Глава 68.
1922 год
Тоня вздохнула, взяла в руки нож. Ведро нечищеной картошки требовало её внимания. Надо было бы приготовить ребятам на завтрак каши, но в кладовке со вчерашнего дня взять нечего — крупы осталась одна миска, этого разве что на обеденный кулеш хватит. Картошки же в подполе пока достаточно, её и решила приготовить Антонина. Она взяла нож и присела на низкую скамеечку.
С самого утра ей нездоровилось. Неужели та хворь вернулась? Но она и не уходила от Тони далеко, всё время напоминала о себе. А сегодня…
Тоня положила нож, торопливо накинула на плечи старый зипун, бросилась вон из кухни.
На улице темень, будто и не думает ещё светать, разве что звёзды чуть поблёкли. Ах, скорее, скорее! Ведь не успеет картошка свариться… Прибегут ребятишки в столовую, будут голодными воробушками заглядывать в раздаточное окно, а ей и дать нечего!
По ногам потекло горячее… Всё, не надо бежать… не удержала. Тоня заплакала. Неужели никогда её не оставит эта хворь? Неужели не сможет она жить как прежде? Но нужно ведь идти на кухню и готовить завтрак. А как же мокрой работать? Да и пахнуть нехорошо будет. Нет, надо найти сухую юбку, другую обувь. Чем же детей кормить, ведь не успеет картошка свариться? Нет, надо сперва почистить картошку, загрузить её в котёл, а там уж и за сухим бежать можно.
Антонина открыла дверь кухни и замерла: на низком стульчике перед печкой сидел Гена и ловко орудовал ножом. Чистенькие голенькие картофелины белели в тазу. Плюхнулась в воду очередная картошина, Гена поднял голову:
- Тонечка! Я её почищу, ты не тревожься. Если хочешь, я и в котёл её сложу, чтоб варилась. Сложить?
Антонина молча кивнула ему и закрыла дверь. Почему он об ней хлопочет? Зачем это? Что ему нужно?
Тоня Ивашова не всегда была такой тучной и нездоровой. На красивую и работящую девчонку заглядывались многие. Семья их никогда не жила богато, однако Ивашовы не унывали, жили с радостью в душе, мир и согласие между собой берегли как зеницу ока. Родители всегда о двух заповедях христианских помнили — возлюби Господа Бога своего всем сердцем своим, и всею душою, и всем разумением своим и возлюби ближнего своего, как самого себя. Оттого, может быть, и не было в их семье богатства, что не стремились к нему, привечали всяких оборванцев, кормили каких-то бродяг и нищих странников, за копейку не грызлись. Обманет их лавочник — ну так и что? Зачти нам, Господи, за милостыню. Не доплатит за работу наниматель — что ж, у Господа ничего не потеряется.
Засватали Тоню за парня из другой деревни. По душе отцу пришлось, что семья жениха набожная — значит, по совести живут, значит, и дочку его не обидят.
Однако Гонкины веру по-другому понимали, по-другому и рассуждали. Дал тебе Господь копеечку — не упусти её, не будь дурнем, ведь это Божье благословение. Радуешься, смеёшься? А чему ты радуешься? Разве не сказано, что жизнь христианина должна в скорбях протекать? Широк путь в погибель, узок путь к спасению. По острым камням идти в Царствие небесное полагается. А ежели у тебя на всю морду улыбка сияет, то какие уж тут камни!
Митрофан, муж Тонин, правда, на родительские ворчанья не особо внимание обращал. Ладили молодые, хорошо ладили. Почти до самого того момента, когда на свет Серёжа появился. Незадолго до того беда вышла.
Постучался в ворота Гонкиных старик нищий. Родителей дома не оказалось, Митроша тоже где-то в отъезде был. Антонина по хозяйству одна хлопотала, да меньшая золовка Наташа рядом крутилась. Приняла Тоня старика, стол накрыла — чаю самого настоящего налила, пирога кусок отрезала да ещё с собою дала.
Наталья её всё сердито за подол дёргала:
- Ты чего ему скармливаешь пирог? Скоро батя с маманей вернутся, что на стол поставишь?
- Что ты, Наташа? Смотри, сколько я их напекла! Разве убудет от нас, если старичка накормим!
- От одного не убудет. А ежели следом за ним другие потянутся? А ежели он заразный какой? Смотри, из батиного блюдца пьёт, губищами своими чмокает.
- Я вымою блюдце, будет оно чистым, - Тоня с удивлением смотрела на золовку.
- Вымою! — возмущённо всплеснула руками Наталья. — Да его теперь только выкинуть!
Ушёл старик, благословляя дом, приветивший его, и славную хозяюшку. Пожелал здоровья Тоне и неродившемуся пока малышу её, пообещал помолиться о легком её разрешении от бремени.
Вечером вернулись родители, и Наталья первым делом рассказала им про старика.
- Нищего?! В дом? — ужаснулась свекровь. — За стол?
- Мы всегда так делали… - разлилась по лицу Тони краска.
- Ивашовы, знамо дело, голодранцы, такую же нищету привечают, как и сами! А мы-то не чета вам!
- Зачем же сосватали меня тогда? — почти шёпотом спросила Антонина.
- Да дураки были, вот и сосватали! — негодовала свекровь. — Митрошиным уговорам уступили. И красивая-то девка, говорит, и работящая, и внуков-то вам нарожает много, потому как семейство плодовитое. Посмотрим ещё, сколько ты нарожаешь!
- Плодовитое…
В глазах у Тони потемнело: выходит, выбирали её, как ярку на базаре.
- А ещё, батя, она этому оборванцу твои чашку с блюдцем давала! — ввернула своё слово Наталья. — А он, нищий этот, грязным своим ртом блюдечко твоё хватал, а на рте у него болячка!
Свекровь ахнула, закатила глаза, а свёкор взъярился:
- Ты бы, сучка, его ещё на нашу кровать уложила!
Он взмахнул рукой и с силой приложил Тоню об угол печи…
Очнулась она от голосов:
- Ничего, не помрёт! — утешал кого-то старческий голос. — Сомлела она просто. Чего это она так упала-то?
- Да ведь, Федосьюшка, в её положении и не мудрено. Скоро уж рожать, сама знаешь. Она целый день, сердешная, хлопотала. Завелась без меня хлеба да пирогов напечь. Уж мы-то ей говорили, когда уезжали, чтобы не пласталась она, да разве молодых удержишь!
- Это верно, это верно. Про неё всегда говорили, что работящая, что всяко дело у неё спорится, - поддакнула Федосья, местная старушка, лечившая людей травами да молитвами.
- Вооот… А потом ещё пришёл старичок нищий, так она его привечала. За стол усадила, самую лучшую посуду ему поставила, чаю кяхтинского* налила, пирогов нарезала, да с собою завернула. Мы с отцом говорим — а что ж ты, доченька, денежку какую-нибудь не дала ему? Была бы я дома, так вынула бы сколько-нибудь из запасов своих, одарила бы. Да разве же молодые догадаются!
--------
* Кяхтинский чай — так в России называли китайский чай, который привозили из Китая в город Кяхта (Бурятия, РИ) по Великому чайному пути.
--------
- Ох, верно говоришь, Марьюшка. Молодые, они так!
- Ты уж, Федосьюшка, не откажи, прибеги, когда Антонине срок придёт!
- Прибегу, золотые мои, прибегу!
- Вот, возьми, Федосьюшка, тоже пирожка спробуй! — свекровь сунула в руки старухи завернутые в тряпку куски.
Ушла знахарка, а Тоня всё лежала, не открывая глаз.
- Слава Те, Господи! — ворчливо сказала свекровь. — Не помрёт. А то уж у меня душа от страха чуть не сгорела. Притянули бы тебя, Федулушка, за смертоубийство. Я, Федул, все пироги, от которых эта дрянь нищему куски отрезала, Федосье отдала. Брезгаю я их в рот брать, а Федосья что — и съест, и нам благодарна будет. И денежку давать ей не надо.
- Ну и правильно, - мрачно сказал свёкор. — Ты это… чашку с блюдцем и вправду выкинь. Кто там знает, что за болячки у старика были!
- Выкину, Федулушка, непременно выкину. Слава Тебе, Господи, у нас всегда найдётся в доме новое, - свекровь перекрестилась на иконы.
Сердце Тони стонало. Как же так? То, что неправду свекровь сказала о её падении, то понятно — испугалась за мужа, обелить старалась. Но зачем же врать, пыль старухе в глаза пускать, рассказывая о своей щедрости к нищему? Разве не из-за этого поднял на неё руку свёкор?
Приехал Митрофан, посмотрел на лежащую Антонину:
- Чего это она?
- Упала.
- Как так? — испугался Митроша. — Дитёнок-то цел?
- Да цел, что ему сделается! — поджала губы мать.
- Почему она тогда лежит?
- Получила по заслугам, вот и лежит, нрав свой кажет нам.
- За что? — деловито поинтересовался Митрофан.
- Какого-то оборванца в дом завела, пир ему устроила. Вот отец ей и отвесил оплеуху. Лежит теперь, поглядите на неё!
- Ну, отец просто так не накажет, - голос Митрофана стал чужим. — Хватит уж, Антонина, поднимайся. Мать, что ли, свиней кормить должна?
- Так, сынок, так! — одобрила мать. — Не помрёт. А и помрёт, ты себе другую жену всегда найдёшь. Вот родителей новых уже никогда не будет.
Антонина закусила губу: а в семье Ивашовых всегда считали, что на первом месте жена, потому как Сам Господь соединил их - «они уже не двое, но одна плоть». С трудом она поднялась с лавки и побрела кормить скотину.
Роды были трудные. Суетилась Федосья, охала, шептала что-то, поила Антонину травяным отваром, а та и пить как следует не могла. Наконец родился крепкий и здоровый мальчонка, которому счастливые бабка с дедом уже и имя придумали — Сергей. Гонкин Сергей Митрофанович — солидно звучит! Такое имя не для голодранцев, а для зажиточного человека, может быть, даже для купца. А что? Если пойдёт в Гонкиных, то со временем разбогатеет, перейдёт в купеческое звание!
У Антонины же с тех пор здоровье пошло на убыль. Других детишек понести она не смогла, и это злило Митрофана.
- Да ведь я не виновата, Митроша! — умоляла мужа Тоня, когда он, в ярости намотав её косу на кулак, придавливал её всей тяжестью своего тела к постели. — Разве же я не хочу детишек?
Зато она стремительно полнела.
- Мало ем я, мамань, - жаловалась Антонина родным в редкие моменты встреч. — Совсем мало, а меня всё одно разносит!
- А ты не мучай себя, доченька, - с жалостью смотрела на неё мать. — Если всё одно полнеешь, ешь, сколько телу надобно. Хворь в тебе какая-то сидит. Жалею я, Тонечка, что согласились мы тебя за Митрофана отдать. Уж лучше бы за Ваську соседского. Бедный, да свой. Да что уж сделаешь! Терпи, доченька. Бог терпел и нам велел. Гадости свекровкины мимо ушей пропускай.
Тоня и терпела. Мучилась только, виноватой кругом себя чувствовала. Детишек родить не смогла — виновата, Заболела, подурнела — виновата, работать тяжелее стало — виновата.
- Антонина-то ваша, видать, хворая, - услышала она как-то слова соседки.
- Да лучше бы померла, Митроша бы другую взял, - в сердцах ответила свекровь.
Совсем худо Антонине стало, когда поздней осенью заставили её резать на реке камыш для утепления хлева. Стояла Антонина где по колено в ледяной воде, где по пояс, простудилась. Тогда у неё первый раз такое случилось, что не могла она удержать в себе жёлту воду. Болело всё у неё внутри живота, жаром тело жгло, да ещё это… Костерили её Гонкины, изгнали жить в старый дом, служивший много лет для хозяйственных нужд. Спасибо Федосье, дала ей каких-то травок попить, полегче стало. Совсем эта хворь не уходила, десять лет напоминала иногда о себе, а теперь… Вернулась в полной силе.
Антонина открыла дверь кухни, вошла, сгорая от стыда.
- Тонечка, я картошку уже сварил! — со скамеечки поднялся Гена. — Ты поди, полежи. Аглая раздаст ребятам завтрак и с обедом сама управится. И это… ты ей скажи, Тонечка, про болезнь свою, она, может, травками тебя полечит. Или лучше Пал Иванычу, пускай доктору тебя покажет.
- Что ты, что ты! — испугалась Антонина. — Не надо доктора! Какая болезнь! Здоровая я, кто тебе сказал…
Вошла в столовую, впустив клубы морозного пара, Аглая.
- Ну, Гена, я пришла. Иди, нечего тебе бабьи разговоры слушать, - подмигнула она Гесе, скидывая себя полушубок.
Гена понимающе кивнул и вышел.
- Рассказывай, подруженька моя, что с тобою приключилось, - ободряюще улыбнулась Аглая Антонине.
- Стыд и срам… - вздохнула та.
- Чего так? — Аглая, не теряя ни минутки, взялась резать хлеб, голос её был ласковым, тёплым.
И Антонину прорвало. Она, размазывая по лицу слёзы, сбивчиво рассказывала про сыночка Серёжу, пропавшего где-то на войне, про мужа и свёкра, подавшихся в банду и погибших в боях с партизанами, про свекровь, про болезнь свою стыдную, из-за которой её давно выгнали из дома.
- Уж лучше бы мне помереть, только Господь меня не берёт, - рыдала она.
- С чего помирать-то тебе? Ты ещё молодая, замуж выйдешь. Вон как Гена за тобой ухаживает!
- Зачем? Зачем я ему? Я такая… такая… уродка я! Я больная, вонять от меня теперь будет… я сегодня всю одежду испортила… и валенки…
- Эвон! — всплеснула руками Аглая. — А он там мучается, что ты такая видная женщина и на него, замухрышку, совсем глядеть не хочешь!
- Я… видная? — растерялась Тоня.
- Конечно! И болезнь твою стыдную мы живо вылечим! Всего-то отвар укропных семян тебе попить надо.
- Ой… - побледнела Антонина. — Мне по нужде…
Она вскочила, кинулась к двери и тут же обмякла, остановилась, заплакала горько.
- Ну и ничего! — бодро сказала Аглая, в душе жалея бедную женщину. — Тебе полежать в тепле надо, вот что. И на двор больше не бегай. Простыла ты, ночи-то какие морозные! Бадейку поганую поставь, вот и всё.
Накормила Аглая ребят завтраком, сделала отвар, пошла в Тонину комнатку:
- Вот и лекарка к тебе пришла! — ласково сказала она, ставя на стол кружку. — Выпей!
- А я ведь, Аглая, даже не знаю, как за Серёженьку молиться — жив он или нет.
- Молись за живого, потому что у Господа Бога нашего все живы. Фрол мне из Евангелия читал: «Бог же не есть Бог мертвых, но живых, ибо у Него все живы». Пресвятой Богородице тоже молись, чтобы она берегла твоего сыночка. Так и говори: покрый его Честным Твоим Покровом, сохрани от всех напастей вражьих, избави пленения и лютыя смерти, от отчаяния огради. Ежели он жив, сохранит его Пресвятая в этой жизни, а если… если нет, то поможет ему там.
Антонина вздохнула, взяла в руки кружку:
- Думаешь, поможет?
- Конечно поможет! Чтобы Пресвятая Богородица да не помогла? Я за своих сыночков всегда так молюсь!
- Я про отвар! — засмеялась Тоня.
- Отвар тоже поможет. Ну, теперь ложись. Тепло у тебя, хорошо.
- Гена протопил недавно печку. Только я ведь не привыкла лежать, я работать привыкла, скучно мне.
- Иногда и поскучать полезно! — улыбнулась Аглая.
- А знаешь, я ведь ещё об одном человеке молюсь… Хотела бы молиться… о душе его, только не знаю…
- Чего?
- Имени его не знаю. Мальчонку одного, красноармейца, наспротив нашей избы белые зарубили. Я видела всё в окно. Мой Серёжа ведь тоже у красных был. Вдруг и его… где-нибудь… так же…
- Ну что ты! — лицо Аглаи стало страдальческим.
- Мальчонку этого потом мужики деревенские похоронили. А помолиться за душу его — ведь я имени его не знаю. Знаю только, что все называли его Уральцем. Но ведь это не имя!
- Вот и поминай его Уральцем. Господь сам его имя знает! Фролушка мой говорил, что у Апостолов Петра и Павла тоже не настоящие имена, а прозвища.
- Как это?
- Петра на самом деле звали Симоном, а Павла — Савлом.
- Значит, так и говорить, помяни, мол, Господи, душу раба Твоего Уральца?
- Так и говори. Ну, Тонечка, я побежала. А ты выздоравливай. И во двор, смотри, ни в коем разе не выходи!
Аглая взяла пустую кружку и стремительным шагом направилась на кухню, готовить обед для обитателей приюта. Однако не успела дойти — услышала громкий стук в монастырские ворота.
- А колокол-то на что? — удивилась она и побежала открывать.
- Фрол Матвеич Гордеев здесь живёт? — за воротами стоял пожилой казак в мохнатой папахе и старом потёртом тулупе. Позади него топтался, придерживая поводья коней, его товарищ.
- А вы кто будете? — поинтересовалась Аглая.
- Аглая… Ты меня не признала? — голос казака внезапно охрип.
- Н-нет… - растерялась она.
- Я Семён. Семён Путинцев.
- Сёмка! — взвизгнула Аглая, бросаясь гостю на шею. — Откуда ты?
- Из Китая… Теперь я дома, и будь что будет…
Он снял папаху, и Аглае показалось, что волосы Семёна посыпаны серым пеплом…
Продолжение следует... (Главы выходят раз в неделю, обычно по воскресеньям)
Предыдущие главы: 1) В пути 67) Тоня
Если по каким-то причинам (надеемся, этого не случится!) канал будет
удалён, то продолжение повести ищите на сайте Одноклассники в группе Горница https://ok.ru/gornit