Глава 69.
1922 год
Серые тучи толстым ватным одеялом укутывали небо, глушили стук Фролова топора и лай весёлой Пятнашки, сыпали на землю мириады больших мохнатых снежинок. Антонина прислушалась — по коридору, гремя кочергой, шёл Гена. Да, это был он! Заглядывал в топки печей, ворошил уголья, подбрасывал поленья. Она отличила бы его шаги от всех, а как, она и сама не знала. Просто теплее на душе становилось отчего-то.
- Заходи, Гена! — крикнула она, услышав робкий стук в дверь.
- А я с самоварчиком! — лицо Гены светилось счастьем. — Уже закипел! Я и бубликов с леденцами к чаю принёс!
- С леденцами! — ахнула Тоня. — Откуда?!
- Я товарища Игнатьева просил привезти, он и привёз, - засмущался Гена. — Вон он, только что приехал. Фрол лошадь его распрягает, ставит в конюшне. Он, Игнатьев, ребят собрать велел в храме… ой, это… в классе. А уж об чём говорить им собирается, не указал.
Гена, пряча от Антонины лицо, хлопотал, заносил в комнату поющий самовар, корзинку, прикрытую чистой тряпицей.
- Да как же это! — испугалась Антонина. — Это же дорого! Это ж сколько денег стоит!
- Тонечка, да ведь деньги для того и есть, чтобы мы на них покупали нужное!
Гена подошёл к ней, сел у самых её ног и, подняв голову, волнуясь, продолжил:
- Мне ведь много не надо, Пал Иваныч мне и крышу над головой дал, и на довольствие поставил. Было бы у меня семейство, которое кормить-поить-одевать нужно, тогда бы другое дело, а поскольку я один-одинёшенек на всем белом свете, то и жалованье я могу потратить так, как сам хочу. А хочу я порадовать тебя. И себя тоже. Видишь, как у тебя хорошо в доме: коврик полосатый, такие же точно маманя моя делала… Я ведь совсем дурную жизнь прожил… ты не брезгай мною, Тоня… Не гони от себя…
Гена не знал, как выразить свои чувства, родившиеся из жалости и желания защитить и помочь, но со временем захватившие всё его существо. В тот самый первый вечер он пожалел болезненную грузную женщину, неуверенную в себе и краснеющую от всякого слова, и тут же ощутил непонятную нежность к ней. Потом он, оказавшись на базаре в уездном городке, расспросил про неё у знакомого торговца, много чего знавшего о жизни в ближайших деревнях. А услышав историю её, устыдился своего ничтожества. В самом деле, много ли горя ты видал, Геннадий, сын Степанов? Ну, померли родители твои, разве тебе одному доля сиротская выпала? Ты, поди, уж совсем парнем был, не дитём малым. Жил бы по уму, так и не было бы тебе горя. Сам себе плохо делал, пил со случайными товарищами, удержаться не мог, кого же винить? А она… она терпеливо сносила валящиеся на неё беды.
В глазах его вознеслась Антонина на недосягаемую высоту, и чувствовал он, что никогда не будет стоить и мизинца её. Он видел её некрасивое, оплывшее грузное тело, и это тело не было ему противно, потому что на самом деле он всё время видел перед собою юную скромную девушку, заключённую, будто в плохой сказке, в безобразную оболочку. Он не задумывался, как и и почему у него это получается — видеть и красоту, и уродливость одновременно, но красота была первична, а некрасивость — вторична и временна. Почему-то казалось Геннадию, что однажды произойдёт чудо и эта оболочка спадёт, исчезнет. Хотя, если и не спадёт, то в чувствах его ничего не изменится. И чувство это было любовью в её истинном значении — служением любимому человеку.
- Не гони меня, хорошо?
- Что ты, Гена! — испугалась Антонина. — Разве же я…
На глазах её блеснули слёзы.
- Ну, идём же пить чай! — Гена метнулся к самовару, поставил его на стол.
- А у меня и кружек ведь нет! — грустно улыбнулась Тоня.
- Я принёс! — Гена извлёк из корзинки две керамические расписные чашки с блюдечками, довольно грубо и аляповато сделанные, но совершенно новые, без сколов и трещин.
- Ой… - Антонина прижала руки к груди; Гена казался ей сказочным волшебником, совершающим самые необыкновенные чудеса. — Какие красивые!
- Это для тебя! Чтобы ты из них пила чай и не грустила. И вот… - Геннадий вытащил из корзинки керамический чайник. — Сейчас мы заварим чаю. Правда, травяного, а настоящего у меня пока нет, - голос его немного дрогнул. — Но когда-нибудь будет!
- Для меня?!
Антонина замерла. Это всё для неё? Для никчёмной страхолюдины, которая не смогла даже родить мужу детей, как все нормальные женщины? Которая так часто вынуждена лежать в постели вместо того, чтобы трудом зарабатывать свой хлеб? Вот и сегодня на кухне хлопотала Аглая, а Тоня оставалась в своей комнате, не в силах стоять у котла. И ради неё он истратил свои сбережения?! Но чем, чем она сможет отплатить ему?
- Для тебя, Тонечка. А можно, я буду иногда приходить на чай? Ты не думай, я ничего дурного…
- Да… - Антонина стыдливо опустила глаза.
Он, зная о её болезнях, не отворачивается от неё, не брезгает ею… Чувство благодарности, словно огромная волна, подхватила её, вознесла над её страхами и стыдом, и из этой благодарности рождалась привязанность, которая со временем превратится в настоящую, чистую любовь.
Тем временем заварился чай, и аромат луговых трав поплыл по комнате. Гена вытащил из корзинки связку бубликов и расписную жестянку с разноцветными леденцами внутри.
- Какая красивая! — восхитилась Антонина.
На крышке банки неслась тройка лошадей, под дугой сияли бубенцы и цветные ленты, а в санках сидели, прижавшись друг к другу, молодые. Лихой возница, привстав, правил лошадьми, и кнут красиво взвивался над их головами. Свадебный поезд… Когда-то и саму Антонину кони несли в новую жизнь, вот только жизнь эта получилась нескладной. Ах, если бы тогда в санках рядом с нею сидел Гена! Ведь тогда всё-всё по-другому было бы!
Антонина испугалась собственных мыслей. Что это? Она винит в своих бедах Митрошу? Или всё семейство Гонкиных? А разве это Митроша не смог родить дитя? Разве это он болел всё время? Нет, так нельзя! Только она сама кругом виновата! Прости, Господи, за мысли грешные! И со свекровью ладить не могла, и с другими членами семейства. Пришёл в другой дом, живи по его законам!
Антонина вздохнула — жить по законам Гонкиных у неё не получалось, и не получилось бы никогда. Значит, это у неё такая испорченная душа.
- Когда конфетки съешь, будешь в эту коробку нитки с иголками складывать! — сказал Гена.
- Я её на самом видном месте поставлю! А ещё бы кадку с фикусом вот там, в углу…
- Будет кадка! Я красивую сделаю. И фикус найду, - пообещал Гена.
Они сидели у самовара долго, и не особо вроде много разговаривали, пили чай из блюдечек, рассматривали жестянку, скромно отщипывали понемногу от бублика, но чай этот казался Антонине вкуснее самого дорогого китайского бай хоа.
- Ты бублики ешь, Тонечка!
- Ем я, Гена, ем. Вот бы ребятам их…
- Этого для них мало, только раздразнишь и рассоришь их. Ничего, ты не думай, Игнатьев сказал, что завтра придёт обоз с продовольствием. Будет у них и хлеба вдосталь, и каши. А весной мы огород посадим, на другую зиму запасём, Бог даст, овощей.
- Хорошо… - Антонина улыбалась и снова молчала.
За окном с гиканьем пробежали ребятишки, с топотом влетели в здание:
- Где, где Гена?
- Печки истоплены, его нет.
- И комната его закрыта.
Гена метнулся к двери, выглянул в коридор:
- Что вам, ребята?
- Учи! Учи нас, Геннадий Степаныч, табуретки делать!
- А что такое? — растерялся Гена. — Прямо сейчас?
- Да! Витьке Игнатьев деньги привёз! И Стёпке тоже! Он их табуретки продал! Ну, то есть, лавочник продал, которому Игнатьев табуретки отвёз.
- Вон оно что! — лицо Гены расплылось в улыбке.
- Мы тоже хотим делать табуретки, чтобы нам деньги за них давали!
- А Витьке Игнатьев коробку конфет привёз! Из его заработка взял и купил. Это Витька его сам так попросил.
- А он эти конфекты девчонкам подарил!
- Ну, раз хотите, значит, будем учиться! — Гена сделал значительное лицо. — А может, ещё что поинтереснее точить начнём. Но только сегодня уже поздно. А вот завтра после уроков пообедаете и в мастерскую!
- Ладно! — загалдели ребятишки, решив, что до завтра и в самом деле можно и подождать.
- Постойте! — крикнул им вслед Гена. — А что за одноногий мужчина с Игнатьевым был?
- Это… как его… Он аэропланы чинил на войне. Он нам сказал, что если мы будем хорошо учиться, то он покажет нам, как летают эти аэропланы. Будем делать маленькие такие, игрушечные, а летать они будут как всамделишные. Ух, здорово!!!
Они убежали, а Гена вернулся в комнату.
- Ну вот, хотя бы ради денежного интересу учиться начнут, а там, глядишь, и захватит их дело! — улыбнулась Антонина.
- А если и не захватит… Учиться всегда пригодится!
- ЗавАлите базар табуретками!
- Разберёмся с табуретками, возьмёмся за тонкую работу. Кому стул, а кому наличник резной!
- Руки у тебя, Гена, золотые! — ласково сказала Антонина, а про себя продолжила: и сердце тоже.
- Скажешь тоже! — засмущался Гена.
… Игнатьев в сопровождении Уманского и одноногого незнакомца вышел из храма:
- Ну, товарищ Уманский, обещание своё я выполнил, табуретки ваши реализовал. Завтра придёт обоз с продовольствием. Чем ещё помочь вам?
- Благодарю, товарищ Игнатьев. Мы и в самом деле находились в очень плачевном положении и с продовольствием, и с дисциплиной. Надеюсь, пример ребят, получивших деньги за свои табуретки, вдохновит остальных.
Игнатьев вздохнул:
- Вы же понимаете, товарищ Уманский, что вещи, сделанные детскими руками, пока не очень совершенны, и особым спросом не пользуются. Я вынужден был применить свою власть и навязать табуреты в один из сельских клубов. Если товар будет низкого качества, то…
- Понимаю.
- Надеюсь, они хотят денег не ради того, чтобы купить себе папиросы или выпивку!
- Из стен приюта они выходят только в сопровождении кого-то из учителей, в этом у них нет свободы. Но тайную надежду, видимо, лелеют. Очень тяжело отказаться от старых привычек, въевшихся в самую натуру их.
- А мы, товарищ Уманский, должны перевоспитать их, сделать из них людей нового типа. Возможно, это даже и хорошо, что нет в них этой… слащавости… вроде христианских так называемых ценностей. Гораздо было бы труднее, если бы они держались церковного воспитания. Нам нужны борцы, а не святоши. И пусть даже они будут материться, пить, курить, но они будут истинными борцами за лучшее будущее! И я приложу все возможные усилия для этого. Вот, товарищ Кондратьев нам поможет!
Игнатьев показал на одноногого.
- Что ж, я всегда готов! — отозвался тот. - Но этим детям пока что очень трудно что-то объяснить. Они едва научились читать и писать, а для моего дела нужно знание хотя бы начал физики.
- Мы с радостью примем вас в нашем приюте, когда вы решите, что дети готовы, - Уманский подал одноногому руку.
- Кстати, вот этот ваш дворник… - Игнатьев вдруг стал похож на гончего пса, учуявшего добычу: с лопатой в руках мимо них шёл Фрол. - Гордеев… Передайте ему, товарищ Уманский, что его товарищи… белоказаки… Путинцев и Колесников… арестованы. Их расстреляют в ближайшее время.
Фрол остановился, медленно повернулся к Игнатьеву:
- Что?
- И Гордеев ваш тоже может пойти под суд вместе с ними, - Игнатьев словно не услышал голоса Фрола, словно и не заметил его самого. — Есть информация, что эти двое после возвращения из Китая навещали Гордеевых. Возможно, даже завербовали их.
- Ну что вы такое говорите! — вскричал Уманский. — Да не может этого быть!
- Кстати, навещали в стенах руководимого вами учебного заведения! Смотрите, товарищ Уманский! Будьте осторожнее с этими людьми, с Гордеевыми. Они зло. Они безусловное зло.
- Что вы такое говорите! — нервничал Уманский.
Фрол, тяжело опираясь на лопату, побрёл в сторожку. Он знал, что так и будет, но не думал, что всё случится так скоро.
… Семён сидел у печи и курил. Бросал в топку окурок и начинал скручивать очередную папиросу.
- Я не смог там жить, Фрол. Я не смог, - говорил он глухим голосом. — Всё чужое. Чужие травы, чужие деревья, чужие запахи.
- Чужие лица и чужой язык, - продолжил Колесников.
Григорий Колесников, Гринька, друг и товарищ Семёна, спасший его когда-то от когтей разъярённого медведя. Гринька, бок о бок с которым Семён прошёл путь от родного порога до Китая и обратно, вместе с которым пережил и боль ранений, и тоску по родным краям.
- Многие казаки остались там. А мы не смогли.
- Чем же они там теперь жить будут? — тихо спросила Аглая.
- Тем, что мы, казаки, умеем делать лучше всего. Китайские князьки с радостью набирают казаков в свои войска. Да… Казаки умеют воевать и не боятся у мир ать.
- А мы… мы решили, что у мир ать лучше дома.
- Фрол… Мне не страшно, ты не думай. Я хотел увидеть Клавдию, но она уже покинула этот мир. Я хотел увидеть сыновей, но и они казнены как бунтовщики. Зачем мне цепляться за жизнь?
- Нет, Семён, жить нужно! Есть ведь ещё Парфён! — начал было Фрол.
- Ты ведь знаешь, что с нами будет. Мы служили у атамана Красильникова, жестоко давили всех, кого можно было заподозрить в сочувствии к красным. Много, много к po ви пролили мы. Не простится такое нам. Да и… не хочу, чтобы простили.
- Не хочешь? — Фрол внимательно посмотрел на Сёмку.
- Не хочу. Гложет меня, Фрол, что я своих… русских… Значит, и мою жизнь спасать я не имею права. Свои же и должны совершить надо мною правосудие.
- Над нами… - поправил его Григорий.
- Над нами. Отец… Клавдия, сыновья… Это возмездие мне за тех, кого я порешил.
Фрол молчал, не зная, чем утешить Семёна.
- Господи! — Сёмка вдруг схватился за голову, застонал. — Нет мне прощения!
- Господь прощает всех кающихся грешников, - мягко сказал Фрол. — Нельзя сомневаться в Его благости. Ведь вы же… не для того, чтобы потешить себя это делали. Вы хотели Россию спасти от смуты.
- Хотели… Но хотел ли этого сам Бог? Если так всё случилось… Если царь отрёкся, если власть у большевиков оказалась… Не Его ли воля в этом была? А я, значит, шёл против Него?!
- Когда-то давно, лет триста назад, теперь уж и не вспомню точнее, в самой Москве поляки сидели, и вся власть им предана была, однако же нашлись русские люди, которые собрали войско, и выгнали самозванцев, и посадили на престол русского царя. Они, по-твоему, тоже против воли Господней пошли? Однако же нет, Господь помогал им, и сама Пресвятая Богородица.
- А нас Господь оставил. Может, потому и оставил, что творили мы беззаконие… Фрол… мы знаем, что нам недолго жить. Нам бы исповедаться и причаститься, а? Может, знаешь ты какого попа?
- Попа?
Фрол задумался. Сергей простой монах, ни исповедовать, ни причащать он не может. Но упоминал он как-то священника, который в подземельях монастырских панихиды служит…
- Вот что, казаки. Ложитесь пока спать, а я попробую…
…Под низкими сводами монастырского подземелья было сухо и чисто, а в воздухе витал тонкий аромат благовоний. В нишах стояли гробы с мощами усопших монахов, над нишами висели иконы в дорогих окладах. Колеблющийся свет свечей выхватывал из темноты то строгий взгляд Николая Угодника, то грустную улыбку Богородицы, то Самого Господа в сиянии Славы Своей.
- Господи Иисусе Христе! — Семён рухнул на колени. — Прости меня, грешника!
Епитрахиль иеромонаха отца Антония накрыла его голову:
- Кайся в грехах, казак!
- Нет меня хуже, Господи, - слёзы полились ручьём из глаз Сёмки.
Он плакал и говорил, говорил и плакал, и голос его срывался от боли за всё случившееся в его жизни. А потом:
- Господь и Бог наш Иисус Христос благодатию и щедротами Своего человеколюбия да простит тебе вся согрешения твоя…
- Господи… во искупление грехов моих… - шептал Сёмка, - дай мне принять ту см ер ть, которой я сам предавал людей. Любую приму, только бы не отверг Ты меня от лица Твоего… Господи, не лиши меня небесных Твоих благ! Господи, избави мя вечных мук! Господи!!!
И вкус святых даров во рту, и долгожданный покой в душе, и полная покорность святой Его воле…
… Фрол, тяжело опираясь на лопату, побрёл в сторожку. Он знал, что так и будет, но не думал, что всё случится так скоро.
Продолжение следует... (Главы выходят раз в неделю, обычно по воскресеньям)
Предыдущие главы: 1) В пути 68) Обязательно поможет!
Если по каким-то причинам (надеемся, этого не случится!) канал будет
удалён, то продолжение повести ищите на сайте Одноклассники в группе Горница https://ok.ru/gornit