Часто, когда я веду группу вдоль гранитных набережных, кто-нибудь из гостей города обязательно останавливается, смотрит на свинцовую воду и задает один и тот же вопрос. В их глазах читается искреннее недоумение, смешанное с ужасом сытого человека, пытающегося примерить на себя чужой ад. Вопрос всегда звучит одинаково: «Послушайте, ну вот же река. В ней же плавает рыба. Почему они умирали от голода, если Нева была в двух шагах? Неужели нельзя было просто взять удочку?»
Я не люблю этот вопрос. Не потому, что он глупый — он вполне логичный для нашего времени. Я не люблю его, потому что за ним стоит страшная пропасть между нами и ими. Нам кажется, что выживание — это квест: нашел реку, смастерил крючок, поймал щуку, выжил. Но Ленинград сорок первого года — это не приключенческий роман. И чтобы понять, почему город, стоящий на воде, умирал без рыбы, нужно отбросить наши представления о рыбалке выходного дня и посмотреть в лицо сухой, безжалостной статистике и ледяному ветру первой блокадной зимы.
Давайте сразу уберем с доски романтику.
Ленинград никогда, даже в самые сытые годы, не кормил себя сам рыбой из Невы. Это миф. Город-гигант потреблял колоссальные объемы продовольствия, и местный улов в этой пищевой цепочке был каплей в море. До войны основной поток рыбы шел из Мурманска. Сотни вагонов, траулеры, сейнеры в Баренцевом море — вот что кормило Ленинград. Местная же добыча в Неве, Ладоге и заливе давала около шестисот тонн в год. Много? Для одной деревни — да. Для миллионного мегаполиса — это ничто.
Я иногда беру в руки калькулятор, чтобы охладить пыл тех, кто считает, что «надо было просто организовать лов». Смотрите. Чтобы дать каждому жителю блокадного города хотя бы жалкие двадцать граммов рыбы в сутки — это буквально один укус, — нужно было вылавливать минимум пятьдесят две тонны ежедневно. А с учетом отходов, костей и потрохов — все сто тонн. Ежедневно. В довоенное время ловили полторы тонны в день. Чувствуете разницу? Даже если бы вся рыба Невы вдруг решила добровольно выброситься на берег, этого бы не хватило, чтобы накормить город.
Но люди тогда этого не знали. И это, пожалуй, самое трагичное. Читая дневники того времени, я часто натыкаюсь на горькие, полные обиды записи интеллигентных людей, которые видели воду, но не понимали, почему она пуста. Георгий Князев в декабре сорок первого, в самое начало смертного времени, писал в своем дневнике с отчаянием: «Неужели и весной все эти люди не займутся ловлей рыбы?.. Под носом Нева, а мы даже в мирное время сидели без рыбы!». Он видел в этом бесхозяйственность, глупость. Ему казалось, что пол-России можно прокормить из ближайших озер. Бедный, наивный Георгий Алексеевич. Он, как и многие, не знал, что промышленного флота в городе практически не осталось.
Это еще один момент, который обычно упускают из виду. Сейнеры, мотоботы, шхуны — все, что могло ходить по воде, было мобилизовано. Суда стали военными единицами. Они эвакуировали людей, возили боеприпасы, работали на переправах. А те крохи гражданского флота, что остались у треста «Ленрыба», оказались в патовой ситуации.
Представьте себе картину: ноябрь сорок первого. Трест спускает план — добывать хотя бы 10–12 тонн в сутки подледным ловом. Но где ловить? В Невской губе, в заливе. А что такое Финский залив в ту зиму? Это тир. Простреливаемое насквозь пространство. Немецкая артиллерия и авиация не разбирали, кто там копошится на льду — рыбак или десантник. Любая точка на белом фоне — мишень.
Двадцать второго ноября началась путина. В тот же день двое рыбаков погибли под обстрелом. И это было только начало. Людей не хватало катастрофически. Профессионалы ушли на фронт. Остались старики, женщины, подростки. И вот этим людям предлагали выйти на открытый лед, под нос к врагу, и выполнять план. Желающих умирать за несколько килограммов рыбы среди и так едва живых ленинградцев было немного.
Был, правда, один эпизод, который меня всегда цепляет своей пронзительностью. Весной сорок второго, когда стало чуть легче с погодой, к художникам в Академию художеств пришли вербовщики от рыбаков. Предложили поработать на путине. Заманчиво? Безумно. Это означало еду. «Дымящаяся уха», как вспоминал потом художник Николай Протопопов. Живот сводит от одной мысли. Но они отказались. И знаете почему? Они сказали: «Наш долг — запечатлеть город». Голодные, шатающиеся от ветра люди выбрали фиксацию трагедии, а не сытость. Это к вопросу о духе, который мы сегодня, сидя в тепле, пытаемся анализировать.
Так что с промышленным ловом все понятно — его не было и быть не могло. Флот уничтожен или занят, акватория простреливается, ресурсы истощены. Но тут мой воображаемый оппонент обычно не унимается: «Хорошо, бог с ними, с сейнерами. Но частники! Мужики с удочками! Я бы точно пошел и наловил».
Ох, как же мы любим судить со своей колокольни. Давайте я нарисую вам реальную картину «частной рыбалки» в блокадном декабре.
Во-первых, кто будет ловить? Мужчины на фронте или у станков на казарменном положении. Остаются женщины, старики и дети.
Во-вторых, чем ловить? Вы пробовали в пустой квартире найти леску и крючки, если вы не заядлый рыбак? Магазины закрыты, рыболовных отделов нет.
В-третьих — и это главное — на что ловить? На хлеб? Вы в своем уме? За крошку хлеба могли убить. На червя? Попробуйте накопать червей в промерзшем на полтора метра асфальтовом городе.
Но даже если допустить чудо: вы нашли удочку, нашли наживку. Выходите вы на набережную. И тут вступает в дело арифметика смерти. В город ежедневно прилетало в среднем 160–170 снарядов. Набережные — открытое пространство, идеальное для разлета осколков. Сидеть неподвижно у лунки — это самоубийство. Это не рыбалка, это русская рулетка, где в барабане пять патронов из шести.
И есть еще один фактор, о котором забывают сытые люди. Физиология. Блокадник той первой зимы — это человек, у которого нет сил подняться на третий этаж. Это человек, который экономит каждое движение. Чтобы пробить лунку в метровом льду пешней, нужно потратить сотни калорий. Колоссальная энергия, которой просто неоткуда взяться. Потратить последние силы на долбление льда, чтобы потом просидеть три часа на сорокоградусном морозе и, скорее всего, ничего не поймать? Это был прямой путь к смерти. Люди падали в обмороки прямо на улицах, они не могли стоять в очередях за хлебом, какая уж тут зимняя рыбалка.
Поэтому на фотографиях блокадного города вы не увидите верениц рыбаков на льду Невы. Этого просто не было.
Исключения, конечно, случались. Жизнь всегда находит лазейки. В Кронштадте, например, было немного иначе. Там стоял флот, там были военные моряки. Всеволод Вишневский описывал, как в Кронштадте организовали лов рыбы... взрывчаткой. Да, официально это варварство и браконьерство, за такое трибунал. Но когда дети в школах падают от голода, законы мирного времени отступают. Моряки «раскупоривали» снаряды, глушили рыбу толом и отдавали улов в детские сады и госпитали. Это была суровая, военная добыча еды, не имеющая ничего общего с рыбалкой.
А в самом Ленинграде рыба иногда появлялась страшным образом. Когда снаряд попадал в воду. Оглушенная рыба всплывала кверху брюхом. Если она была близко к берегу, люди пытались ее достать. Если далеко — просто провожали взглядом, глотая голодную слюну. В дневниках есть жуткие воспоминания: разрыв снаряда в Неве, всплывает рыба, а подобрать нечем. И люди стоят и смотрят, как еда уплывает по течению мимо трупов и льдин.
Были, конечно, и мальчишки. Куда без них. 15-летний Никита в своем дневнике пишет сухо, по-деловому: «Мама на дежурство. Я пошел ловить рыбу. Ловил до полседьмого. Не поймал. Пошел на завод, попил кипятку». Заметьте, это он до смены на заводе идет. У этих детей было чуть больше энергии, чем у взрослых, и полное отсутствие чувства самосохранения. Они пытались ловить, мастерили какие-то сетки, но уловы были мизерными. Неву не зря называют рекой с характером — рыба там капризная, сезонная. Зимой, да еще и при постоянной канонаде, рыба уходила на глубину, забивалась в ямы.
Ситуация изменилась только весной, когда пошла колюшка. Не корюшка, которую мы все знаем и любим, а колюшка — маленькая, сорная рыбка, которую в мирное время и кошки-то не всегда ели. Колючая, жесткая, мелкая. Но именно она спасла тысячи жизней весной сорок второго. Ее ловили уже не удочками, а всем подряд: корзинами, рубашками, наволочками, противогазными сумками. Писатель Леонид Пантелеев, оставшись без карточек, выжил только благодаря ей. Из этой рыбешки варили уху, делали котлеты, перемалывая прямо с костями, вытапливали жир, который, кстати, обладал заживляющими свойствами.
Но это было уже потом. Весной. А в ту самую страшную, первую смертную зиму, Нева была мертва и недоступна.
Так что, когда в следующий раз вам захочется спросить, почему они не ловили рыбу, вспомните вот что. Это не история про упущенные возможности. Это история про то, как война перемалывает саму суть человеческого быта. Река была рядом, да. Но она была отделена от людей стеной из артиллерийского огня, нечеловеческого холода и полного физического истощения.
Ленинград выстоял не благодаря рыбе. Он выстоял вопреки тому, что еды не было вовсе. И каждый раз, глядя на спокойную воду Невы, я думаю не о том, сколько там лещей, а о том, какой невероятной цены стоило просто прожить здесь еще один день. Без удочки. Без рыбы. С одной лишь волей.
---