я в курсе, — слабо улыбнулась Анна. — Вы мне рассказывали. Три раза.
— А, — он смущенно хмыкнул. — Ну, значит, правда. Так что, правда выгнали?
— С концами. Сказали, ничего моего не брать. Вещи все их. Даже подгузники, представьте, куплены на их кровные.
— Ну, Галка Петровна у нас дама принципиальная, — вздохнул Вадим. — Раз решила, что внук не ее, так и все тут. У нее и фикус когда-то засох, так она его на помойку выбросила, сказала, что он «неправильно засох», не в такт ее душевному ритму.
Анна снова едва не рассмеялась. Смех смешивался со слезами и подкатывал комом к горлу.
— Что будем делать-то? — спросил сантехник, садясь на ящик с инструментами напротив нее. — Можешь ко мне, я не кусаюсь. И улиток у меня нет.
— Спасибо, — покачала головой Анна. — Но нет. Я… я не могу ни к кому. Мне нужно с Лешей связаться. Он на вахте, связь плохая. Но он должен узнать.
— Алексей? — Вадим усмехнулся. — Ну, этот, ясное дело, маменькин сынок. Она у него и трусы, поди, гладит, чтобы стрелочки были ровные.
— Он хороший, — автоматически вступилась Анна за мужа.
— Хорошие, деточка, в раю живут, а мы тут, в грешном мире, с «буржуйками» и сгущенкой, — философски заметил Вадим. — Ладно, раз не хочешь ко мне, значит, будем обустраиваться здесь.
Он встал, прошелся по гаражу, постучал по печке.
— Топится еще, ладно. Дров я тебе подкину из своего запаса. Воду принесу, чайник вскипятим. А то на одной сгущенке далеко не уедешь. И ребенка надо нормально покормить, а не эту сладкую гадость.
— У меня нет молока, — тихо призналась Анна. — Оно у меня… от стресса пропало почти.
Вадим помрачнел.
— Вот ведь твари… — проворчал он. — Ладно, сейчас решим.
Он вышел и через минуту вернулся с канистрой воды, пачкой печенья и… маленькой упаковкой детской смеси.
— Откуда? — удивилась Анна.
— У меня сестра внучку в гости возит, так она у меня всегда на всякий случай оставляет, — буркнул он, отводя глаза. — Вот, бери. И бутылочку стерильную найдем, прокипятим.
Он был грубоватым, неотесанным, пах табаком и машинным маслом, но в этот момент он был самым настоящим ангелом-хранителем.
Пока Анна возилась со Степой, пытаясь накормить его смесью из найденной в гараже и прокипяченной бутылочки, Вадим наладил быт. Притащил старый, но чистый матрац.
Продолжение готово, наслаждайтесь:
Читайте и другие наши истории:
Если не затруднит, оставьте хотя бы пару слов нашему автору в комментариях и нажмите обязательно ЛАЙК, ПОДПИСКА, чтобы ничего не пропустить и дальше. Виктория будет вне себя от счастья и внимания! Можете скинуть ДОНАТ, нажав на кнопку ПОДДЕРЖАТЬ - это ей для вдохновения. Благодарим, желаем приятного дня или вечера, крепкого здоровья и счастья, наши друзья!)